Штрихи к моему портрету. Рассказки смешные и не очень

Во дворе жило семейство ежей, которые выходили на прогулку и пугали кота Мурзика. Приблудившегося щенка отец назвал Примусом. Мурзик встретил главу колючего семейства, выгибая спину в виде вопросительно знака, шипел, но, уразумев, что угрозы от этих добродушных созданий не исходит, принял в друзья.

За домом простирался пустырь, поросший лопухами и бурьяном. Он плавно переходил в хаотично натыканные дома параллельной улицы Московской. В одном из них жил мой приятель Виктор Шапоренко. Чуть дальше, на углу улиц Октябрьской и Пушкинской находился задний фасад Дома пионеров. Он в то время был закрыт на ремонт, но не ремонтировался, и мы, мальчишки, беспрепятственно проникали на его чердак, где был свален какой-то хлам. Начитавшись Гайдара, я даже намеревался оборудовать там штаб наподобие тимуровского.

Погоны на майках

Тогда, в огарок тысячелетия, мне исполнилось двенадцать. В то приснопамятное время, когда народ ещё не замордовали, когда он сна-покоя не лишился, детство проходило не за компьютером, а во дворе, где игры были совсем не виртуальные: городки, война, шпандырь, казаки-разбойники, испорченный телефон, наконец, прятки. Мы рисовали звёздочки на пилотках, свернутых из газет, звёздочки на погонах, которые пришивали к майкам. Отдавали друг другу честь, обращались друг к другу строго по званию:

– Товарищ лейтенант!

– Товарищ майор! – это ко мне, вожаку.

Моими подчинёнными стали девятилетний Витя, Люба и Лида – его ровесницы. И я неожиданно влюбился в медсестру Лиду. Это было милое светловолосое создание с голубыми ясными глазами. Она была ласковой и доброй.

Однажды Лида меня поцеловала. Ей исполнилось десять, и я подарил ей брошку, которую нашёл на высохшей речке. Это был первый поцелуй девочки. И я поплыл, хотя и не умел плавать – в южном городе не было водоёма. Вода была только артезианской. Такой жёсткой, что драла горло, как наждак.

Я отнимал у Лиды портфель, когда мы шли в школу, и она стеснялась, боялась, что это увидят одноклассники и будут смеяться. Я тайком клал к её порогу полевые цветы, и она знала, что их приносил я и никто другой.

Курятник

В конце того памятного лета Лида произнесла такую пламенную речь:

– Если нас дразнят женихом и невестой, давай пойдём всем навстречу и свадьбу сыграем. Ну, хотя бы понарошку. И будем жить, как муж и жена.

– И, как ты думаешь, где? – спросил я с не очень выраженной иронией. Я просто думал, что все будут сильно смеяться.

– Как где? В курятнике, конечно, где мы сказки читаем. Там сейчас пусто. Кур нет – съели зимой.

Мы действительно читали там сказки, если дождило. Но мне это как-то не климатило.

– Нас съедят ещё до зимы. Ведь так никто не делает.

– Не съедят – подавятся. Я их всех ухватом перемолочу.

– А что скажут родители?

– Им не до меня. Отчим вчера собрал свои вещи и куда-то наладился. Во дворе говорят, что к Верке Хомяковой.

Верка была известна своими многочисленными ухажёрами и любвеобильностью. Но Лида, как мне показалось, не сильно-то горевала.

– Он ко мне приставал, когда напивался. Я матери как-то сказала, а она не поверила. Обозвала меня выдумщицей. Я, конечно, обиделась.

– Ты, похоже, и мать не особо любишь.

– Не особо, – подтвердила Лида. – Она злая и меня бьёт не по делу. Я люблю одного тебя. И хочу, чтобы мы жили вместе.

– В курятнике? Но ведь там пахнет. Меня с детства приучали к чистоте и порядку. И запах за лето не выветрился. А что будет, если мы дверь закроем?

– Ничего, обвыкнем, – заверила меня Лида. – Когда свалку поджигают, дым часто в нашу сторону. Ну и что? Никто не помер. А я зато буду стирать тебе носки. И майку.

Это было серьёзным аргументом, особенно майка – она всегда была в пятнах от тутовника. Я сначала призадумался, но потом во мне проснулся цензор – я был старше и ощущал ответственность за моих подчинённых. К тому же был майором. Правда, с нарисованными погонами.

– Нет, – сказал я. – Майка, конечно, хорошо. Но про неё забудь. Жениться можно только когда тебе исполнится восемнадцать. Надо ждать. Есть законы, по которым мы не должны женихаться.

– Ага, – вздохнула Лида. – Те законы – для взрослых, они нас не касаются. А у нас законы свои. И ждать еще восемь лет я не намерена. С ума сойти можно. Я ведь могу и передумать, за мной не заржавеет.

Меня всегда умиляли её прямолинейность и рационализм, её простодушие. Хотя, разумеется, в то время я и не знал таких слов.

В те быстролётные минуты я пребывал в состоянии шока. Как если бы меня огрели сплеча дубиналом. Но тут дверь, ведущая в курятник, заходила ходуном. Это была бабушка, которая искала меня повсюду.

– Серёжа, ты здесь? – спросила она. – Иди обедать. Пока суп не остыл.

И я ушёл. Ушёл от своего глупого подросткового счастья, Ушел с чувством грустной покорности перед судьбой, зная, что потом уже не будет никаких потом.

Петля на шее вождя

Начало июля 1956 года в Прикумье выдалось, как обычно, жарким. На пустыре у Дома пионеров, где наша братия собиралась для общения, Витя Тропин сообщил, что идет подготовка к какому-то загадочному мероприятию, которое будет проведено этой ночью.

– Там возле памятника Сталину возня какая-то затевается, – сказал он. – Но что именно, не знаю. Знаю только, что отца ночью дома не будет.

Отец Вити работал, как мне сдаётся сегодня, в райисполкоме. Он, конечно, был в курсе всех дел, и мы с его сыном решили ночью сделать вылазку к памятнику, понаблюдать, что там происходит.

Южные ночи короткие, но тёмные. Фонарей тогда в городе было крайне мало, чем и пользовались гопстопники. Отец, когда после командировки вечером ходил в баню, на всякий случай прихватывал с собой молоток. Воспользоваться им, к счастью, не довелось.

У нас молотка не было, да и он был нам не нужен. Бегали мы быстро, гоняли в футбол, надеялись, что удерём от кого угодно. Но в ту ночь, когда мы с Витей Тропиным пустырём и огородами, со всеми предосторожностями пробирались поближе к памятнику Сталину, всё равно было страшновато.

Там было выставлено оцепление. Памятник загородили высокими, видимо, специально изготовленными для этого фанерными щитами. И хотя его освещал прожектор, непонятно было, что там делается. Но когда подъехал трактор, стало ясно, что памятник готовятся свергнуть с пьедестала.

Так и случилось. На могучую шею вождя набросили удавку в виде стального троса, трактор отъехал, трос натянулся, как струна, но монумент не шелохнулся.

Мы наблюдали за всем этим с помощью бинокля, подаренного мне дядей Колей, затаившись в кустах. Нас никто не заметил. И мы стали свидетелями кульминационного момента: потужившись пару-тройку минут, трактор всё же оторвал отца всех времён и народов от постамента и поволок за собой.

…Утром горожане, которые шли на работу, недоумевали и оглядывались по сторонам, словно попадали в какое-то совсем другое место. В окружающем их пейзаже явно чего-то недоставало. Только потом люди соображали, что на месте памятника разбита цветочная клумба. А много лет спустя я узнал, что памятник Сталину в Будённовске, как, впрочем, и в других городах и весях Советского Союза, был снесён в соответствии с постановлением ЦК КПСС «О преодолении последствий культа личности Сталина», которое было опубликовано 30 июня 1956 года. Вскоре, кстати, переименовали и Будённовск. Он стал Прикумском, как назывался с 1921 по 1935 год. Теперь уже постановление Президиума Верховного Совета СССР запрещало присваивать населённым пунктам имена людей, которые ещё живы.

Бутерброды для бродячей собаки

Тогда в школах не было буфетов, мама отправляла меня на уроки с бутербродами. И за мной каждый раз увязывалась бродячая собака. Она была доброй и всегда голодной, и мне было её жалко. Я скармливал ей свои припасы. К тому же обнаруживать их при одноклассниках стеснялся, поскольку многим из них ничего с собой из еды не давали. Нищета тогда в маленьком провинциальном городке, каковым являлся Будённовск, была ужасающая.

Однажды я ушёл в школу, забыв бутерброды. Собака шла за мной и недовольно ворчала. Я извинился, сказал, что покормлю в следующий раз. Но собака упорно шла за мной, и я попытался её отогнать. Топнул ногой. И она меня укусила. И смертельно обиделась. На следующий день вообще исчезла. Потом мне сказали, что её отловил собачник, который разъезжал на телеге с будкой. Он получал какие-то копейки, когда сдавал собачьи и кошачьи трупы на мыловаренную фабрику.

Мы, мальчишки, его люто ненавидели и один раз украли колесо от его телеги. Собаколов нажаловался участковому, тот, в свою очередь, нашим родителям. Кого-то поколотили. Со мной провели профилактическую беседу.

Пацанячья месть

Я был влюблён в одноклассницу Лену Муравьёву с рыжей толстенной косой и, как я, конопатую. Но летом меня отправили в пионерский лагерь. Я, кажется, перешёл тогда в четвертый класс. Мы жили в палаточном городке, и я не поладил со своими соседями. Не помню, в чём была причина, но они вчетвером напали на меня. Я отбивался, но мне всё же поставили фингал, и я ходил, офонаряя окрестность. Синяк был такой большой, что от меня шарахались. В том числе и Лена Муравьёва.

Я страдал, и потом отомстил. Когда в Будённовске выпал снег (это там бывало тогда довольно редко), я вытоптал у её дома аршинными буквами такую надпись: «Лена, я тебя больше не люблю».

Снег до утра не растаял. Но и Лена меня больше не любила. Впрочем, я переживал недолго. В детстве ничего не пугает, даже смерть.