Долго ли?

– Ничего, стоит, – ответил он грудным, тоже хмурым тенором.

– Знаю, что стоит на Васильевском острову. А кто мне обещал третьего дня сидеть в мастерской с десяти до четырех?

– Вероятно, я обещал.

– А здесь – разве мастерская? Вы ни на что не похожи с вашей ленью! Ей-богу, это постыдно!.. Я не хочу быть вашей сообщницей, – слышите! – не хочу иметь на совести то, что вы, сидя у меня, теряете драгоценное время.

– Слушаю.

– И не двигаетесь с места!

– Позвольте хоть папироску выкурить.

– И папироски не позволяю! Отправляйтесь, отправляйтесь и знайте, что по утрам вас принимать не будут!

– А когда же вечером? – нерешительно и даже застенчиво выговорил скульптор.

– Когда застанете меня.

Гость на этот раз повиновался, встал, не разгибая понурой головы, и медленно, как провинившийся школьник, подошел к m-me Патера.

– Сердитесь на меня сколько вам угодно, – утешала его она ласковой улыбкой и подала руку.

Он ее только пожал, но поцеловать, как другие посетители, не решился. Также медленно выходил он из салона. На пороге обернулся, поклонился Луке Ивановичу и сказал чуть слышно:

– Прощайте!..

Его провожал громкий и раскатистый смех хозяйки.

XXI

– Уф! – звучно вздохнула она и жестом руки пригласила Луку Ивановича сесть поближе.

Он сел и ждал, что она скажет.

– Насилу-то! – выговорила она также выразительно.

– Очень уж диктаторски поступили, – заметил Лука Иванович.

– Он – еще мальчик.

– Ну, не очень-то.

– Пускай учится.

– А те уж учены… как князь?

– С тех ничего больше и не спросится!.. Но забудемте всех их: что нам до них за дело, m-r Присыпкин!.. Я все вас зову так, по-светски; но мне это не нравится: вас ведь зовут по-русски – Лука Иваныч?

– Совершенно верно, – ответил он, чувствуя, что какое-то приятное щекотание начинает обволакивать все его существо.

– И вы меня не зовите m-me Патера.

– А как же прикажете?

– Юлия Федоровна.

– Так, разумеется, будет приятнее.

– Какая досада, что так мало остается у нас времени!

– На Невском уже ждут всадники? – смело подшутил Лука Иванович.

– Вон вы какой, – не лучше Елены. Не мне одной, и вам нельзя у нас по целым дням засиживаться; ведь вы – трудовой человек.

Она так выговорила последнюю фразу, точно хотела сказать: "вы думали, я не умею выражаться по-вашему – и ошиблись".

– Я уже вам сказал, Юлия Федоровна, что попросил расчета или, вот как рабочие говорят на фабриках: зашабашил.

– Вы совсем прекращаете всякую работу, не будете больше писать?

– Буду, когда мне захочется, но из литературных поденщиков хочу выйти!

Игривая улыбка внезапно сошла с ярких губ Юлии Федоровны.

– Растолкуйте мне, пожалуйста, я не совсем понимаю… у вас это вырвалось с такой горечью…

– Извините, я не хотел вам изливаться, а так вышло. Дело, впрочем, самое немудрое: мне вот уже чуть не под сорок лет, больше десяти лет я печатаюсь, имею право желать какой-нибудь прочности, какой-нибудь гарантии своему труду, готов всегда сделать что-нибудь порядочное, если не крупное и не талантливое – а дошел до того, что мне моя поденщина стала… омерзительна!..

Все это Лука Иванович выговорил довольно стремительно, но как будто против своей воли, точно кто толкал из него слова. В лице он старался удержать свое обыденное выражение юмора, а тон выходил горячий и действительно с оттенком душевной горечи.

– За что же вы возьметесь? – спросила точно испуганно Юлия Федоровна.

– Все равно; в рассыльные пойду, если не повезет на чем-нибудь другом!

– Лука Иванович, – выговорила с падением голоса Юлия Федоровна, – я просто точно с неба свалилась… так это неожиданно.

– Что же-с? – резко спросил он, подняв на нее глаза.

– А вот то, что я от вас слышу. Я до сих пор думала, что быть писателем – самое высокое призвание… Елена беспрестанно мне повторяет, что нет ничего выше. Она, например, совершенно довольна. Правда, она и вообще восторженная, легко обманывается; но все-таки… Выходит, что писатель, после такой долгой карьеры, тяготится… своей, как вы говорите, поденщиной.

– Извините еще раз, это – мои личные делишки…

– Вот это уж и нехорошо: вы точно испугались того, что были откровенны с такой пустой личностью, как я. Впрочем, я знаю, что не имею права обижаться.

Она смолкла и отвела голову от своего собеседника. Ему сделалось очень совестно.

– Вовсе нет, Юлия Федоровна! – вскричал он. – Вовсе нет! Ничего подобного мне и в голову не приходило; но к чему такие излияния, скажите на милость? Вы чужды всему этому; а я – не проситель, не капитан Копейкин, и генеральского места вы мне дать не можете!..