Переписка князя П.А.Вяземского с А.И.Тургеневым. 1820-1823

Гнедич прислал во мне вчера, для доставления к тебе, Шимановской album. Прислать ли в тебе или доставить здесь кому-либо для отправления? Гнедич, Воейков, Глинка, Жуковский вписали стихи свои et voilа tout.

Я достал два отрывка (стихов тридцать) из Пушкина «Бахчисарайского ключа» и две пиески, присланные им для «Полярной Звезды». Есть ли у тебя?

556. Князь Вяземский Тургеневу.

1-го октября. [Москва].

Спаспбо, гневная Арфа, на твое брюзжание от 25-го. Брюзжи, но только брянчи, а не молчи. Мы только тогда и годимся, когда что-нибудь заденет нас на живое; а то так обросли дивим мясом, что многое не пронимает. Ты говоришь, что я пою себе молебны. Да поневоле! Надобно же отделаться от тебя, который вопишь на меня анафемы. В грязь же ты меня посадил первый. О каких моих ранах говоришь ты мне я в чему бережешь ты свою бережливость в отношении ко мне? Что значит: «Если бы ты был в счастливейших отношениях или, по крайней мере, еще в Варшаве, я бы иначе тебя тебе самому представил; но теперь я должен тебе нести бальзам дружбы, а не подливать отравы» и прочее. Ей Богу, не понимаю! Неужели почитаешь меня больным от неудачи по службе? Клянусь тебе честью, что предложи мне теперь первое место в государстве или приятнейшее по вкусам моим, то при нынешнем положении дел, которого не одобряю, отказался бы я от всего без малейшего усилия. Верь мне или нет, а это убеждение. Вот от чего я иногда завираюсь, говоря об вас, потому что вас не понимаю и не разделяю вашей темпоризации. Разве не помнишь разговора нашего в Царском Селе с Карамзиным до катастрофы моей? Я и тут был в твердом намерении оставить службу и отвечал на возражения твои и Карамзина, что служить мне у нас в нашу пору было бы по мне – торговаться с совестью, или обманывать себя или других. Вы – люди живые: стоит только вам вспомнить. Я, может быть, слишком по-горациански запеваю: «Exegi monumentum», но монумент этот в душе моей. Обнажаюсь перед тобою, как перед собою. Мне хвастаться не для чего: я не одерживаю над собою побед, а увлекаюсь внутренним влечением; не ем свинины потому, что свинины не люблю, а не из угождении каким-нибудь еврейским законам. Ты меня худо толкуешь, но и себя ты как-то криво понимаешь. Пожалуй, дай тебе волю, ты окрестишь себя и в жертвы. Не вхожу в ваши распри, хотя, признаюсь, из того, что видел, усматриваю одно ребячество, недостойное вас, но во всяком случае готов обвинить тебя перед Жуковским. Он может споткнуться рассудком ребяческим, но верно не сердцем, и тогда как может продолжиться размолвка друзей? Двухсловное объяснение – и только! Воля твоя, ты в ссоре с Жуковским или крепко дурачишься, или и того хуже: больно шалишь священнейшими обязанностями. Тебе, в припадке романтизма, весело надуваться, как Лавальше, когда она хочет играть энтузиазм. Ты вертерничаешь изо всей мочи, а на поверку ветреничаешь. Я не говорил тебе прежде об этом, уважая твое молчание, но ты вызвал меня. В пребывании моем в Царском Селе говорил я об этом серьозно с Карамзиным, ибо не мог равнодушно видеть добровольное состояние Жуковского при тебе. «Кошке игрушки, а мышке – слезки»! Ты был сущий кот. Не понимаю, как братья твои тебя не образумят. Ты точно в поведении с Жуковским или бесстыдный шалун, или бесчеловечен. Кто говорит тебе о пятнах! И конечно, ты без пятен, то-есть, во фраке, а не в мундире, который сам по себе пятно.

Как не сердиться мне опять на вашу страсть проповедничать мне мораль! «Образумься», говоришь ты мне, «и в доказательство сократи расходы». Да приди, посмотри, как живу, и тогда проповедничай, а не будь эхом глупых баб обоего пола. Ведь это скучно! Что я за всеобщий пюпиль! Да купите вы у меня деревню!

Алексей Орлов до письма твоего сказывал мне о приключении Н[иколая] И[вановича]. Я рассказал Жихареву; он передал матушке, и она посылала за Орловым, который рассказал все похождение, даже и поцелуй. C'est le baiser de Napolеon ? ses aigles au dеpart de Fontainebleau: il retentira dans la postеritе. Хотел бы я видеть Н[иколая] И[вановича] в эту минуту.

И нашу старушку вскружила Фикельмонт. Все бегают за ней; в саду дамы и мущины толпятся вокруг неё; Голицын празднует. Впрочем, она в обращении очень мила. Во вторник уезжают. Третьего дня мать говорила о себе: «Quelle est ma destinеe! Si jeune encore et dеj? deux fois veuve» и так спустила шаль не с плеч, а со спины, что видно было как стало бы её еще на три или на четыре вдовства.

О Кюхельбекере теперь ничего сказать не могу. Я свожу его для журнала с Раичем, и тогда имя его не огласится. Впрочем, ты, кажется, заблуждаешься на его счет: он получил отставку от Ермолова и отпущен им в порядке; пребывание его здесь совсем не подспудное.

От Сверчка получил я письмо из Одессы: он помышляет о новом издании своих поэм и просит меня написать в ним предисловие.

Постарайся как-нибудь вырвать из ногтей Старынвевича комедию Фонвизина: мы ее выручим из-под заклада. Не напишет ли ему Сергей Иванович? Попроси его.

Мамонову лучше. Он переехал в нанятый дом. И Ланской лучше. На днях один Яворский был задушен в н – ке слугами своими. Жихарев был на следствии и не допустил сыщика Яковлева приступить к пристрастным допросам.

Прощай, мой милый! Сердись, только пиши. Твое сердце дает живейшее обращение нравственной крови. Книг от Граббе я не получал. Мне Орлов истолковал ваши слухи об Киселеве. Ручаюсь, что это клевета. Что был бы он за бешеный! И б чему не дождаться бы ему свадьбы и тогда уж, если не в мочь, играть на верное. Что слышно у вас о Кривцове? Здесь его отставляют, предают суду и прочее. Давно не имею от них известий, потому что мне давно должно бы у них быть, но я нездоров недели с две: застудил желудок и не могу справиться. Правда ли, что он побил смотрителя, то-есть, официальная ли это правда?

Слава Богу, что вы на что-нибудь решились с Батюшковым теперь, что начнут его лечить порядком. Скажи доктору о прежней болезни, на которую указывал тебе, по словам Скюдери. Если нужно, то Скюдери объяснит ее в письме. Да еще мне Фикельмонт говорила, что он в Неаполе жил на самом знойном месте, а это пагуба для его сложения.

Сию минуту получил от сестер письмо. Все семейство в Туле. Кривцов поехал по губернии, следственно все слухи – вздор. Поблагодари Дашкова за доброе письмо и расскажи ему, что третьего дня был я у больного Василия Львовича. Встарину хвалился он собою, детьми, а теперь – вольным усастым лакеем, которого призвал при мне и велел ему читать по-латыни. Слушал его с торжественным вниманием и, ликуя, поглядывал на меня. Как ни упал он, а все еще золото! Этот лакей служил когда-то в аптеке. Уж не он ли подбирает Пушкину его цитаты латинские? Господи, прости мне мое прегрешение, а право я люблю его, как душу.

Отдай письмо Туркулю, да скажи ему, что я давно не читал варшавских газет.

557. Князь Вяземский Тургеневу.

[Начало октября. Москва].

Сейчас получаю твой 26 сентябрь и книги от Граббе. Тут замешалась какая-то детская книга не моя: что с нею делать? Кажется бросить, потому что она старая и пустая.

Альбум Шимановской отошли в Караизину: он обещался вписаться, а Софья Николаевна обещалась вклеить его портрет. Напомни им это, а скажи, что сам не пишу, потому что произвожу в христианки Полуектову. Отчего Крылов не написал? Он – его партии. Говорят, на меня гневаются за то, что в биографии Дмитриева не отдаю Крылову первенство. Впрочем, я говорил о нем с уважением. По совести поэтической признаю Дмитриева изящнее. Тот, может быть, прелестнее в ином смысле, но в деле искусства нет прихоти. Не продолжаю, потому что Дмитриев входит в двери.

558. Князь Вяземский Тургеневу.

7-го октября. [Москва].

Я и забыл в последнем письме своем обнять. тебя за прекрасное чувство и прекрасное выражение: «Даю дружбе обещание, дружбе и тогда, когда бы друзей ни одного не осталось». Твоя ли собственность, или присвоил ты это себе, но во всяком случае оно прекрасно.

Впрочем, я многого не понимаю в твоем письме. Многое тут и романтизм, вероятно; а в тому же многое мне и тайна в быту моих друзей. Один я у вас, как на ладони, а вы часто для меня непроницаемы. Бог даровал мне опекунов! Шутки в сторону. спросись себя и других: вы так привыкли к праву de l'intervention во все мои дела, чувства и помышления, что про себя и дышать не смею. Милости просим, не сержусь, только дайте же мне право изредка и противоречить вам, и докладывать, что я себя тверже знаю вашего, себя, которого наизусть учу ежедневно и ежеминутно. Право, наедине всегда допрашиваю себя и перебираю: одно и занятие!

Сделай милость, выручи скорее альбум Шимановской. Написал ли в нем Карамзин? Есть ли его портрет? Тогда отдай его Туркулю поспешнее. Вот и письмо к нему. Она преследует меня изо всех городов Европы.

Никита Волконский тебе кланяется.

559. Тургенев князю Вяземскому.

9-го октября. [Петербург].

Письмо твое получил: оправдываться некогда, да и в чему? Я не обвинял Жуковского в умышленном. Знаю душу его и люблю ее попрежнему, если не сильнее; но поступки его, следствие его характера или бесхарактерности, обвинять буду, пока живу; не перед светом, даже и не перед вами, ибо не хотел бы и сам знать о сем, не только оглашать. Он все огласил. Я оправдывался только перед ним. Не хочу и себя выдавать за жертву; но наружность моя не должна обманывать на мой счет, и рассчеты мои с Жуковским не обыкновенные и не подлежат контролю света и даже приятелей, судящих все и всех только по явным действиям. Через год – два, а может быть и менее, и Жуковский образумится, перестанет почитать свое мнение непреложным нравственным законом. И теперь уже он не так думает, как за месяц, за два. за три думал. А все-таки оправдываться не буду. Если бы я не поступал так, как поступаю и поступал, то жил бы спокойнее. Но Жуковского вина была бы больше; его преступления, смею сказать, против дружбы и очевидности, были бы еще сильнее. Впрочем, нас двух никому судить нельзя, и Жуковский дурно сделал, что и Карамзину предлагал себя и меня на суд. Нас рассудят Бог и время.

С графом Литтой говорил; но он уже и Карамзину в Гатчине сказал, что не покупает имений и никак покупать не может, ибо и с купленными уже управиться не в силах. Он советует сказать самим мужикам, чтобы нашли себе покупщика. Сейчас еду в Царское Село и поговорю с Карамзиным о сем деле.

О тебе судить не буду, но душевно рад, что по службе не горюешь. Говори всегда о себе, ибо слушаю тебя с братским участием, а не с равнодушием приятеля; но желаю тебя видеть или действующего на службе, то-есть, противу козней дьявольских, или чиста и совершенна в твоей подмосковной, а не продающего души. Еще раз, не упрек, но сердечное чувство в брату, который прегрешил и, конечно, вперед здрав будет. В этом ручается мне твоя душа и наша братская совесть, которая, скрепя сердце, говорит тебе правду и напоминает святое право человечества.

Еще слово. Братия моя все знает, или почти все, и, с полным желанием обвинять меня, обвиняет Жуковского, то-есть, в том, в чем и я обвиняю, и все, кто многое знают.

560. Князь Вяземский Тургеневу.

[Первая половина октября. Москва]..

Кюхельбекеру хотелось бы переселиться в Одессу к Воронцову. Статочное ли это дело, как думаешь? С Ермоловым расстался он не по политическим причинам, а за пощечину, которую он дал племяннику Ермолова в ответ на его грубость. Они после дрались. Сначала была у них размолвка с Ермоловым; но в этом деле виноват был не Кюхельбекер, и сам генерал сделал первые шаги к мировой. Я это все знаю не от одного Кюхельбекера, но и от Грибоедова, преданного Ермолову и, следовательно, свидетеля надежного. Подумайте только, как свести его с Воронцовым, а я берусь выхлопотать от Ермолова хорошее свидетельство ему, а до высочайшего сведении можно довести это и в таком виде, что нездоровье Кюхельбексра, в самом деле расстроенное, было причиною выезда его из Грузии. Вероятно, Ермолов не доносил же об этом государю в подробности. Впрочем, он получил отставку как следует, и если нет на нем тайного, высшего запрещения, то он гласно чист, и Воронцов может принять его без всякой ответственности. Подумайте и дайте мне знать. Здесь делать ему нечего: надобно есть, а здесь хлеба в рот не кладут людям его наружности и несчастного свойства, мнительного, пугливого В нем нет ничего любезного, но есть многое достойного уважении и сострадательности.

Прошу отдать приложенный хор Дашкову, да прошу же отдать, а не скамергерничать. А не то, горе тебе! Мои уста замкнутся для тебя на веки.

Купи из моих денег второе издание «истории» Карамзина и пришли поскорее, означив цену. Да что же коляску? Скажи Серапину, что июль месяц уже прошел, а я все еще жду.

Читал ли ты «Mеmorial»? Я хочу сделать из него извлечение, бульон по желудку нашему.

561. Тургенев князю Вяземскому.

[Первая половина октября. Петербург].

Уваров возвратился и не видел тебя, ибо не был в Москве. Что тебя фабрика? О каком поцелуе ты говоришь? В беседе с… [12 - Точки в подлиннике.] его не было, хотя излияние было сильное и обильное.

Рад за Кюхельбекера. Мне сказали совсем противное, и по его же письмам.

Все бумаги Стар[ынкевича] под арестом на долги. Много официальных, но выкупить и казенное, и частное (например, книги князя Лопухина) – для сего нужна большая сумма.

Пришли объяснение Скюдери. О Батюшкове нового ничего нет. На другую квартиру еще не перевезли.

Вот пакет от Т[уркуля]. Прощай! Пиши и верь неизменяемости А. Тургенева, не Вертера и не ветреного, но скорее, однако ж, первого в любви, чем последнего в дружбе.

Новый папа Лев XII – из фамилии delia Genga. Отпевали в субботу старого по унитскому обряду в католичесаой церкви с придворными певчими. C'еtait curieux! Певчие не согласились петь в «Верую»: «Иже от Отца и Сына» и пели по нашему. Нет никакого различия с нами, только поминали о успокоения души вселенского архиерея папы Римского, папы Пия VII.

Album Шимановской в Карамзнеу отослал и дам Крылову.

562. Тургенев князю Вяземскому.

16-го октября. [Петербург].

Карамзин написал в album Шимановской два стиха. Послал и в Крылову, который напишет и сегодня возвратит; но Софья Николаевна просит подождать портрета Николая Михайловича и не возвращать тебе album. Я тороплю ее.