Старый дом под черепичной крышей

– О любви говорят, Дуняш,… о любви. Только о ней и можно, и нужно говорить в таких ситуациях и ни о чём больше.

– Как же мы будем с тобой, Катерина, о любви говорить, когда ты даже замужем не была.

– Ну и что? – удивлённо спросила Катерина.

– Как что? Тебе уже сорок лет, а у тебя детей нет. А раз нет детей, то значит и любви у тебя никогда не было. Как же о ней говорить будешь?

– А кто тебе, Дуня, сказал, что у меня любви в жизни не было?

– Никто… Так… Сама подумала.

После этих слов Катерина порывистым движением притянула Дуню к себе, прижала и поцеловала в голову.

– Ты что? – удивилась Дуня Катерининому порыву. – Я сделала тебе больно своими словами? Я не хотела,… по глупости всё это,… Просто подумала, что у тебя ничего и ни с кем такого не было…

– Чего не было, Дуняш?

– Переживаний, чувств разных… Не было того, как у меня я из-за Васи… – Дуня осеклась и дальше говорить не стала.

Немного помолчали. Обеим было немного неудобно говорить, из-за того, что они не видели в темноте глаз друг друга, но с другой стороны, отсутствие всякой видимости позволяла обеим сосредоточиться на главном, что было в их душе, можно даже сказать – заняться созерцанием собственных чувств в то время, когда они уже отгорожены от мира плотным слоем мусора и каждый из них не мог не подумать о том, что возможно они не увидят белого света всю оставшуюся жизнь.

– Девочка моя, – заговорила Катерина немного сдавленным голосом. – Я прошу тебя… Никогда… никогда не говори мне этого…

– Прости меня, Катя,… я же не знала; не сердись, ладно?

– Я не сержусь. Просто твои слова,… слова мне напомнили…

По интонации в голосе было понятно, что Катерина сильно волнуется. Катерина помолчала, стараясь побороть внутреннее напряжение. Видно ей это удалось и далее уже начала говорить голосом спокойным:

– Давно это, Дуняш, было. И меня любили, и я любила. Да так любила, что, казалось, что перед тем чувственным жаром души ни одна преграда устоять бы не смогла – ни скала высокая, ни стена гранитная, ни льды материковые, всё бы попалил и растопил огненный смерч, что из сердца до неба столбом огненным стоял. Я и сейчас его огонь в душе чую, хотя столько лет прошло. Всё можно, моя милая, забыть, а вот этого нельзя. Чувства эти человек с собой всю жизнь несёт и с собой, когда совсем состарится, в могилу уносит.

Катерина опять замолчала, но ненадолго. Видно думала, как и с чего начать рассказ. Дуня понимала, что торопить Катерину не надо, сама скажет раз уж начала.

Катерина заговорила медленно, будто вынимая каждое слово из собственного сердца, рассматривая его духовным оком и вслушиваясь в свой собственный голос. Она говорила так, как будто рассматривала в альбоме уже давно не виденные ею старые фотографии. Со временем эти пожелтевшие снимки стали вдруг намного ближе и дороже, и она всё смотрит на них и не может насмотреться, потому как встают они перед ней живыми и разговаривают с ней одними говорящими взглядами.

– Была, Дуняш, и у меня любовь. А как же не быть. При сотворении каждый награждается этим чувством и чувство это благословенно.

– Кто же он? – выдохнула Дуня.

– Был, Дуня, среди мамушкиных глиняшек один паренёк, по занятию – мукомол, душевный, тихий. Мамушка его своеобразной красотой наделила. Нет, не внешней, таких ты и сама видела красавчиков, а внутренней. И была в этой несказанной красоте его такая сила, такая притягательность, что словами и описать невозможно. Ведь это я от него научилась калачи выпекать. Глупая я тогда, Дуня, была, от счастья под ногами земли не чувствовала. Думала: «Вот оно моё счастье,… никто этого счастья у меня не отнимет», думала, что всю жизнь с ним счастливой буду, а не пришлось.

– Катюша!.. Милая моя! – воскликнула Дуня. – Это же неправильно! Так не должно быть! Любящие должны быть вместе!

– Я это, девочка, и сама знаю, – и Катерина горько улыбнулась в темноте, – но это, к сожалению, не всегда бывает. У нас, по крайней мере, этого не получилось.

– Катюша… Мне тебя жалко. – Дуня нашла в темноте руку Катерины и крепко её сжала. – Мамушка говорила, – что когда человек другому человеку сопереживает, то боль страждущего вполовину меньше становится. Не знаю, умею ли я сопереживать? только мне очень хочется, чтобы тебе стало легче. Расскажи мне про него и тебе будет легче…

– Девочка ты моя… Что там и рассказывать. Всё было как во сне. Я и сейчас думаю иногда, что это был сон. Помню, дверь в мамушкином доме открывается и входит он. Лицо доброе-предоброе и каждое его чувство на лице написано, что и спрашивать ничего не надо, смотри и читай. Я смотрю, а он ко мне идёт. У меня ноги сразу ватные сделались, веришь? – ни рукой, ни ногой пошевелить не могу, а сердце того и гляди из груди вылетит, вот как трепыхается, а в висках, чувствую, кровь колотится.

Катерина перевела дыхание, вздохнула и стала говорить дальше.

– На скамеечке во дворике с ним сидели. Он, мой мукомол, всё шутил, да всякие интересные истории рассказывал.

– И что же дальше? – поторопила Катерину Дуня.

– А ничего дальше… Дальше, Дуняш, как в сказке с хорошим началом, да с плохой срединой. Сидим, милуемся, о свадьбе да о жизни совместной мечтаем, а тут ворона на городьбу скок. Старая, голова вполовину от клюва лысая, хвост куцый, крылья вполовину ощипанные, усы из нескольких седых волосинок около клюва торчат в разные стороны, голос скрипучий как рассохшаяся телега и сама от старости уже рыжетой покрылась. Один глаз бельмом зарос. От шеи горб высокий торчит. Я таких и не видала никогда. Села она и на нас с Гришей, так моего суженого звали, смотрит одним глазом, рот приоткрыла и изо рта её, а вроде как из самой утробы только один звук идёт: «Крэ-ке-э…».

– Ой! Какие страхи, – проговорила испуганно Дуня, – у меня аж мурашки по телу побежали.

– Потом эта ворона посмотрела так на нас, посмотрела, да вдруг и говорит нам: «Милуетесь!? Любуетесь… Недолго осталось», потом вдруг открыла клюв, да как захохочет по-человечески, хлопнула крыльями, хвать моего мукомола и улетела. Я только слышу уже сверху Гришин голос: «Жди меня, Катюша!! Я обязательно вернусь!!». Так вот до сей поры и невозвращается, а голос его и слова последние в ушах так и стоят. Нет уж видно, не встретится нам с ним на этом свете.

– Что, и ни слуху, ни духу? А, Кать?

– Разные толки тогда по этому поводу были. Сорока говорила, что ворона была колдунья. Только вороной оборотилась. Ведь чародеям главное любовь на земле разрушить. Они того не понимают, что от этого она в душе ещё сильнее горит.

– А ворону эту потом видели?

– Нет, Дуня, никто не видел и не встречал. А я с тех пор так и жду. Унесли в небо, а откуда ждать и не знаю.

– А что тебе, Катюш, сердце говорит,… А? Сердце-то оно и подсказать может, чего люди ни глиняные, ни человеческие не знают.

Дуня была взволнована рассказом и потому хотела как-то помочь Катерине, но не знала чем и как? Она, то гладила Катеринины волосы, то пожимала ей руки, а затем, расчувствовавшись окончательно, стала целовать Катеринино лицо, волосы, плечи.

– Я глупая,… глупая,… самонадеянная девчонка. Что я тебе наговорила?! Да меня убить за это мало, Катенька… Я не знаю, что тебе сказать…

– Не кори себя, милая,… не надо. Я сама к тому дала повод. А сердце всегда одно говорит: «Жди» и ни слова больше. Сердце – оно на слова скупое. Это наш язык может наговорить воз и маленькую тележку, только ему веры в этом большой нет. Я уж это знаю. То он успокаивает меня – «терпи и всё будет хорошо», то наоборот – «и не жди даже, оттуда не возвращаются», или того хуже – «В той стороне и получше тебя найдутся»… Я и сама понимаю – двадцать лет минуло. Я теперь о своём счастье, Дуня, и не мечтаю, мне бы на чужое счастье посмотреть и ему порадоваться. Хочу, чтобы и у вас с Васей, как у меня с Гришей было, чтоб всё взаимно и при полной сердечности.

– Не говори мне о нём! вспыхнула Дуня. – Слышать не могу, ненавистен он мне.

– Если ненавистен, это хорошо…

– Чего ж хорошего?

– Любовь, Дуняш, и ненависть в этом деле бок о бок ходят. Иногда и сама не разберёшь, кто из них кто? И чего больше? винегрет какой-то. То охватит жаром – думаешь, что это любовь, а то вдруг окатит как из ушата холодной водой и жизнь становится не мила, так бы в омут головой и бросилась.

– Я понимаю тебя, Катюш. Иногда за Васины выходки готова со стыда под землю провалиться, или даже убить его готова, а чуть время пройдёт, раздумаешься и жалко его становится и уже ревёшь как дура, и непонятно, кого жалеешь: то ли себя, то ли его непутёвого, а потом такое подплывает, вроде как лучше его и нет. Помнишь, когда он с этими дурёхами перед синевлаской выплясывал – я чуть со стыда за него не сгорела. Вроде как это не он, а я перед «добрячком» и Барби кручусь…

– Это и есть, Дуня, любовь. Любовь – это не за что-то? Если сама себе говоришь, что люблю за то-то и то-то, то это и не любовь совсем, а бизнес. Любить – значит любить ни за что? Любить, значит поступать вопреки здравому смыслу и рассудку, жить на чувстве. К этому ощущению даже и вопроса поставить нельзя. Любишь и всё, а какой он: хромой, кривой или как в твоём случае – непутёвый, то уже и значения никакого не имеет.

– Ты права, Катя. Говоришь – будто душу мою как книгу открыла и читаешь.

– Это я не твою душу читаю, это я свою, истрёпанную за годы, книжку какой раз перелистываю и перечитываю.

После этих слов они уже не говорили, а сидели молча, обнявшись и вглядываясь то ли в своё сердце, то ли в свинцовую темноту ящика, и было слышно, как трепетно стучат их глиняные сердца. А потом Дуня незаметно уснула и ей, вдруг привиделось – стоит на берегу реки Катерина, а с ней рядом такой красивый, элегантно одетый мужчина, и этак ласково смотрит на Катерину, и Дуня догадалась, что это и есть тот самый мукомол, о котором ей говорила Катя. «Какие они красивые и совсем ещё не старые» – подумала Дуня, и ей стало от этой мысли хорошо-хорошо. И вдруг она смотрит, а от реки поднимается ещё человек в красной рубашке навыпуск, в синих штанах и хромовых, до блеска начищенных сапогах, и под мышкой гармошку держит. Как увидела Дуня гармошку, так сердце у нее как у птички и ворохнулось. «Он это», – подумала она. Подумала, а узнать не может. Вроде и гармошка его, и ростом такой же, а не он. Вглядывается в его лицо, вглядывается, вроде он. Только серьёзный такой, потому и не узнать его». И видит Дуня, как Катерина поворачивается к ней и говорит: «Это он». Дуня посмотрела на мукомола, а тот тоже, смотрит и серьёзно так говорит: «Это он, Дуня». «Иди к нему» – сказало Дунино сердце. И тут Дуня сделала навстречу один шажок, другой, проснулась и как ей показалось – вскрикнула… И тут раздался голос Пустолая:

– Это вы о чём там шепчетесь? Нам говорить нормально запрещаете, а сами даже кричите.

– Это мы так, о своём, о женском, а крик, так это Дуня палец прищемила, – ответила Катерина.