«Постояльцы черных списков»

Георгий молча выслушает эту новость и разобьет подвернувшимся под горячую руку стулом все ближайшие окна.

Вне радости.

Не подчиняясь спокойному восприятию случая.

Георгию Кульчицкому нет еще и тридцати шести: «у меня, Вальмон, есть жена. И я ей обладаю»

«Э-э-э…»

«Всей. Ни точки не пропускаю. NON ALIUD, что в переводе означает – я обладаю и ничего другого не желаю»; Георгий весь день лежит на диване в белых носках. Подбитая им муха топает ногами где-то под кроватью, я …кто… не лидер? нет… у лидера должен быть настороженный взгляд.

Георгию Кульчицкому не телеграфирует и не названивает его отец. Он не отгоняет от Георгия малярийных комаров с поднятым кверху брюхом; испытывая к своим сыновьям апокрифичные чувства, Валерий Павлович подремал и проснулся без боли. Но он уже в таких годах, когда, согласно народной молве, если проснулся и ничего не болит, то значит и не проснулся – умер.

Валерий Павлович строит догадки и откровенно ужасается: пот градом, мысли мрачные, как бы мне распознать умер ли я или кажется; мертвые, вроде бы, не потеют, но я бы на это не полагался, мне бы какого-нибудь заслуживающего доверия знака: веры, как минимум. Чем… как… чем к своей душе ни прикладывай, разве определишь умер ли ты или кажется; Валерий Павлович Кульчицкий и перекрестился, и пошевелил пальцами, но он по-прежнему не уверен и все основательнее углубляется в меланхоличное сомнение. Планы рушатся, отсутствуют… никаких сделок, сатана, тебе нечего мне предложить, у Валерия Павловича слева направо открываются глаза: приснилось, подумал он, сон-то хороший, благостный, в нем же у меня ничего не болело – прекрасное сновидение, а его не оценил, помешал своему пожилому телу хотя бы во сне насладиться расставанием с болью. Сейчас же я не сомневаюсь, проснулся я или умер, для изгнания сомнений вполне достаточно дерзания одной печени; подтвержая наличие во мне жизни, она развылась раненой волчицей, да и поджелудочная полоумной соловушкой подкрякивает.

I `m back, life, I `m back – пользуйся мной…

Тереби снаружи и самозванно утешайся изнутри.

Я сглотну.

Не поперхнется и Петр Невягин. Позерская поэтическая натура, замотанная в длинный оранжевый шарф и небезызвестный критик, предлагавший Валерию Павловичу Кульчицкому натереть ему тело пальмовым маслом и подкрасить седые волосы угольной пылью и соком трав.

Из всех близких существ у Невягина была только собака Герта, и в декабре 2000-го Петр, присев на стул, гладил свою любимицу, ласково приговаривая: «Ты моя хорошая, добрая, лучшая – без тебя я бы уже давно загнулся».

От искренности сыпавшихся на нее слов собака закрутила хвостом, и так активно, что сломала ножку стула, на котором сидел ее хозяин.

Упав на пол, Невягин не взвыл и не разозлился на притихшую Герту; он подполз к своему другу и, расцеловав Герту в лоб, сказал: «Еще один стул сломала… Какая же ты у меня молодец!».

Ломание мебели – еще не всегда признак скорого разрыва. Мы с моим членом одни в этом мире. Застыв возле несуразной картины наголо стриженного живописца-охотоведа Анатолия Бурина, Петр Невягин глубокомысленно зацокал распухшим от постоянного использования языком.

– Меня, мой друг Анатолий, – уклончиво сказал он, – пленит ваше понимание перспективы – и деревья, и кусты, и река… А это что за размытое пятно с удочкой?

– Это я, – ответил Анатолий Бурин.

– Вы? – удивился Невягин.

– Я, – специально для него повторил художник. – Жизнь богата на изнуряющий труд и поганые прозаизмы: один мой жалкий коллега попытался поцеловать дородную натурщицу, встав на кресло-качалку – он свалился с него, не проломив головой ни единой бетонной плиты, а моя картина неспроста называется «Я. Как могу. На рыбалке».

– Простите, не обратил внимания… Так это вы?

– А что тут непонятного? – довольно резко спросил Анатолий Бурин.

– Не смею утверждать, – сказал Невягин, – но это все равно что сидеть в кабаре «Астрал» и с размахом ныть: «Я ни разу не видел своего отца, но я виноват в его смерти». Тебя спросят: «Чем же?» и ты им ответишь: «Я не успел родиться, чтобы его научить» – во всем этом, как и в вашей картине, присутствует определенный налет дисгармонии.

– Дисгармонии с чем?

– Со всем остальным – с деревьями, с рекой…

– Ну, и в чем же тут дисгармония? – возмутился Бурин.

– Как это в чем… Впрочем, при помощи рацио вы можете долго строить западню. Но попадете вы в нее очень быстро: высота падения не большая, но там же шипы. Все те же шипы, отравленные предательством легкости. И говоря о вашей картине, я вынужден заметить – на ней деревья, река…

– И я, – поспешно встрял Анатолий Бурин.

– И вы, – протянул Невягин. – С удочкой… Много поймали?

– Вас угостить? – усмехнулся художник.

– В другой раз, – пробормотал Петр.

Помялся, прокашлялся, потянул руку – не к Бурину для прощального пожатия, а в собственный карман за носовым платком с драной радугой. Вытереть пот.

Лишь затем попрощался. Рука слабая, липкая; у Мартынова руки, если и дрожат, то с перепоя, но он и тогда не выкручивает ими нос. Мартынов знает, что при выкручивании носа тот распухнет. Как язык у критика Невягина – схватившая нос рука станет от него отодвигаться, но нос все увеличивается, распухает и в конце концов доходит до того, что руке отодвигаться уже некуда: нос занимает собой всю комнату и, прижав руку к стене, он ее об эту стену и расплющивает.

Мартынову этого не нужно; он курит у себя на кухне не так давно прочищенный кальян и вспоминает историю о том, как в саратовский детский дом приезжало шоу лилипутов.

Они ходили перед детьми колесом, показывали слегка непристойные фокусы и, передразнивая узнаваемых детдомовцами ослов, свиней и дикобразов, громко распевали безобидные частушки.

Дети радовались, благодарно хлопали в ладоши и звали лилипутов приезжать еще.

На следующий день шоу приехало снова.

Радости от их визита заметно поубавилось, но лилипутов подобная смена отношения не остановила.

Они приезжали и на третий день, и на четвертый, и на пятый. И на шестой, и на седьмой, и на восьмой. Но, когда они навестили детский дом в девятый раз, детям не оставалось ничего другого, кроме как инициировать жесточайшую драку.

Дети дрались с лилипутами весь вечер и всю ночь, и лишь под утро выбили у них обещание никогда их больше не навещать.

Слово лилипуты сдержали.

Мартынову вспоминаются врезавшиеся в память моменты, имевшие место и лично с ним – несколько лет назад в промерзлых сумерках центральные районы его города были заклеены фотографиями улыбающегося Иисуса.

Свергнутые ханы Тартарии раздавали мед диких пчел сексуальным террористкам из Подлипок, распевавшим во всемирном хоре Юнеско, и из каждой витрины на прохожих взирали плакаты «Ему – 2000 лет! Вы узнали это лицо?». Если вы его узнавали, вам разрешалось загадать желание.

Мартынов с умной импульсивной брюнеткой шел по ежедневно обновляющемуся снегу и, признаваясь в сочувствии ко всему женскому роду, спросил у нее:

– Тебе чего загадать?

– Это твое желание, Мартынов. – ответила она – Желай себе.

– А как же ты? – заволновался Мартынов. – Ты же его не узнала. Я не знаю никого, кому это было бы легче чем тебе, но ты его не узнала. Ведь нет?

– Мне и так хорошо, – хладнокровно сказала она.

– Со мной? – спросил Мартынов.

– Замолчи.