Переписка князя П.А.Вяземского с А.И.Тургеневым. 1820-1823

Сейчас узнал, что и Шипилов писал о Батюшкове. Он говорит, что Батюшков с чувствительностью принял попечение от родных и друзей, но что не хочет возвращаться в Петербург. Этот отзыв сделан им прежде приглашения графа Нессельроде приехать сюда. Может быть это приглашение произведет противное действие. Знаки отсутствия ума еще видны. Батюшков все намекает о каком-то против него заговоре.

509. Тургенев князю Вяземскому.

20-го марта. [Петербург].

Граф Нессельроде точно писал в Батюшкову и требовал, чтобы он возвратился. Спроси об этом у Елены Гр[игорьевны] Пушкиной, в которой писал брат. Неужели Шипилов не дождался сего письма?

На твое глупо-несправедливое письмо отвечать некогда, да и не хочется.

510. Тургенев князю Вяземскому.

27-го марта. [Петербург].

18-го марта скончалась родами Мойер, и Жуковский опять поскакал туда в прошедшую среду. Потеря ужасная; робёнка вынули мертвого. Подробностей мы еще и по сие время не знаем. Я потерял в ней нежнейшего, истинного друга. Хотя ни разу не видел ее в этой жизни, но почти всякую почту переписывался. Какой прелестный ангел! She was too pure, on earth to dwell! Ничего нельзя было придумать ужаснее для семейства. Я еще не могу опомниться.

«Гебры» – прекрасны, но зачем и ты, и Дмитриев даете ученые глаза магистеру? Он не нашел ни одного пятна. Истинный ученый – Круг, и еще не знаю кто, найдут их, вероятно; но безграмотный грамотей Каченовский их не отыщет и отыскать не может. Для этого нужны другие глаза, вооруженные византийскою и северною ученостью, а он в каких источниках черпал материалы для своей желчи? Она без всякой примеси истинной учености, и его глаз – не ученый, но кривой и отемненный даже не школьною пылью фолиантов, а брошюр. Он не нашел и пятнышка: и это верно.

Не лучше ли вместо неложной – прекрасной славы?

Книгу красную пришлю через неделю. Кривцов – губернатор Тульский.

511. Князь Вяземский Тургеневу.

28-го марта. [Москва].

Рекомендую вам нового Арзамасца, Петра Петрова, сына Вяземского.

Ты смешен, жалуясь на глупо-несправедливость моего письма. Неужели не то же бывает со всеми советами и увещаниями? Один почитает себя умнее другого и учит, и советует; другой почитает себя умнее его и не принимает советов: вот история всех Телемаков и Менторов. Где же с моей стороны несправедливость, где глупость? Разве я не признаю дружелюбия в побуждении? Разве сержусь кисло? Не могу же протянуть на плаху вашу повинную свою голову, когда она неповинна. Не могу же сказать, что поступил благоразумно тот, кто поступил безразсудно, неосмотрительно. неделикатно в отношении ко мне, притащив меня, без моего ведома, на суд к людям, коих слишком уважаю; коих исповедание, так сказать, мне слишком известно, чтобы я хотел иметь их духовниками своих шалостей. Нет никакого греха – или быть без – , но не стану же обнажать я своих прелестей перед людьми, с коими чинюсь, хотя и люблю их искренно. Перед женою своею могу и – , и быть без – , и ездить в цыганам, потому что исповедание её мне известно, и что перекрестил я ее в свою веру, основанную на терпимости. Про то знать нам и рассчитываться между собою, а чужому (а здесь между женою и мужем всякий чужой) впутываться в эти супружеские счеты и протестовать их на публичной бирже, без доверия, без законного голоса, не годится. Бог с ним! Я его не знаю и знать не хочу, кто он таков, но поступок и легкомыслен, и высокоумен. Я никогда не чуждался ни разврата, ни развратных, но разврат всегда чуждался меня. Почему же не признать во мне какой-то отверделости в правилах и чувствах, которая ограждает меня от расслабления там, где другой измочалился бы с первого раза? Ан, она то у меня и есть! Не прогневайтесь, господа! Иной от рюмки соловеет; другой трезв после двух, трех бутылок. Кто из них пьяница? Иной катит по жизни на всех парусах: судно его испытано; другой захлебывается, распустив на своем носовой платов. Да, впрочем, что тут и говорить: я прав, да и все тут!

Возвратился ли Жуковский, который, между прочим, первый привил мне отпрыски развратности, научив меня курить табак и пить au pied de la lettre. Помнит ли он, как мы по ночам, после Карамзинских вечеров, пили у меня медок и делали потом коленопреклонения на мостовой? Помнит ли он, как я у него окатил отроческую утробу свою голым ромом в сотовариществе с бедным Батюшковым и покойным Ивановым? Неужели этот искуситель стоит теперь в рядах моих осудителей? Не избегнет же он уличения моего в день страшного суда. Прости! Обнимаю вас всех, судей-палачей моих.

Приписка С. П. Жихарева.

Обнимаю и я вас, обнимаю и предаю себя на суждение, признаваясь, что нередко пьем за здоровье отсутствующих Арзамасцев. Матушка ждет вас и не дождется. Приезжайте, Бога ради! Хоть бы она вызвала вас. Вяземский в меланхолии, не смотря на рождение сына: вы одни разобьете ее. Нет ли чего о мне? Жду князя Голицына: сижу у моря, но дождусь ли погоды?

Приписка князя Вяземского:

Жихарев сбрасывает с больной головы на здоровую: он в хандре, а не я. Е. Г. Пушкина сидит у меня и кланяется твоему брату. 29-го марта.

512. Князь Вяземский Тургеневу.

2-го апреля. [Москва].

И я, любезный друг, хотя и не знал покойницы, но принимаю глубокое участие в горе моих друзей. Как выдержала удар этот Воейкова? Что Жуковский? Уведоми меня. Эта смерть действует на меня темдь более, что жена пять дней тому назад была также на этой ужасной черте, где переход от жизни к смерти, и так всегда короткий, еще более совращается.

Отчего ты взваливаешь на меня ответственность за «Гебры» вместе с Дмитриевым? Он басню мне свою один раз читал, но её не имею и потому не могу исследовать твои критические замечания, хотя с первого взгляда и нахожу их справедливыми.

Если встретишь полярного Бестужева, скажи ему, чтобы он отдал две мои басни, взятые им у меня, в Общество Соревнователей для какого-то торжественного заседания, а я ему дам что-нибудь другое для будущей «Звезды». А теперь, право, не знаю, что послать Глинке; Бестужеву напишу же по первой почте. Теперь же у меня щека раздулась, а голова пуста. Обнимаю вас всех, добрых людей. Отправь письмо в Варшаву вернее и скорее.

513. Тургенев князю Вяземскому.

З-го апреля. [Петербург].

Третьего дня граф Нессельроде получил от Перовского извещение, что Батюшкову хуже. Он уже покушался зарезаться, и у него отняли все орудия и приставили бессменных сторожей за ним. Ответа его на письмо Несселъроде еще нет.

На этой неделе зарезался здесь дьякон, ушел для сего от обедни: от ревности к жене и от пьянства, как сказывают; он умер. Четвертого дня зарезался у меня чиновник Матвеев, рекомендованный мне И. И. Дмитриевым: еще жив и, может быть, останется живым, ибо, в счастию, он перерезал горло в присутствии доктора бритвою; тотчас за сим, на исповеди, сказал, что не помнит причины, но помнит только, что ему было грустно. Все его, товарищи и начальники, любили и были им довольны. На этой же неделе сошел с ума монах и ушел из монастыря, желая говорить с государем.

Жуковский еще в Дерпте. Семейство переносит несчастие христиански. прости!

Сию минуту вносят твое письмо. Поздравляю с Петром и в честь его забываю твое оправдание. И ни слова о родительнице! Какова она? Дай Бог ему быть первым Арзамасцем, если уже он не будет Петром Первым Вяземским. Начал смертью, кончил письмо жизнию. Скажи Жихареву, что вчера снова напомнил князю Г[олицыну] о его месте и снова получил обещание.

Дурасов – сенатор; Безобразов – губернатор; князь Хованский – также сенатор; князь Долгоруков – второго Владимира.

514. Тургенев князю Вяземскому.

6-го апреля. [Петербург].

Вот копии с бумаг, которые откроют тебе положение Батюшкова и то, что сделано для его спасения, если еще он в этом мире. Письма его к Перов[скому], к Мур[авьевой] и к брату его Помпею кратки, но примечательны. Не знаю, удастся ли мне достать их? Если получу, то сегодня же отправлю к тебе. Пожалуйста, не показывай письма Нес[сельроде]: из безделицы может выйти неприятный комераж. Штафет ускакал уже. Бог знает, что привезет следующая почта из Симферополя! Грустно и тяжело! И по моему ведомству все режутся и с ума сходят: дьяконы, чиновники, монахи.

Жуковский еще в Дерпте; хотел возвратиться чрез неделю, но получит позволение великого князя остаться долее и, вероятно, останется. Там все здоровы и перешли на старое пепелище, где нет уже с ними ангела-хранителя. Это название принадлежит ей: она и их, и нас всех хранила. Я не могу еще ни думать, ни говорить о ней без умиления. Отношения мои б ней были единственны. Я не видел её никогда в этой жизни, а любил и почти с каждою почтою переписывался с нею и в дружбе её находил все. Прости!

Пиши о княгине и о новорожденном. Вероятно, знаешь уже все ваши московские новости – милости?

Князь Волконский, П[етр] Мих[айлович], едет на воды на четыре месяца в чужие краи; князь Меньшиков – на Кавказ. После, в Карлсбад, и Закревский.

Копии с писем о Батюшкове непременно возврати по прочтении. У меня не осталось.

515. Князь Вяземский Тургеневу.

9-го апреля. [Москва].

Мрачное твое письмо от 3-го апреля получено. Известие твое о Батюшкове меня сокрушает. Оно тем больнее, что душевно убежден уверением, что попечительность друзей могла бы спасти его или, по крайней мере, развлечь. Мы все рождены под каким-то бедственным созвездием. Не только общественное блого, но и частное не дается нам. Чорт знает, как живем, к чему живем! На плахе какой-то роковой необходимости приносим на жертву друзей своих, себя, бытие наше. Бедный Батюшков, один, в Симферополе, в трактире, брошенный на съедение мрачным мечтам расстроенного воображения – есть событие, достойное русского быта и нашего времени.

Скажи Ломоносову, что буду писать ему на той неделе, а он пускай уведомит меня, когда едет. Да не забудь: это нужное.

Обнимаю тебя и вас. А красная книжка? Ты, право, бесстыднее князя Г., который выпросил сенаторство Дурасову и Хованскому. Скажи это Булгакову. Прошлого года, когда Хованскому дали чин тайного советника, он посылал по домам объявлять, что Бог даровал чин. Со времен Верхолета не жаловали таких Простодумов в сенаторы.

516. Князь Вяземский Тургеневу.

15-го апреля. [Москва].

Возвращаю тебе письма. Кто этот, qui a initiе Batuschkoff au mеtier des armes и советует надеть на него la camisole ? longues manches? Что за злодейство! На него самого надеть бы камзол. Трепещу за следствие насильственной меры. Мне все что-то говорит, что Батюшков n'est pas insensе. Нравственное расстройство – дело другое. Припадки души, или духовные, так разнообразны в своих явлениях, так загадочны, что трудно примениться в ним. Я все стою в том, что Батюшкова можно привести в порядочное состояние, хотя некоторая тоска и будет лежать у него на сердце, и точка помешательства повредит ясность его рассудка. Как никому из вас не пришло в голову написать с эстафетою в Mюльгаузену и заклинать его проводить несчастного до Петербурга, обещая заплатить ему за это? Воля ваша, а ни в ком из вас нет догадки чувства. Этот Петербург наводит и на вас какой-то столбняк. Я пишу сегодня в Мюльгаузену, но боюсь, что письмо мое не придет во-время; в тому же, вероятно, моя просьба не будет иметь вес петербургской просьбы, которую так легко могли бы вы подкрепить участием Нессельроде. Должно сказать с растерзанною душою: «Друзья выдали Батюшкова бедственной судьбе». Как можно было выпустить его из Петербурга одного, в том положении, в каком он находился? Мы только сетовали, как бабы, а нужно было давно действовать! Все, что с тех пор делаемо было в его пользу, было неполно и поверхностно. Сделай милость, пришли мне письма его последние.

Что Жуковский? Обними его за меня, когда станешь писать к нему. Не пишу сам потому, что теперь ему не до писем.

Жена сегодня занемогла, и боюсь, чтобы не по прежнему. Свинец в голове и на сердце. Между тем впутался же я сегодня в спор «Дамского Журнала» и «Вестника Европы» и презабавно пощипал Каченовского. Поди, растолкуй человека или, по крайней мере, меня! В добавок морального ненастья было на дворе ужасное ненастье: дождь, мокрый снег, после прекраснейшего, теплого вчерашнего дня. Меня ничто так не бесит, как непогода и дурная дорога. Со всем тем играл пером, как плеткою, а Каченовским, как кубарем.

Я виделся с Перовским, который сказывал мне о ходе моей бумаги. Куда добрела она?