Тайны лабиринтов времени

– Говорила я тебе – стрижено.

Глядь, а жена моя, жива-здорова у кустов стоит, подол отжимает. Невдомек было мне, что жена против течения выплывет. Разозлился я, аж затрясся весь.

– Ах, ты, такая-сякая! Чтоб ты пропала!

Смотрю – нет жены. Куда девалась? Походил-походил вокруг, да около – под каждый кустик заглянул, нет жены, пропала. Горевать не стал, на сердце столько уж накипело, что не горюется. Пошел я домой.

Соседям говорю: «Пропала жена, нету, може, утонула, а може, сквозь землю провалилась, не знаю.

День прошел, другой – и совестно стало мне: как-никак, а все ж жена. Оседлал лошадь и приехал к тому месту, где с моей женой такие чудеса произошли. Вижу, на том месте, где жена стояла, деревце выросло, приклонился я к нему и загоревал.

– Говорил я тебе, брито – значит, брито, не послушалась.

А дерево мне в ответ жениным голосом:

– Говорила я тебе, что стрижено – значит, стрижено.

Схватил я, в сердцах, деревце, как травиночку из земли выдернул с корнем, бросил на землю и поехал домой. Не заметил, как моя лошадь пару листочков с деревца прихватила, дома расседлал лошадь и говорю: «В кого она у меня такая своенравная уродилась? Говорил же я ей, так нет…». А лошадь мне жениным голосом: «Стр-ррижено». У меня от этого слова земля кругом пошла. Отдышался немного. Взял лошадь за узду – в табун отвел и пастухам наказал, чтоб глаз с нее не спускали.

– А, я, – говорю, – пока пешком похожу.

На следующий день табунщик шкуру лошади мне принес:

– Вот, возьми, – говорит. – С яру твоя лошадь сиганула, не досмотрели. – И ждет, когда ругаться начну.

Я шкуру принял, слова в укор не уронил, только облегченно вздохнул, вернулся в курень, бросил шкуру на пол и прилег отдохнуть. Ну, думаю, все, конец потехе, по-моему вышло. Если брито – это не стрижено, а шкура мне вдруг жениным голосом: «А стрижено – это не брито».

Вскочил я как ошпаренный, -Все равно, – кричу, – я тебя доконаю. Потому что ты у меня, как кость, поперек горла стоишь.

А шкура заладила, – Стрижено! Стрижено! Стрижено!

Схватил я шкуру, да в печку сунул и огонь раздул, соломки еще подбросил – запылала шкура, в один миг сгорела.

Ночью заснул я мертвецким сном, а сквозь сон слышу, кто-то шепчет мне: «Стрижено, стрижено». Думаю, чудится, однако сон, как рукой сняло – прислушался, а из печки голос женин шепчет: «Стрижено…».

Догадался я – зола мне, такие поганые слова нашептывает. Смутило меня, вскочил с кровати, золу из печки выгреб, печку по кирпичику разметал, да за базы выбросил. Взял я мешок с золой, вышел на улицу, светать уж начало, куда бы, думаю – эту поганую золу выбросить? Ходил-ходил, яму нашел, бросил туда камень – дна нету. Самое-то, – думаю, – отсюда тебе, дорогая женушка, никак меня не достать, бросил туда мешок – как камень с души снял.

Домой вернулся довольный: отоспался, отъелся, да и, вроде бы жизнью довольным надо быть? Так нет, какая-то на сердце маета – сник я, телом опал и усы отвисли. Промашка у меня в этой жизни вышла, – думаю, – пойду – в яму сам брошусь, все равно без нее – не житье.Подошел к яме, пригорюнился.

–Соловушка, – говорю, – ты моя певучая, не слыхать мне более твово голосочка. – И только было собрался в яму сигануть, как слышу – гул в яме стоит, крики – то ли, кто плачет – то ли, кричит не своим голосом. Выскакивает из ямы черт: шерсть клочьями, хвост поджат, плачет, слезы размазывает по морде своей.

– Забери свою жену, – говорит, – нет нам житья в нашей преисподней, просто ад кромешный, а не приисподняя. Забери, а мы тебе впридачу золота дадим, сколько хочешь.

Обрадовался я.

– Отдайте мне мою женушку, – говорю, – так мне без нее пусто на сердце! И золото не помешает нашему счастью, а уж то, что счастлив буду, даже сомнений у меня нетуть.

Глядь – стоит передо мной жена, да жива-здорова, и говорит,– Стрижено!

А я головой киваю – ага, мол, стрижено. Сам руки к ней тяну, хочу обнять. А она не дается.

– Ну, если говоришь, что стрижено, тогда брито.

Я опять соглашаюсь.

– Брито, моя люба, брито.

Жена руками машет.

– Мне, – говорит, – с чертями интересней жилось.

Еле-еле уговорил ее домой вернуться – и зажили мы с тех пор припеваючи. Захочу, к примеру, щец, кричу жене, – свари мне каши, она мне щей наварит. Захочу блинцов с каймаком, кричу ей, – хочу щей, глядь, а блинцы с каймаком уже на столе. Не жизнь, а сплошное удовольствие. Раздобрел я: грудь колесом, усы торчком, смотрю соколом. Соседи завидуют – до чего же ладно живут.

Вот, как-то раз, приехал к нам с соседнего хутора свояк, еле на ногах держится. Посмотришь на него – подумаешь, в гроб краше кладут. Пока лошадей распрягали, я у него и поинтересовался, – Никак, кум, на тебе черти воду возили?

Вздохнул свояк и говорит в ответ, – Угадал, завелась в нашем хуторе нечисть – ни днем, ни ночью покоя не дает.

Подумал я, ус потеребил и говорю, – Этому горю только жена моя поможет, счас, – говорю, – я с ней словом обмолвлюсь, только в разговор не влипай.

– Жена, – кричу, – кум приехал, в гости зовет, да мне что-то не больно хочется. А та в ответ, – Еще чего! Надо поехать, если зовет. Не чужие – ить.

– Ладно, – соглашаюсь, – тогда я один поеду, а ты останешься и за хозяйством присмотришь.

– Еще чего, вместе поедем – за хозяйством соседка присмотрит.

Слушает кум, да удивляется. Собрались мы, принарядились – и чин чином в гости покатили. Только в хутор заехали, как увидели черти жену мою – и ну деру, кто куда. Народ на улицу вышел – праздник у людей, за спасенье нас благодарят, а мы слушаем, усмехаемся, да помалкиваем. Женушку свою обнимаю, смотрю – не могу насмотреться. Хороша женушка!

Онопко, не журись, станешь атаманом после меня. Думаю, на кругу завтра побратимы не откажут тебе в атаманстве. Омелько возьмет под свою команду пластунов заместо тебя. Как думаешь, справится?

– Справится, атаман, всенепременно справится! О нем в народе такие сказы бають, что чуть ли не колдун он, заговоренный от пуль; вырдолак, принявший облик людыны; старец, выпивший молодечного вина и умеющий с птицами балакать.

Пластун Омелько.

Пластун-казак – это разведчик: дюжий, выносливый, с чутьем зверя и умом человека. Его урок: открывать неизвестные тропы, броды в пограничной реке или болоте; класть и проверять приметы во всех походах; разгадывать следы противника и зверя; сидеть в секрете, не привлекая внимания ни зверя, ни человека; брать языка; вести поиск противника в голой степи.

Легкий на подъем и неутомимый, не знающий удержу после подъема, с неистощимым запасом военного опыта, скрытен и храбр, ловок и смекалист.

Вооружение пластуна состоит из тесака, штуцера, пороховницы на поясе, отвертки и шила из рога дикого козла; при нем котелок и скрипка или балалайка. Одежда потрепанная, вся в кожаных заплатках, сапоги из кожи кабана со щетиной наружу.

Пластун.

Гоняются турки за пластунами – ни один день, а догнать не могут, как сквозь пальцы уходит вода, так пластуны уходят от погони. Янычарам, навроде, как леший глаза отводит от следов, оставляемых казаками. Ну, не может быть, чтобы люди после себя никакого следа не оставили, думают турки, а они тоже – не дураки – или неучи какие были.

Пластуны выдохлись – еле ноги тянут, дойдут до камышей, зайдут по пояс в воду и стоят, ждут, когда турок подойдет. Турки бросаются в атаку, а на месте пластунов только шапки и башлыки, надетые на камыши. Пластунов и след простыл.

Турки верили, что пластуны с нечистой силой знаются, так появились легенды и сказания о невероятных способностях казаков-пластунов. Тактика пластуна, как говаривали старые казаки, уметь с волками разговаривать, шептаться с деревом, советоваться с землей, дружить с ветром и иметь лисий хвост, да такой пушистый и большой, чтобы следы умело за собой заметать, а главное, чтобы неприметный он был для чужого глаза.

Тот не годится в пластуны, кто не умеет: убрать за собой собственный след; заглушить шум собственных шагов; найти и вести по следу противника казаков на сухой, словно камень, земле; прочитать направление движения противника, когда он путает следы в снегу или на болоте, словно старый заяц.