«Постояльцы черных списков»

Валерий Павлович Кульчицкий, зарабатывающий на жизнь честным трудом и не скрывавший от своего сына «Вальмона», что Англия стала выступать против работорговли, только потеряв на нее монополию, пока себе столько не позволяет.

Он принимает зачет по социологии. С обоснованным страхом, что у него уже никогда не встанет и с ложным впечатлением, будто бы прошлой ночью у него обуглились яйца: Валерий Павлович Кульчицкий невесел, но в сознании.

– Если бы знать, если бы знать, – потерянно пробормотал он. – Все, на сегодня зачет окончен. Передайте тем, кто за дверью, что мы продолжим завтра в одиннадцать ноль-ноль.

– Примите хотя бы у меня! – взмолился Алексей Чипин. – Мне сегодня надо обязательно успеть вам…

– Завтра.

Вскочив в полный рост, крайне низкорослый студент Чипин, замешанный в невероятных стычках со стаями бродячих собак, крикливо огрызнулся:

– У меня из-за вас весь день впустую прошел!

– А у меня из-за вас вся жизнь, – злобно проворчал Валерий Павлович.

Спать на правом боку ему было холодно, на левом больно; вернувшись домой, Валерий Павлович Кульчицкий застал там своего старшего сына Георгия, достаточно известного физика и постоянного завсегдатая гладкого тела Инны Можаевой. Он зашел к отцу обсудить за чашкой кофе недавние состязания между главами епархий по боевому самбо и по количеству выпиваемого за три минуты рассола, но Валерию Павловичу мало того, что зарплату задерживают, у него и уважение к самому себе проявляется не чаще, чем к другим.

– Славно устроился, сынок. – сказал Валерий Павлович. – Мы с Мишкой в глубокой яме, а у тебя пиджак от Армани, золотые запонки, изо рта пахнет красивой женщиной. Моими идеями на жизнь зарабатываешь?

– Христос с тобой, папа, ты о чем? – удивился Георгий.

– Это же я, – сказал отец, – решил тебя родить: мать не хотела, но я настоял. А ты теперь за свою физику получаешь большие гранты, а отцу даже маленькую часть за его идею не отдаешь. Знаешь, кто ты после этого?

– Кто? – спросил Георгий.

– Вор! – прокричал Валерий Павлович.

– Ты не волнуйся, отец, я…

– Ворюга!

В результате общения с отцом у Георгия Кульчицкого повысилась температура. Градусник бы этого не подтвердил, но туда, где она у него повысилась, не всунешь никакого термометра.

У Георгия Кульчицкого повысилась температура души. Какие там 36,6: автобус встал, асфальт поехал, нахождение во всем плюсов что-то застопорилось; знал бы ты, папа, как меня некогда выставляли вон… его отец и с набитым ртом повсюду вставит свое веское слово, но на обезьянах цепь эволюции не оборвалась, Георгий Кульчицкий пьет водку в работавшем строго до десяти кафе на «Автозаводской» и не сразу обращает внимание, что его кто-то настойчиво рассматривает.

До столкновения их взглядов время еще оставалось, но немного: лишь песчинка от неизменного даже потерями Целого.

Заметив не убегающие от него глаза, Георгий Кульчицкий попытался избежать их прессинга путем нелепого уворачивания.

В число слабостей Георгия не входят гневные выступления в защиту сексуальных меньшинств; после ночи с тобой, дорогая Инна, мне не снился Париж, у меня повышенная чувствительность к неподлежащим сметанию преградам, мне будет нечего делать на том свете; настоящий мент видит в темноте не хуже совы, не причем, не причем… заключительная мысль не причем. Голова еще не включилась, эти глаза не отстают, выпивший уже немало «Московской» Георгий Кульчицкий осмеливается не закрывать свои и перенастраивает себя на необходимость поздороваться.

Консервативно, без малопристойных речевых оборотов – руководствуясь побуждением выяснить к чему бы такая привязанность.

– Добрый вечер, – сказал он.

Ничуть не пряча от Кульчицкого своих глаз, смотрящий на него Игорь Рутаев, он же демон Жак Бирри, представительный ценитель голоса Френка Синатры и не голоса, но манящих форм его сексапильной дочери Ненси, молча показал Георгию крупный кулак.

Выбрасывая оттуда, как притаившийся в дубраве резервный полк, не что-нибудь, а средний палец.

От плотного прижатия друг к другу губы Георгия Кульчицкого посинели – ноздри раздулись. Буканьерским парусом.

– Ну, и чего же ты хочешь мне этим доказать? – спросил он у демона. – Бинарность моего положения или генетическую линейность своих извилин?

Игорь Рутаев ничего ему не доказывает: Жак Бирри сегодня в миролюбивом настроении, поскольку когда в нем идет война, ее последствия сказываются не на нем, а только лишь на живых – демон просто выставляет обратно убранный было средний палец.

Довел он меня… психану! Придется! подскочив к намеренно задевшему его легко убывающее самомнение демону, Георгий схватил Жака Бирри за средний палец всеми пятью и с хрустом нанес ему принципиальные увечья.

Рухнув соседний на стул, Георгий засмеялся, словно бы добился чего-то фундаментального.

– Я, – сказал Георгий, – разумеется, физик и сын социолога, но за себя я постою не хуже каких-нибудь бритых дегенератов! Вздумается другой показывать и с ним тоже самое будет!

Другого Игорь Рутаев ему не показывал. Свое отношение к Георгию Кульчицкому он продемонстрировал все тем же, непонятно как не утратившим подвижности – Георгий ломал его средний палец и во второй, и в третий раз, не зная, что трезво продуманный средний палец сломить ничем невозможно; затем Георгий устал и почти униженно спросил:

– Фокусник, что ли?

Гностик, не гностик, фокусник, не фокусник; демон вновь ответил Георгию без слов – средним.

Тем же средним.

Девятого апреля 2001-го Михаилу «Вальмону» Кульчицкому на Зацепском валу средний палец никто не показывал, но он недовольно краснеет и неспроста: Михаилу и шестнадцатого июня, в день святого духа вряд ли бы было приятно, если бы ему, как обычно, наступали на ноги.

Говоря откровенно, Михаил «Вальмон» идет нарочито медленно – Кульцичкий почти стоит, такая на него напала задумчивость и напала не сегодня, четвертый год он забыться не может; думает, задумывается, а забыться не получается; с тех пор как его жена ушла из дома, «Вальмону» даже клички поселившихся вместо нее тараканов не забываются. Отсюда и задумчивость. Каким же образом забудешься, если все помнишь? Михаил Кульчицкий не поднимает рога с вином, отчужденно проникается житейской суетой, но не скулит и не взрывается, он держит себя в руках, пока не собираясь идти побыстрее, и народ за его спиной обращается уже лично к нему. Женщины молчат, но некоторые мужчины более общительны:

– Ты давай, хер, быстрее иди!

Это говорят непосредственно ему, однако Кульчицкий не обижается: Михаил «Вальмон» лингвист, Кульчицкий знает, что раньше «хером» называлась буква «х». Аз, буки, веди, …, хер, … одеколон на стол! я пришел сюда бдить… одеколон на стол! наоравший на «Вальмона» мужчина не внимает пустоте и не думает умолкать; он, похоже, ни о чем особо не думает, вкалывая на стройке, разнося крановщикам кефир и батоны, лишь иногда, поздним вечером заслуживая одобрительную улыбку пропитого прораба – ему бы не орать, не наводить образованных, печальных людей на мысль зачислить его в гидроцефалы.

Птица-дева Сирин бьет «Вальмона» головой в живот, жена Михаила Кульчицкого еще до их развода нечасто ночевала дома, и наутро «Вальмон» спрашивал у нее: «ну и как? славно под другими мужиками рассвет встречать?», и она с немалым наигрышем вскрикивала: «фи!».

Михаил снова спрашивал: «фи-мажор или фи-минор? ответишь или я обойдусь?»; сейчас на Кульчицкого снова кричат:

– А ну, мудло, отвали с дороги!

Кульчицкий без трости и котелка, и он безмолвно подумал: будь по-твоему, человек, я посторонюсь, ты же наверняка не слышал истории о том, как к главврачу строго охраняемого дурдома пришла многочисленная делегация.

Вся делегация состояла из сплошных пациентов.

Они заявились с требованием, чтобы в их лечебнице был срочно создан дурдом: «среди нас, сказал главврачу Евгений „Гусляр“ Таптеев, есть люди, с которыми мы не хотим иметь ничего общего – они ведут себя дерзко и неподобающе, и нам становится уже невозможно продолжать свое пребывание в этом заведении».

Психи говорили со спокойным упрямством в безумных глазах, и вы доктор, док, не теряйтесь – все зачтется… вы возьмете это интуитивным восприятием, вас не должны страшить безумные предприятия; не поднимая волну, главврач Михайлов давал устояться своему духу, он, присвистывая, шептал: «дожили – дурдом в дурдоме… Меня моя любовница, конечно, тоже заставала в странных положениях – у нас тогда выключили свет, я сидел в коридоре и сам с собой играл в шахматы. Я ей так и сказал: я играю сам с собой в шахматы и ты мне не мешай – за белых я теперь в цугцванге, а у черных преимущество двух слонов и весь ферзевый фланг в дымящихся руинах. Когда я стучу фигурой по доске, мне нетрудно определить ладья это или пешка: их цвет по звуку не различишь.

На этот случай у меня своя личная подстанция.

Она освещала мне не только доску, но и ту могилу, куда меня, подобно эфиопским царям, опустят в цилиндрическом пчелином улье, а вы предлагаете мне организовать дурдом в дурдоме: ваше право, но я никогда не подпишу протокол так и не состоявшегося распятия. Сегодня у меня слезящиеся глаза. Слезятся ли они от того, что я выходил покурить? стоял, разминал сигарету, чтобы она получше тянулась, но тут поднялся ветер и табак полетел мне в глаза. Но, если бы я все же закурил, в глаза бы мне полетели уже искры: не из глаз, а в глаза – с Богом, с Богом, расходитесь по палатам, пишите письма замурованному в китайской стене диссиденту и не ищите золотую рыбку на лежащей на мангале решетке.

Историю о главвраче, о совести его разума, Михаил Кульчицкий услышал на одной из лекций в Политехническом музее. Ее читал мягко улыбающийся копт в заляпанном елеем ватнике; ничей алтарь не осквернен, Михаил «Вальмон» не нюхает спирито-клей и не опускается до неуместной доблести, но, пропуская вперед кричавшего на него мужчину, Кульцицкий все-таки немного огрызнулся.

– Хам, – тихо сказал он.