«Постояльцы черных списков»

– Ко всему тому, – сказал он, – что меня сводит с ума вечно неудовлетворенная сука, так и с твоей стороны, матушка, никакого продыха. Случись с тобой инфаркт или припадок, я же не смогу тебе помочь: пока я буду ломать дверь, ты же и окочуришься. Ну, зачем тебе столько засовов?

– Как это зачем? – удивлялась его мать. – Неужели ты думаешь, что здесь не найдется охотников подобрать ключи и воспользоваться моим телом?

– Твоим телом? Да кому оно нужно…

– Не тебе о нем судить! – вскричала она.

– Но оно же древнее, – сказал «Вальмон».

– Ну и что с того? Какой же ты, Миша, несовременный. У нас сейчас такие вещи творятся…

В поджелудочной железе словно бы что-то поет. Лучше бы помолчало. Михаил Кульчицкий несомненно окажется в той половине мужского населения России, которое не доживает до шестидесяти.

Он уехал: от матери, из города, не помогая расти своим крыльям, на платформе «Взлетная» Михаил познакомился с забитым аборигеном этих мест Степаном Маковым – в его деревни уже никто не играл на гармони, но Маков играл, и к нему агрессивно привязалось несколько представителей местного люмпенизирующего братства:

Мы, Маков, сказал ему учтивый психопат Ефим «Медовый» Паренченко, ни на чем не играем, но если ты все же взялся, то должен играть хорошо. Каждый вечер теперь будешь репетировать: под нашим объективным присмотром и до кровавых мозолей.

Степана Макова не тянет вечерами заходить к себе домой. Он пошел вместе с Кульчицким; у Макова болят волосяные луковицы, улыбку Степана никак нельзя назвать признаком успеха, на даче у «Вальмона» январь.

На улице потепление, в его одноэтажной хибаре ничуть; Кульчицкий ходит со Степаном Маковым вокруг своей собственности, Михаил погружен в вязкую топь раздумий о безусловной готовности его жизни быть задним числом включенной в древнерусскую повесть «Горе-Злосчастие»; Маков шагает рядом с ним и внезапно замечает что-то неладное.

– Смотри, Михаил, – сказал он, – из твоей трубы дым идти перестал.

«Вальмон» Кульчицкий лишь мимолетно нахмурил лицо.

– Понятное дело, перестал, – сказал «Вальмон», – мы же с тобой оба снаружи, а чтобы из моей трубы шел дым, кто-нибудь из нас обязан быть внутри. И вообще, это не дым, а пар.

– А в чем разница? – спросил Маков.

– Дым, – ответил Кульчицкий, – происходит из дров. Пар из человеческих организмов. А у меня на даче, как тебе известно, никаких дров и в помине нет: недаром же мы на улице греемся.

С Маковым он говорит вслух – когда Михаил Кульчицкий говорит про себя, его не слышат даже гномы-буддодавы. Однако, разговаривая в эту минуту про себя, «Вальмон» обращается не к себе, он однозначно хочет кому-то помочь: предохранить от ошибочных эмоций.

Ничего не занося в зимний дневник, Михаил говорит про себя: «Если вы увидите, как из деревенской трубы идет дым, не спешите завидовать хозяину внешне уютного дома.

Вполне вероятно, что это не дым, а пар.

Густой пар, клубящийся из его замерзающего тела».

Бэби, довольно. Пускай подневольно, но я прихожу каждый раз. Когда ты согласна из нас сделать хоть что-то живое: в Москве «Вальмон» был уже ранним утром.

Он притворялся перед малознакомой женщиной небеспечным дебилом: «я и правда, Татьяна, лживо настаивал он, не знаю, где метро. С тобой я знаком всего час, но тебя я уже знаю, а где метро нет: доведи меня до любого, лишь бы тебе по пути» – Михаил Кульчицкий рассчитывал придумать нечто такое, что бы его от нее не отбросило. Не позволило бы ей уехать, не оставшись.

Но не придумал: старался, очень старался, но архаичная страсть ему ничего не подсказала.

– Вот и метро, – показав ему пальцем на большую красную «М», сказала она. – «Каширская», кажется.

– Я, Таня, – сказал Кульчицкий, – сейчас никуда не спешу и мы с тобой, как Митра с быком на плечах…

– До метро, как ты и просил, я тебя довела. Я подозреваю, что ты нашел бы его и сам, ну да ладно. Тебе туда, мне сюда.

– Хмм… ээ-х… спасибо тебе, – проворчал «Вальмон». – Хотя бы за то, что не потеряла.

– Пожалуйста, – сказала она.

– Спасибо, спасибо…

Она уходит, скрывается из вида, ей к лицу сверкающие перстнями бойфренды; Михаил Кульчицкий смотрит на то, как она удаляется и отчаянно страдает от душевной боли.

И тут озарение. Какой-то выход, похоже, есть: я… да…. упаду, подумал он, на каменные ступени и буду кричать, словно бы сильно ударился. Она и вернется: Татьяна же не железная, не сумеет же она исчезнуть, не ответив вымученным вниманием на мои истеричные крики. Не сумеет! не потянет! она же не железная! – «Вальмон» Кульчицкий падает и кричит.

Татьяна даже не оборачивается.

На руки и ноги «Вальмона» уже преднамеренно наступает спешащий народ: они вынуждают Кульчицкого кричать по-настоящему: гады, гниды, чуханы! остерегавшаяся делать резкие движения Татьяна Седонова, все же обернувшись на его дикие вопли, входит в вагон, удивленно думая: вот же шустрый, со столькими людьми уже успел договориться… Но я-то не такая.

Татьяна другая. Полусонная и окультурившаяся. Не единственная женщина на юге Москвы: поднявшись с холодных ступеней, Михаил поднялся из метро и увидел интересную шатенку с хорошей фигурой и практическим отсутствием шеи.

Барышня нарочито часто смотрела на часы: «поступающий так человек, как правило, никуда не спешит, ты… домашняя хозяйка… еще не моя, лотос с шипами»; вместе с Кульчицким вышел из метро узкоплечий молодой парень.

Встав неподалеку от них, он закурил папиросу и предстал неабстрактной помехой для тихого разговора. Но если Михаилу Кульцицкому это и мешает, то ему самому, может быть, впоследствии и поможет.

Пусть учится.

– Я вижу, девушка, – сказал Михаил «Вальмон» Кульчицкий, – вы сегодня без сопровождения…

– До свидания, – сказала она.

– Что, простите?

– Не злитесь, но у меня для вас не одной свободной минуты. Свободных минут у меня немало, но для вас ни одной.

Она от него отвернулась, и у Михаила нет оснований любоваться собой; молодой парень гадливо усмехается, определенно пребывая в уединенной радости, что Кульчицкий нарвался на исключение.

Правда, сколько же их было этих исключений…

У «Вальмона» – не у его старшего брата. Утверждавшего, что «все религии не больше, не меньше, как от сексуальной неудовлетворенности».

Георгий Кульчицкий превосходил «Вальмона» во всем. В распределенном между ними не поровну здоровье, заинтересованности со стороны доступных женщин, в любых проявлениях силы; «Вальмон» не находил в себе отдушины от повсеместно обступившей его несправедливости и не читал сочинения Аквината «О вечности мира против ворчунов»; выжидательно смотря на стучавшую в стекло ворону, молодящийся отец Михаила, по разным причинам обладавший подвижными глазами, тяжелым лбом и землистым цветом лица, пытался объяснить «Вальмону» глубинное, основополагающее значение все больше угнетавшего его факта.

Того факта, что он родился.

– Ты, – говорил Валерий Павлович, – не должен переживать из-за своей, лишь кажущейся тебе неполноценности: ты, Мишенька, дитя любви, ты плоть ее и кровь, ты…

Пока отец подбирал слова, он, по-видимому, предполагал, что Михаилу будет достаточно и этого.

Но «Вальмона» Кульчицкого доводы отца не впечатлили.

– Дитя любви… – недовольно пробормотал он.