Жена фокусника

Мы садимся в машину чуть за полночь. Служебная стоянка «Сказки» непривычно пуста, и лишь кортеж из полутора десятков совершенно одинаковых, безликих машин как попало разбросаны по огромной территории, а возле них – толпа людей, среди которых львиная доля – охрана «Сказки». Увидев нас, люди быстро рассаживаются по машинам. Максим сажает меня назад между Белкой и Низким, а сам забирается на переднее сиденье. За рулем один из теней – человек из охраны. Белка поворачивается голову и тихонько спрашивает:

– Ну что, не надумали взять меня с собой поиграть?

– Пошел ты на хер, – отвечаю я ему, чувствуя, что никак не могу унять дрожь в руках.

– Давай лучше ты на мой? – мерзко улыбаясь, говорит он.

– Думаешь Максиму это понравиться? – спрашиваю я, чувствуя как дрожь пробирается по всему телу.

Он ничего не отвечает и лишь злобный оскал расползается в уголочки его шикарных губ. А мне становиться жутко, потому что его глаза стали такими же сумасшедшими, как у Максима.

После звонка этого Мутабора все пошло вкривь и вкось – начались звонки, коим просто не было счета. Втроем (Егор не принимал в этом участия, он просто сидел рядом в своей молчаливой манере), они около часа сидели на телефонах, отчего трубки, в прямом смысле слова, начали накаляться, не выдерживая напора. Потом они, похватав мобильники, сорвались с места и уехали, на этот раз вчетвером.

И я осталась одна.

А ближе к двенадцати часам ночи он вернулся. Один. И по его лицу я поняла – вот-вот произойдет что-то гораздо интереснее, чем потенциальный секс со мной. А еще потому, что первым, что он крикнул, залетая в дом, пробегая мимо меня на лестницу, было:

– Одевайся!

Я подумала – начался пожар. Я подскочила и побежала за ним наверх.

Я застала его в комнате, где стоял его шкаф с одеждой, и увидела вываленные на пол шмотки, которые до этого, у чистоплотного от природы Максима, всегда висели на плечиках и полках, аккуратно выглаженные и вычищенные, откровенно испугалась:

– Максим, что случилось? Пожар?

Он не услышал меня – он уже был в одних трусах и натягивал на себя носки. Его руки дрожали.

– Максим! – крикнула я.

Он поднял на меня глаза:

– Ты чего не одеваешься? Я же сказал, переодевайся, – рявкнул он.

Глаза блестят. Что-то случилось…

– Я одета.

Он бросил быстрый взгляд на мои джинсы и свитер, и, натягивая спортивные штаны, сказал:

– Это не пойдет, – сказал он. Голос его звенел от напряжения, и сам он был натянутой струной – движения быстрые, судорожные. – Там в гардеробной есть спортивные костюмы. Выбери и перео…

– Я не надену тряпки твоей жены!

Он сверкнул на меня глазами, а затем улыбка, сумасшедшая, дикая и совершенно нечеловеческая озарила его лицо.

Я испугалась.

– Хорошо, – сказал он, отыскав в ворохе вещей олимпийку из того же комплекта и надевая её, – поедешь в этом.

Он застегнул молнию, подбежал ко мне, больно схватил меня за руку и потащил из дома.

Машины срываются с места. Я оглядываюсь назад – позади таких машин, как наша, штук десять не меньше и еще четыре или пять впереди. Длинная металлическая змея выезжает из ворот подземной парковки «Сказки», блестя лакированными боками, словно живая, и вылетает на загородную трассу. Она летит. Она превращается в единое существо, разрывая ночь светом пятнадцатью пар глаз.

Я оглядываюсь – Белка дико улыбается, скаля идеальные зубки, Низкий бешено работает челюстями, чуя жвачку. Их глаза такие же стеклянные, как у Максима. Я не знаю, куда мы мчимся, но мои кишки заворачиваются в узел, а руки начинают ходить ходуном, лишь потому, что я вспоминаю, где я раньше видела такие глаза – так смотрел на меня алабай, прежде чем Псих порвал ему челюсть.

Справа в глухой степи, в темноте ночи, загораются огни. Они совсем слабые и еле пробивают черный воздух, но кортеж поворачивает к ним прямо по траве, и машины несутся по полю дикой травы так быстро, как позволяют возможности техники. Звук стоит жуткий, но меня пугает не он, а то, как оживились люди в машине – Белка заерзал на месте, Низкий сжимает и разжимает кулаки, воздух в машине буквально искрит от напряжения. Они говорят что-то, но это даже не короткие предложения – это отрывистые звуки, слова, не имеющие никакого смысла. Меня колотит крупная дрожь. Огни приближаются, и теперь я вижу, что это свет фар машин, стоящих полукругом.

Очень много машин.

Наша машина останавливается. Разом открываются все четыре двери – Максим, Белка, Низкий и водитель выпрыгивают из машины. А я вросла в сиденье. Мне так страшно, что я не чувствую своих рук. Максим залезает на заднее сиденье и грубо хватает меня за руку, выволакивая из машины. Я кричу. Он не слушает. Мы на улице, посреди поля заставленного тачками, и вокруг нас море людей. Они куда-то бегут. Мы срываемся и бежим за ними, впереди нас маячат бегущие Белка, Низкий и… вся охрана санатория «Сказка». Мне больно, мне дико страшно. Я кричу Максиму, но он лишь сильнее сжимает мою руку и тащит за собой. Сколько же здесь машин? Пятьдесят? Сто? Пятьсот… Мы обегаем одну за другой, мы лавируем сквозь металл и людей, коих просто бессчетное количество.

Впереди – зарево огней автомобильных фар. Мы выбегаем к полукруг света, и то, что я вижу, заставляет меня скулить и пятиться.

Перед нами армия – люди в робах, джинсах, спортивных костюмах с битами, ножами, палками, железными прутьями и разводными ключами. Их так много, что море голов сливается в единую массу, и я не могу даже примерно прикинуть, сколько их. Тысяча? Две тысячи? Пять? Я не вижу, их лиц, не вижу, как они стискивают зубы, сжимают кулаки, не слышу как неистово качают воздух их легкие, как бешено колотятся сердца, и как каменеют лица, глядя на то, как разрастается змея людской ненависти напротив них – она окружает их кольцом, она толстеет, она дышит, она смеется им в лицо. Я просто чувствую их страх, их ненависть кожей.

Я никогда не видела этого. Я лишь слышала об этом в далекие девяностые, но не знала, что такое все еще живет – стенка на стенку.

Только вот глядя на стенку «Сказки» я уже догадываюсь, чем все это кончиться.

Максим резко, больно толкает меня на капот ближайшей к нам машине:

– Стой и смотри, – кричит он, сквозь гомон голосов. – Убежишь – найду и убью. Поняла?

Я смотрю в его бешенные глаза. Я киваю. Я заливаюсь слезами.

Он бросает меня и летит на свет.

Я жмусь к машине, мимо меня бегут люди, которые сбегаются в одну шеренгу, выстраиваясь напротив тех, кто дерзнул бросить им вызов. Я не понимаю во имя чего? Что происходит? Что они делят? Я лишь вижу Максима, Белку, Низкого и Молчуна стоящих в авангарде. Только вот теперь и Максим не Максим, и все его шайка – злобные собаки, бешенные звери, которые почуяли кровь. Молчун больше не Молчун – Егор гордо поднимает голову, глядя на людей, холодными глазами. На их лицах застыли остервенелые улыбки во все зубы, которые растягивают их лица в жуткой маске, где стеклянные глаза ничего не видят, руки сжаты в кулаки, ноги и спины напряжены и готовы к броску.

И в какое-то мгновение я понимаю – это не битва.

Это – бойня.

И люди поняли это, но слишком поздно – тот, кто был Максимом, стал бездушной тварью с оскаленной пастью и метнулся вперед. Вскормленные «Сказкой» бешеные псы сорвались и бросились на людей.

Земля вздрогнула, я сползла по машине на траву, закрываясь руками и глядя, как в воздух поднялось оружие. Максим влетел в толпу людей и, врезавшись в первого же из них, принялся с безумием молотить его по лицу. Его глаза горели, его рот растянулся в жуткой улыбке – он был на пике наслаждения. Он был счастлив. Его безумие расходилось от него волнами, и передавалось его шавкам. Монтировки, биты ножи полетели в стороны – армия вооруженных навыками, гораздо страшнее армии вооруженных палками, и охрана с точностью и быстротой военных роботов обезоруживала и калечила. Белка, прекрасный и тонкий, как херувим, с безумным восторгом долбил какого-то парня кулаками, и когда парень под ним обмяк, отбросил его, как использованный презерватив. Я почти уверена, что парень умер. Люди кричали, люди рычали, люди изо всех сил сопротивлялись, но сминались как трава под машиной несущей смерть. Низкий работал руками и ногами, как молотом, и его низкий рост с лихвой компенсировался его желанием убивать. Я слышала, как хрустят кости и обезумевшие от боли крики неслись в ночное небо. Люди падали, как скошенная трава. Это бойня. Они били их кулаками, ногами коленями и локтями, и вот кровавое зарево поднялось над дикой толпой – обезумевшие звери рвали на куски людей, и их кровь летела в воздух, их кости сминались под кулаками бойцовых людей, их лица раздувало от боли. Людей убивали. Руками. По старинке, так как делали наши деды и прадеды. Так, как возможно делал отец Максима на глазах у маленького Егора. Смелые до отчаянья, люди сопротивлялись бешенной машине – они махали клаками, они отбивались, они отчаянно дрались за свои жизни. Я сидела прижавшись спиной к машине и рыдала. На меня брызнула кровь. Она была еще теплая. Я завизжала, закрывая лицо руками. Смерть расправила свои крылья и в диком поле, где никто не увидит, не услышит, не узнает, люди сдавались, сминаемые армией питбулей в человеческой одежде. Бойня – кулаки, кровь, смерть. Они кричали и стонали, они умоляли и просили пощады сквозь хруст ломающихся костей и разрываемой плоти. Человеческая масса превратилась в бесформенный комок мяса, костей и крови. Крики стихали, человеческие лица гасли, словно лампочки, когда тренированные кулаки выбивали из них жизнь, и вот уже все кто еще дышал, но уже не мог сопротивляться лежали на Земле, а она, благородная сука, скромно опустив ресницы, прощала своим нерадивым детям миллиарды лет эволюции. Мы все еще звери. Звери в дорогих тачках, звери в хорошо сшитой одежде, звери, живущие в пятизвездочных пещерах и жующих экологически чистое мясо. Но такие же дикие, как тысячи лет назад.

Остались лишь несчастная сотня, которая все еще подавала признаки жизни.

Этого было достаточно.

Максим победно заорал, и его армия откликнулась хором звериных глоток. Охрана ликовала, крича маты и мерзости, твари в лице Белки и Низкого прыгали прямо по людям под их ногами. Егор просто жадно смотрел на месиво из людей под своими ногами и облизывался. Максим кричал, Максим жадно стирал с лица кровь, смотрел на свои изувеченные руки, и выл от восторга, окруженный людьми-собаками, у которых стояло от того, что смерть танцует с ними на костях.

Онемевшими от ужаса глазами я смотрела, как пляшет передо мной ад, поднявшийся на поверхность. Я даже не рыдала – я хватала ртом воздух, потому что не могла дышать – я чувствовала кровь на языке.

И среди гама, крови и смерти он нашел меня и впился глазами, вылитыми из металла. Он зверино оскалился и поднял руки, чтобы я лучше видела – вот что будет с теми, кто ослушается, Кукла.

Вот что происходит с теми, кто не учиться смирению. Смотри, кукла, смотри!