Долго ли?

Вместо всяких приветствий он поцеловал ее в лоб и сел тотчас же к столу, где был уже приготовлен кофе, особенно чисто и вкусно.

– Хорош ли кофей? – тихо спросила Анна Каранатовна, все еще пытливо вглядываясь в него.

– Прекрасный! – одобрил Лука Иванович и, закуривая сигару, прибавил. – Ты, кажется, все смущаешься насчет меня?

– Кто вас знает, – чуть слышно выговорила она и поглядела на дверь в комнатку Настеньки.

– Я за тебя рад, – спокойно продолжал Лука Иванович, – делай как тебе лучше… и когда хочешь.

Слова его звучали так просто и убедительно, что она резко покраснела и нагнулась к нему, точно за тем, чтобы поцеловать его руку, но Лука Иванович предупредил это движение.

– Налей мне еще полстакана покрепче, – совсем уже весело сказал он, – а я пойду поглядеть, что Настенька.

– Небось играет с своей графиней; совсем одевшись она, – живо откликнулась Анна Каранатовна и взялась руками за кофейник.

Настенька сидела на полу, на коврике, рядом с своей постелькой, и усаживала на игрушечный диванчик белокурую, широколицую куклу, – "гьяфиню", как она прозвала ее.

Никак не могла она так перегнуть ее пополам, чтобы "графиня" держалась хорошенько на диване, в сидячем положении. Но девочка была еще флегматичнее матери, и с серьезным личиком, даже закусив губки, продолжала усаживать куклу.

Скрип двери заставил ее обернуться и поднять голову.

– Юка! – радостно крикнула она и потянулась к нему с полу, не совсем твердо выправляя свои кривые ножки.

Луку Ивановича схватило за сердце. Ему сделалось гораздо горче, чем он ожидал, от мысли, что, быть может, завтра этой кривоногой девочки не будет здесь. А давно ли он ее призрел еще грудную, красную, болезненную, с коклюшем, нанимал кормилицу, когда мать заболела, давал денег на пеленки, на кофточки, на баветки, часто сам водил ее на помочах и заставлял ее повторять те слова, какие уже давались ее шепелявому детскому языку.

– Как графиня поживает? – спросил он, беря ее на руки и целуя.

– Чиво, – ответила Настенька и презабавно прищурила глазки.

– А хочешь, я подарю другую графиню?

– Кавалея… – пролепетала Настенька.

– Кого, кавалера? – повторил Лука Иванович.

– Да, гусая.

– Хорошо, и гусара получишь!

Он опустил ее опять на ковер и заботливо оглядел ее: кашель ее давно уже прошел, она за последние дни пополнела; платьице сидело на ней ловко, панталончики были чистые и хорошо выглаженные.

"Что же? – с тихой грустью подумал он. – Мать сумеет выходить ее; я слишком бывал придирчив, говоря Аннушке, что она – дурная мать, а вон ведь ребенок как старательно вымыт, причесан, одет. Выйдет Аннушка замуж, успокоится, станет ей и Настенька дороже; теперь этот ребенок – живая память ее стыда… потому она и суха с ней".

Голова его опустилась, а руки ласкали Настеньку. Девочка смолкла и, раздвинув внимательно глаза, глядела на своего друга.

"Не стану же я с ней прощаться!" – выговорил про себя Лука Иванович и крикнул Настеньке:

– Гусар тебе будет, только ты ему голову не обрывай.

– Нэ-э! – протянула удивленно Настенька и снова принялась усаживать куклу.

Не успел Лука Иванович, выпив свой полстакана кофе, перейти от Анны Каранатовны к себе, как в кабинет тихо вошел Мартыныч.

"По предварительному уговору", – подумал Лука Иванович, не отходя от стола. Лицо его осталось спокойным и добродушным, но ему не очень приятно было это, как он думал, бесполезное объяснение с писарем.

– Здравия желаю, – сказал тихеньким голосом Мартыныч.

Он был заметно бледен.

– Вы с работой? – деловым тоном осведомился Лука Иванович.

В руках Мартыныча действительно был свиток.

– Так точно-с: еще пять листиков покончил вчерашнего числа.

– Хорошо, – ответил Лука Иванович, взял свиток и положил его на стол.

Мартыныч переминался. Видно было, что он не уйдет, не объявив чего-то; приблизительно зная, что это будет, Лука Иванович захотел предупредить его.

– Вы от Анны Каранатовны? – начал он и, сам того не ожидая, покраснел и смутился.

Смущение Мартыныча было еще сильнее. Лука Иванович не договорил и глядел на него, усиленно улыбаясь, с трудом подавляя свое волнение.

Мартыныч сделал три шага к столу, раскрыл рот, хотел что-то сказать и сразу, точно у него подшиб кто ноги, хлопнулся на колена и сложил руки на груди.

Этого Лука Иванович уже никак не ожидал.

– Что это вы! – закричал он почти с ужасом и бросился поднимать писаря.

– Окажите великодушие! – воскликнул Мартыныч со слезами в голосе и ударил себя в грудь. – Вы благородной души человек, и столько я вас уважаю, Лука Иваныч!.. Ведь я перед вами – на ладони! Анна Каранатовна говорила вам про свое согласие… Не извольте гневаться: все это по душе сделалось, никакой продерзости я и в мыслях не имел.

Целый поток слов полился из губ Мартыныча, продолжавшего все стоять на коленах. Насилу удалось Луке Иванычу поднять его.

– Садитесь, Мартыныч, садитесь, – усаживал он его на стул.

– Смею ли я? – замахал тот руками, красный, с влажным лбом и разъехавшимися кудерьками.

Но он все-таки сел. Так просидели они, один против другого, молча, несколько секунд. Мартыныч вынул клетчатый платок, отер им лицо, глубоко вздохнул и еще раз просительно выговорил:

– Не извольте гневаться.

– Да за что же! – успокаивал его Лука Иванович. – Полноте вы, придите в себя, скажите мне: что у вас на сердце, коли вы меня действительно уважаете…

– Всей утробой, Лука Иваныч! – вскричал Мартыныч и тряхнул кудрями.

– Тем и лучше. Я все знаю; Анна Каранатовна переговорила со мною. Она вольна хоть сегодня выехать; я не помеха. Вы ей нравитесь, она вас считает солидным человеком… Наверное, вы не зря на ней женитесь…

– Позвольте вам доложить, – стремительно схватил нить речи Мартыныч, – что я бы и помышлять не осмелился, если б не мог себя оправить. У начальства я на хорошем счету, позволение мне сию минуту дадут-с. Теперешнее жалованье… невесть какое, это действительно… между прочим, работы имею на стороне достаточно, квартира казенная… А главный расчет, что к Святой обещал мне генерал факторское место. Я, вы изволите, быть может, знать, к типографской части всегда склонность имел.