«Постояльцы черных списков»

В себе, как в теле.

Сколько мне осталось? сколько?… а?… я боюсь…

А сколько вам надо? Скажите, не таясь, мне – херувиму-полуночнику.

Вы… кто?… сгинь, пропади; не впадая в прострацию Галиновский принялся очень много есть: он ел и полезное, и просто ел: чаще всего просто, но помногу.

Трудностей в нахождении еды Галиновский не испытывал: или дома, или в ресторане, но нигде не ограничиваясь; Михаил испытывал неотступно преследовавшее его волнение, касающееся того, отчего же у него треснула нижняя губа.

Лето ушло, карьера тяжелоатлета приостановлена, на дворе нудная золотая осень, и Михаил Галиновский не раскисает – чтобы побыстрее забыть о треснувшей в июне губе, он еще больше ест.

И еще больше.

Штангист Галиновский давно позабыл, как его треснувшая губа отражалась в зеркале, но волнение снова о ней вспомнить обременяет его и вслед за барашком по-техасски.

Галиновский и ест, ест и ест, он ест, но беды его не минуют. Уже не губа: морда треснула.

На медальонах из телятины Галиновского подвела.

Проще. Сложнее. Свободней. Больнее – Александр Николаевич Тусеев пока еще только умирает.

Уйдешь от женщины, не догонят. Тебя твои демоны. В смысле, если ты уйдешь от всех женщин. С веслом по льдинам: после случившегося с Галиновским несчастья из всех родственников у бывшего партийного деятеля районного масштаба Александра Николаевича Тусеева осталась лишь дочь, и, с философским видом пробормотав под нос: «искалеченной рукой вены не вскроешь», он попросил ее приехать к нему: она чуть-чуть напоминала Тусееву его покойную супругу, в марте 1976-го бывшую при смерти – Александр говорил ей: «Что за черт… сдержусь – не кляни меня, я не могу тебя хотеть». Его жена отвечала: «Ну, и не хоти», но он грустно вздыхал: «Но я же хочу…»; являясь законченным рационалистом, Тусеев верил в чудо.

Дочь к нему, разумеется, приехала, и Александр Николаевич на нее смотрел – как на дочь, но не как на свою.

– Как самочувствие, доченька? – спросил Тусеев.

– По сравнению с тобой превосходно, – ответила она.

Сказав первое, что пришло ей в голову, невысокая скуластая женщина моментально за нее же схватилась.

– Сорри, – пробормотала она, – это я не подумав сказала.

Александр Тусеев загадочно усмехнулся.

– Пустое, доченька, – сказал он, – я на тебя не обижаюсь. В моем положении любые обиды такая же нелепость, как обмылки чая. Как отпущенный удел незадачливому человеку Мише Галиновскому, у которого не состоялся никакой путь – ни спортсмена, ни праведника… Ты в курсе, что я умираю?

– Да, папа, в курсе, – ответила она.

– Последнюю волю выполнишь?

– Все, что в моих силах.

– Ты, милая, не юли, – сказал Александр Тусеев. – Я не настолько уверен в себе, чтобы быть неуверенным во всех остальных, и если бы у меня откуда-нибудь появился сын, он бы наверняка просовывал свою голову в приоткрытую дверь: из комнаты доносилась бы тринадцатая симфония Гайдна, но резкое захлопывание двери не оставило бы его носу ни малейшего шанса на добровольное отступление. После этого соприкосновения его истошные вопли еще долго бы не позволяли Гайдну звучать во всем его великолепии: даже увеличение громкости бы не помогло. Таковы реалии… Отвечай мне четко, исполнишь ты мою последнюю волю или нет?

Галина Тусеева инстинктивно нахмурилась.

– Да, – сказала она.

– Вот и молодец, – сказал Александр Николаевич. – Итак, дочка, слушай мою последнюю волю. Слушай и не забывай, что ты мне обещала ее исполнить.

– Не забуду.

– Очень мудро с твоей стороны. И помни, что если ты об этом забудешь, я тебя и с того света прокляну.

– Говори, папа, – сказала она. – Я слушаю.

Александр Николаевич Тусеев устало откинулся на подушки: все в порядке. Согласившаяся Галина согласилась не должна его подвести.

– Моя последняя воля, – сказал старик, – будет следующей. Роди мне, доченька, внука. Или внучку, мне все равно.

Выкатив голубые глаза, Галина Тусеева едва не поперхнулась своими собственными словами.

– О чем ты, папа?! – закричала она. – Я и молодой родить не смогла, куда уж мне сейчас, тут и разговора быть не может…

– Ты обещала, не забывай, – строго сказал ее отец.

– Но это же невозможно!

– А ради отца? – спросил Александр Николаевич.

– Да хоть ради кого бы там ни было! – воскликнула она. – Хоть ради Бога-отца! Даже ради Бога-деда! Это же невозможно!

– Гляди, заинька, прокляну, – очень серьезно сказал Александр Николаевич.

– Но папа…

– Никаких «но»! – перебил ее Тусеев. Обещала – выполняй! И оставь меня в покое. Что-то мне еще хуже стало.

– Хуже… ему хуже… только о себе и…

– Молчи! Ступай! Работай – время поджимает.

Выйдя из его комнаты, Галина сразу же пошла в ванну; подставила голову под кран, наглухо закрыла рот, методично загубила прическу…

Не до прически. И не до возрождения «Комитета народной расправы»; пока зубы еще не выпали, их нужно скалить – нигде ни намека на истину. Устройся на мне поудобнее и поскакали; истинная любовь не дает времени на раздумья, во дворе дома, где умирает отец Галины Тусеевой, сидят двое молодых людей: по возрасту они вполне подходят ей в дети, Галина бы очень хотела иметь таких разнополых детей – примитивно разругавшихся и сидевших на скамейке отнюдь не близко друг к другу.

Поссорились они из-за глупости: кто-то на кого-то не так посмотрел и фитиль еще неокрепшего чувства уже второй час заливался жгучей желчью, изолирующей их по одному.

Когда между ними вклинился ничем не скрывавший своего сильного подпития штукатур Федоров, они были бы уже рады помириться, но, положив одну руку на плечо парня, а другую, соответственно, на девушку, Максим Федоров уходить, похоже, не желал.

– Ну что, молодежь, насупились? – спросил он. – Вам самим не смешно, но кого-то вы этим смешите: жизнь-то она такая, сегодня ты на ней, завтра она на тебе… Вот ты, парень, жизнь знаешь?

– Не полностью… – ответил молодой человек.

– А полностью ее никто не знает. Если только Боженька, убить его мало. – Не собираясь ни перед кем лебезить, Максим засмеялся, как простуженная кряква. – Правильно, девочка?

– Правильно… – сказала она.