Тайны лабиринтов времени

Ночью казаки ловят галеры хана на приманку, они разводят огромные костры, которые горят на турецкой или татарской земле. Судно султана идет на такой костер, как на маяк, а казаки, пользуясь этим, грабят его и топят.

Итак, по причине дурных портов, казацких чаек, ложных маяков – это море весьма справедливо называется Черным.

Черное море у татар почитается за главное море, потому что является как бы отцом, т. е. источником и снабдителем вод для всех прочих морей. В Черное море впадают великие реки Европы: Данубий и Нипро, а само Черное море через канал длинною в восемнадцать миль вливается в архипелаг, а затем и в океан, который является суть морских запасов земли.

Порт Тана – на картах казаков отмечен как Азов, он пока подвластен падишаху. Однако путешествие в Тану весьма затруднительно: кроме мелей и узкого прохода, галеры падишаха беспокоят казачьи чайки. Казаки, побеждая, османов подвергают разграблению и рабству воинов султана, а христианам, находящимся на галерах падишаха, предоставляют выбор: службу у них или выкуп, если те находятся на службе у падишаха, а не в неволе.

В 1621 году ногайцы попытались завладеть Бахчисараем. Турки открыли огонь из пушек и остановили ногайцев. Началась осада города. На двадцать восьмой день осады пришли казаки и разбили ногайцев. Турки же с радостью, думая, что пришла подмога, вышли встречать вызволителей. Закончилось все тем, что казаки водрузили знамя Христа на дворец хана.

Ногайцы три дня собирали армию в порту Кафы. Воины прибывали и прибывали к великому ужасу местных жителей. Казаки, узнав об этом, тотчас прибыли в город и рассеяли ногайцев по ветру. Город был освобожден и лишился десятка тысяч рабов, которые пополнили ряды казаков.

За последние десять лет татары, по приказанию хана, ходили разорять Московию, за это казаки не раз грабили хана и его города, предупреждая его, что они защищают Московию.

В 1634 году поляки и ханские воины вторглись в Московию в количестве пятидесяти тысяч воинов. Хан угнал двадцать тысяч рабов, тридцать тысяч реалов золотом, золотые украшения и посуда пошли в казну хана. А в 1635 году казаки, пройдя лесом четыре мили, появились на рассвете, к самому открытию ворот города Манкопа, где хан хранил самые драгоценные вещи и свою казну. Казаки захватили его казну и почти разрушили город. Это был не первый и, как сказали казаки, не последний захват казны хана. Казаки на обратном пути разрушили и ограбили ханский город Акриман, так как был он первым препятствием для казаков на их пути.

Черноморские казаки ходят в море на плавучих караульнях. Эти кочевые пикеты называются у них байдаками – платами, имеющими весла и руль. По бортам они прикрываются шерстяными щитами с отверстиями для ружей. На каждой такой караульне помещается до тридцати воинов с кухней и припасами. Такие караульни являются прикрытием кордона на море от галер хана.

Казаки имеют летучую морскую пехоту, она передвигается по суше до двенадцати верст в час, и с ходу может вступить в бой. Казаки высаживают со своих чаек такую пехоту на землю хана, а когда воины хана узнают об этом, казаки – уже в другом конце Крыма напали и разграбили какой-нибудь город».

– Я это письмо сам читал и не раз, потому песней отзывается оно в моей душе. Ну, что, записал ни-то, бурсак сказку мою? А я вот думаю, Онопко – пора мне заканчивать казакувать и до свого куреня подаваться. Жинка ждет, все очи проглядела, ожидаючи.

– Тю! Так ты женат? А дэж твий хутор, шось я нэ чув ранише о нем?

– Тут недалече, двести верст не будет от нашей станицы, ну, може, трохы дальше. Курень мой жинка назвала Яворским – от Винницкой станицы, в сторону Дикого Поля – верст двадцать будет. Женился я не по собственной воле, давно это было, но истосковалось сердце мое по родимым местам, да по жене своей ненаглядной.

Я уж год, как отслужил у запорожцев, а все неженатым ходил. Эта мне девка не так, а та – не этак. Раз мой отец здорово осерчал и говорит:

– Явор, или зараз женишься, или я тебя вовсе не женю. В ответ я тока плечами пожал. Мать, у печки расстроенная стоит, опять махотку разбила. Руки – то уже не те стали, ухват не держат.

– Иль не вишь, – говорит отец, – старые мы уже с матерью, в доме помощница нужна. Мать запоном утирается. Дюже ты тинегубый. А мне на старости с внучком побаловаться хочется.

Вздохнул я тяжело. Нету у меня к девкам интересу. Сказать бы, что больной, какой иль калека, так руки-ноги целы, глянешь – молодец молодцом.

Для меня родительское слово было крепкое. Как батяня сказал, так оно и будет: не даст благословения, если с этим делом еще тянуть буду. Пошел я на посиделки. То на одну девку посмотрю, то на другую. Все они одинаковые, и в каждой свой изъян есть. Не расцветает у меня душа, на них глядючи, не замирает сладко сердце. День хожу на посиделки, другой – никакого толку. Ни одну девку себе не присмотрел. Помаялся я еще один день. Наконец, не выдержал родительских укоров, оседлал коня, да поехал суженую искать. А это тогда считалось делом пропащим, если в своей станице девку не облюбовал, в другой – не каждому отдадут.

Вот, значит, еду от станицы к станице, да все без толку, ни одна мне девица не глянулась. Вижу как-то, посреди дороги девка стоит: замухоренная нечеса, лохмотами тока-тока срамоту свою прикрыла. Про таких в народе говорят: такая красава, что в окно глянет – конь прянет, во двор выйдет – три дня собаки лают.

– Возьми, – говорит, – меня с собой.

– А кто ты така есть, чтобы я тебя с собой брал? – спрашиваю ее. А та отвечает. Да так уверенно говорит:

– Я суженая твоя.

Дрогнуло сердце у меня от таких слов, но виду не подал. Рассмеялся:

– Больно прыткая. Ко мне девки клонились – не тебе чета, и то – ни одна не глянулась.

– Поэтому тебе до сих пор никто не глянулся, – говорит девка, – что я твоя суженая, а ты – мой единственный.

«Вот заялдычила, – думаю, – твердокаменная какая». И спрашиваю:

– Почему ты знаешь, что я твой единственный?

– А ты ко мне каждую ночь во сне приходишь.

Повеселел я.

– Ну, я-то крепко сплю. Сны мне не видятся -, а сам думаю: «Не приведи, господи, чтобы такая приснилась».

– Возьми меня, – говорит грязнуха, – не пожалеешь.

– Еще чо! – возмутился я. – Не возьму и не проси. Уйди лучше с дороги.

Молчит девка, но с дороги не уходит. Глянул на нее еще раз: уж дюже неприглядная. Запротивелось у меня в душе, забрезгало.

– Не балуй, – говорю, – уйди!

И хотел я ее объехать. Да никак! Не идет конь, встал как вкопанный. Я его в шенкеля да плеточкой – не идет. Что за наваждение? Подрастерялся я, в пот кинуло. И говорю:

– Мне все одно с тобой не по пути.–  Повернул коня и пустил в галоп, да в обратну сторону. Сколько проскакал, не ведаю, только устал и перешел на рысь, в досаде весь, что все обернулось не по-людски. Что за случай такой вышел?

Вижу, церковные купола виднеются: знать, станица недалече. «Доеду, – думаю, – до станицы, в церкву схожу. И попрошу Господа дать мне встренуть свою суженую». Доехал, солнышко блескучее, погода играет.

Подъехал к храму, с коня слез, на себе порядок навел. Захожу, а народу никого, полумрак в церкви, свечи еле-еле горят. Тихо. Спокойно стало на душе у меня. Упал я на колени перед иконами, долго молился, вдруг слышу за спиной шепоток, оглянулся, а нету никого. А голос-то вроде бы знакомый будет. Никак опять она – та самая замараха – страсть вошла в меня, заиграла в душе злость.

Вышел из храма – сам не свой, а на улице ветер поднялся и пылью меня обдал, солнце тучей заслонилось и зябко стало, нехорошо. Вскочил я на коня и поехал прочь от станицы. Мысли тревожные, одна горше другой. Долго так ехал, очнулся – так вроде и смеркаться начало, надоть где-то на постой останавливаться. Вижу, копешка сена стоит – чем не ночлег? Зарылся в сено, веки смежил, но не идет сон, а тут луна вышла полная и льет белым светом на всю округу, не дает покоя. Вдруг слышу, сено зашелестело чой-то. Може, конь? Потом чья-то рука по лицу меня – лап, раз да другой. Занемел я, ни рукой двинуть, ни слово вымолвить. И голос: «Суженый мой…».

– Ведьмака! Изыйди, Христа ради, – отвечаю.

Схватил я шашку и махнул сгоряча – застонала дева, заохала, закричала-запричитала. Зацепил ее, видать, я шашечкой-то. Слетел с копешки, колотит меня, холодным потом обдает. Призвал коня, а в сторону копешки не оглядываюсь, боязно. На коня – и в бега!

Остальную дорогу мчал наугад, долго кружил по перелескам да по займищам, пока сердце свое успокоил. Ишь, какая ведь повадлива девица оказалась!

Вижу, вроде костерок на поляне горит и люди об чем-то гутарят. Подъехал потихоньку, прислушался и понял – разбойники добычу дуванят. Двое себе злато-серебро поделили, а молодому девица досталась. Молодой разбойник возмущается – зачем ему такая девица, иль в воровстве он не первым был. И до драки дело доходит, вот-вот сцепятся.

– Ну, коль она тебе не нужна, то мне – в самый раз, – прошептал я.

Вынул я пистоль и стрелил вверх, саблю достал, да крикнул-гукнул, свиснул и рубанул, что есть силы первого попавшегося выродка. Разбойники наутек и кинулися. А я девицу подхватил на коня – и айда прочь от этого места. Едем, значит, девица припала ко мне, сердечко бьется часто, как у воробья. Разнежился я, а тут обняла она меня покрепче за талию, вроде, как боится упасть с коня. А я и думаю: «Вот она, суженая моя». Слышу, она мне шепчет:

– Говорила я тебе, что твоя суженая.

Ба! Да это ж та самая девка-грязнуха. Да что ж за напасть такая, Господи! Ссадил я ее с коня, словно мешок сбросил:

– Доняла ты меня измором!

И опять в бега кинулся. Долго ли – коротко ли, а времечко прошло – вернулся я домой насупоренный, злой. Не нашел, кого искал. Мать меня встретила, посмотрела, и головой покачала, что тут говорить – единственное дитятко и так понять можно.

Вижу, девица по двору ходит. Спрашиваю у матери: