Долго ли?

"Отгуливает свою масляницу", – подумал он и с улыбкой вошел в салон.

В нем стоял полусвет от лампы с абажуром. В яркий круг, лежавший на столе, вошла голова гостя, упершего ее в ладонь правой руки; ногти левой он усиленно грыз и сосредоточенно смотрел на одно из окон, выходивших на улицу.

В глаза Луке Ивановичу бросилась особенная тревога этого молодого, природно-апатичного лица: так могли глядеть глаза только у человека, охваченного едким и сильным душевным движением.

Он так был поглощен, что не слыхал шагов Луки Ивановича. Тот должен был его окликнуть.

Художник вскинул голову, тотчас же встал и почти радостно протянул руку.

XXVI

Лука Иванович не мог себе объяснить тут же, почему этот посетитель салона Юлии Федоровны почувствовал такое облегчение от его прихода.

– Вот кстати!.. – живее обыкновенного выговорил Пахоменко и так пожал руку Луке Ивановичу, как у нас жмут ее только товарищи.

Тотчас же он перешел от стола к окну, за трельяж, и сел подле часов на маленькой козетке. Лука Иванович последовал за ним и уместился покойно на кушетке, занимавшей другой угол, против дверей в кабинетик Юлии Федоровны.

– Давно ждете? – спросил его Лука Иванович тоном добродушного просителя, разделяющего со знакомым скуку ждания в "приемной".

– Я с восьми, – с странной улыбкой вымолвил Пахоменко. – Наша барыня… раньше полуночи вряд ли вернется.

Выражение "наша барыня" почти укололо Луку Ивановича; но он сообразил, что тон говорившего нисколько не отзывался тривиальностью. Что-то совсем иное слышалось в грудных нотах малоросса.

– Вы полагаете? – спросил он так, без всякого мотива.

Пахоменко опять пересел ближе к нему на кресло и, не отрывая глаз от окна, сначала минут с пять молчал, а потом заговорил с ним, как человек, давно дожидавшийся очереди говорить, самыми задушевными приятельскими звуками, так что Лука Иванович весь подался к нему и стал слушать с теплой искренностью.

– Вы думаете, она где?.. – тихо и не шепотом, а гулом говорил Пахоменко. – Она теперь с этими меднолобыми. Катанье на тройках… обедали компанией… ну, с шампанским… крюшоны… ананасы разные… идиотские анекдоты… скотство, душу выворачивающее!.. Вы ее не знаете, человек вы новый, литератор, умница, видали, чай, не мало таких женщин на своем веку? вам с ней не детей крестить; но я уверен (и он придавил рукой грудь), убежден глубоко, что и вы возмутитесь… жалость, унижение, позор, безобразие!..

Чуть не рыдание задрожало в последних глухих возгласах.

– И куда она придет, куда?.. Страшно и выговорить… Себя при этом морочит… думает, что вся эта… сволочь… смотрит на нее, как на божество. Как бы не так!.. Говорит она: вы думаете, Пахоменко, я кому-нибудь позволю что-нибудь? Ни-ни!.. "Вот отсюда, из маскарада, с первым попавшимся гусаром поеду ужинать… И только!.. И с носом он останется!.." Ну, хорошо, верю я, да они-то, эти белофуражники, на нее смотрят, как на… да вы сами можете видеть как… Перестал я и в маскарадах бывать… выносить не могу… боюсь кого-нибудь за горло схватить… за нахальные сальности… а она только хохочет… да в столовой с ними шампанское пьет…

Речь его оборвалась, у него не хватило воздуху.

"Вот оно что!" – выговорил про себя Лука Иванович. В нем самом вдруг точно задрожала струна; слова малоросса захватили его всего неожиданно и разбудили целый рой не испытанных еще им тревожных предчувствий.

– Вы что на меня так смотрите? – вскричал уже громче Пахоменко. – Нужды нет, что я вас здесь счетом два раза видел. Я понял, кто вы… Только вы еще не знаете ее; а вам ее жаль, я это тоже понял… Послушайте, – он схватил Луку Ивановича за руку: – не смейтесь надо мной, Христа ради, я – не идиот, я только вынести этого не могу!.. Мной она, вы сами видели, как гимназистиком помыкает. Пробовал я, умолял ее, кровавыми слезами плакал… А она обиделась, надулась: "я, говорит, нотаций слушать ни от кого не желаю, а еще менее от…", – чуть не сказала – от такого мальчишки, как вы… И не принимала… Я как шальной ходил… стал вымаливать прощение в письмах… А теперь – мочи моей нет!..

Он ужасно страдал: голову он откинул назад, глаза устремил на одну точку и, продолжая кидать слова отрывисто и глухо, говорил скорее с самим собою. Щеки у него впали, губы ежесекундно вздрагивали.

– Гогочут там, орут гадости всякие… и она с ними по целым ночам! срам какой!.. Господи!..

Он закрыл лицо руками, грудь его заколыхалась. Он уперся головой в стену и беззвучно бился… Лука Иванович подбежал к нему.

– На вас молиться буду! – вскричал Пахоменко, схватывая его за обе руки. Он с трудом, но овладел натиском душевной горечи. – Вас она высоко ставит; покажите ей, как она себя губит… добро бы любя!.. Я ведь не ревную… Она никого не любит, а гадко, гадко!..

И слово "гадко", с гортанным "г", он еще раз повторил, выразив губами глубокое омерзение.

Это было его последнее слово; он весь согнулся, опустил безжизненно руки и замолчал упорно, так упорно, что Лука Иванович и не взвиделся, как между ними легла какая-то внутренняя перегородка.

Лицо Пахоменки и вся его посадка говорили: "оставьте меня, я все высказал; теперь дайте мне как-нибудь с самим собой справиться". Через минуту глаза его опять обратились к окну. В комнате слышно было только его громкое судорожное дыхание.

Все понял Лука Иванович и впервые за эти десять дней почувствовал, что он – уже не просто холостяк, собирающийся "спасать душу" какой-то скучающей барыни. Страсть Пахоменки знойно пахнула и влила в него самого такую же почти горькую тревогу. Он с замиранием стал чего-то ждать, точно прислушиваясь к каждому звуку.

Так просидели они с четверть часа.

– Вот она! – вскричал вдруг Пахоменко и мгновенно встал.

– Слышите? – кинул он в сторону Луки Ивановича.

Тот тоже поднялся и тихо спросил:

– Что такое?

– Тройка катит! Бубенчики! Это – она!..

И он заметался около окна. Быстро подошел к окну и Лука Иванович. Сквозь запотевшее стекло видно было снежное полотно улицы. На углу мерцал рожок фонаря. Крутил небольшой снежок. Через две-три минуты подлетела тройка. Искристые, глубокие глаза Пахоменки пронизывали насквозь снежную полумглу.

– Видите, – шептал он, указывая пальцем, – впереди двое, на облучке один, и она… ее белый платок… посередине сидит… между этими…

Он не договорил и кинулся от окна.

– Куда вы? – смущенно остановил его Лука Иванович.

– Не могу! – болезненно вырвалось у него.

Он выбежал из гостиной. Лука Иванович остался у окна, прислушиваясь к тому, что произойдет в передней. Раздался звонок. Шумно растворились двери, кто-то вскрикнул и засмеялся, – он узнал голос Юлии Федоровны.

– Не хотите остаться? – спросила она очень громко.

Ответа Пахоменки он уже не расслыхал.

– Ха-ха-ха! – разнеслось по всей квартире. – Да у вас нет ли при себе револьвера?

Хохот продолжался. Лука Иванович вздрогнул от него. Звук бубенчиков заставил его оглянуться опять на окно. Тройка проскакала назад, полная мужских темных фигур с светлеющимися фуражками.

XXVII

– Лука Иванович! – крикнула Юлия Федоровна и заставила его резко обернуться от окна.

Он быстро оглянул ее. Черное бархатное платье с кружевами бросилось ему прежде всего в глаза: оно было похоже скорее на театральный костюм; на плечи падала с головы тоже кружевная мантилья; в волосах, около левого уха, сидел яркий цветок. Лицо Юлии Федоровны пылало, темные глаза отливали золотистым блеском. Вся она, хотя и вошла с мороза, обдала его пахучей и жаркой атмосферой. В голове его тотчас же пронеслась тройка, а в ушах загудел шепот Пахоменки: "обед в компании… с шампанским, крюшоны… позор, посрамление!.."

Лука Иванович подался шага на два вперед.

– Да что вы на меня так смотрите, Лука Иванович? Вот сейчас мой хохол убежал, точно сумасшедший, сказал мне какую-то дикость; я думала, он в меня пулю пустит в упор, право!..

Все это она кидала отрывочными фразами, пробираясь к кушетке и жестом приглашая его присесть рядом.