Вкус утекающей воды

Надо будет у кого-нибудь спросить.

Глава 24. Словарь пропущенных слов

Утро я встретил уже ближе к обеду или даже позже, в прекрасном настроении, на вонючем диване Кукушкина. В голове вертелось: «Пустынной улицей вдвоём… и светят фонари давно» и куча каких-то безумных вопросов, но ответов в ней не было. Боясь испортить настроение не той ногой, я продолжал настойчиво лежать, рассматривая руны на закопчённом потолке. Но ответов в них тоже не было.

С кухни донеслось: «Пустынной улице вдвоём куда-то мы с тобой идём». Я понял: Васильич – единственный источник знаний и кладезь ответов в моем лежачем положении. Я подхватил мотив: «А я курю, а ты конфетки ешь».

– Ага, – весело произнёс появившийся Кукушкин. – Как прошла первая брачная ночь?

– А я почём знаю?! – не понял я.

– Ты все-таки её чпокнул? – проявившись в проёме двери, спросил Васильич. Он радостно жмурился как мартовский кот в феврале от первого весеннего луча. И с ловкостью фокусника выхватил из рукава женские трусики и лифчик.

Я подпрыгнул на диване в ожидании увидеть рядом тело голой женщины. Но, слава богу, диван был пуст. «Этот грёбанный Боливар и не выдержал бы двоих» – не без сожаления успокоился я. Но лифчик и трусики были мне почему-то удивительно знакомы?

– Можно я вобью в стену два гвоздика и повешу на них твои трофеи? – продолжал егозить Кукушкин.

– Можно. Только подбери гвозди покрепче. Я думаю, сотка подойдёт. И развесь на них панталоны своей дамы сердца, – и я протянул руку за своими фенечками.

Васильич сделал глубокий вздох через трусики, как через респиратор, и произнёс: «Цимус! Настоящие афродизиаки!». Но белье мне отдал. Я тоже осторожно понюхал женские трусики, но ничего не ощутил: ни цимуса, ни запаха родного тела. «Наверное, ничего не было» – решил я сам для себя. Последний путь на Кукушкин диван не записался в моей памяти. Видимо жёсткий диск переполнился или кончилось электричество в нервной сети.

Васильич оказался бесполезен для восстановления хронологии событий, так как совсем не ночевал дома.

– Почему ты за целый вечер так и не познакомил меня со своей Географичкой? – обиженно спросил я, радуясь тому, что не пришлось снова назвать её обезьяньим именем.

– А когда? Ты же был занят: целый вечер и всю ночь титьки Любке мял.

– Да мы же в темноте?!

– В темноте, – успокоил меня Васильич. – Только я за тобой приглядывал.

– Зачем? – удивился я, вспоминая, что сам Кукушкин весь вечер ни на шаг не отходил от своей пассии.

– Чтоб ты свадьбу не сорвал. Ты же сам предупредил. Что когда напьёшься, начинаешь кидать в гостей солёными томатами, анчоусами и банановой кожурой. А вы вчера с Любкой ай-яй как накатили – я уж думал, водки для остальных совсем не хватит.

–Так не было же?! Ни бананов, ни солёных помидор, – я никак не мог взять в толк, чем это меня лечит Кукушкин.

– Только это нас и спасло, – вздохнул он.

Мне очень хотелось узнать, видел ли Васильич что-нибудь ещё? Было ли что-то ещё? У нас с Любой. Но я не знал, как спросить. Про ритуал пощипывания Любиной попы я и сам помнил, а вот дальше никак.

– Да ты не бойся, – по-своему пришёл мне на помощь Кукушкин. – В деревне незамужних девок не осуждают, даже родить могут без мужа. Имеют право, такие нравы. А вот если схлестнёшься с замужней женщиной, вот тогда бойся. Вот тогда тебе криндец! Так что прежде чем лезть под юбку, требуй паспорт посмотреть, проверить, так сказать, семейное положение. Вот я гляжу, ты всегда носишь обручальное кольцо. Хотя жену бросил и попал в Попадалово. Молодец! Уважаю! По тебе сразу видно твоё семейное положение.

– А может оно у тебя приросло и не снимается? – засомневался Васильич.

Я снял с пальца кольцо и молча навёл его на Кукушкина: получился портрет Чехова в очках и круглой раме.

– Вот, – удовлетворённо произнёс Васильич. – А у местных нет такой традиции. Так что давай поаккуратнее.

– Ты хочешь сказать, что Люба замужем? – начал догадываться я.

– Воо-от-т! – ещё более удовлетворено произнёс «проклятый старик» и не прибавил к сказанному ни слова.

– Не может быть, – угрюмо сказал я.

В ответ Кукушкин только пожал плечами, предложил искать Золушку путём примеривания случайно расстегнувшегося лифчика и пригласил меня к завтраку.

Но завтрак у нас не удался. Из конторы прибежал марафонский гонец Фидиппид и, задыхаясь, объявил, что Чужого Андрея срочно зовёт к себе директор лесхоза. Кукушкин подскочил на табурете и с обидой заявил, что водка была не палевая, и жизни директора лесхоза ничто не угрожает. Поэтому нечего ему разыгрывать передачу монарших полномочий по причине перепела, белочки или Дня грызуна. На что гонец сказал, что директор как стёклышко, только голова в сыром полотенце, а все дело в какой-то телефонограмме. Советское слово «телефонограмма» произвела на меня эффект повестки в военкомат – «нельзя не идти, но лучше не ходить». И я пошёл. Я, вообще, с детства очень законопослушный гражданин, преданный партии, правительству и своему работодателю. Интересно, почему слова работодатель и рабовладелец так близкородственно звучат? Тогда раб, работа и робот – есть суть одного корня? Оставалась единственная надежда, что фамилии не совпадут. Потому что я такой же Чужой, как Дикой или Дикий. Или, например, Серёга Сироткин.

Но фамилия совпала. Рыпаться было бесполезно: они знали не только фамилию, и не только все мои паспортные данные, номер школы. Но и Светку Зарину, портфель которой я закинул на крышу подъезда и долго не отдавал… (не потому что пытался продлить озарённые мгновенья общения со Светланой, а просто не знал, как его оттуда снова достать). Светка – моя любовь во втором и даже до половины третьего класса. Потом я её разлюбил. Из-за того, что все мои любовные притязания к ней скрупулёзно фиксировались в дневнике красной пастой, в пересказе классного руководителя: «Отнял портфель Светы Зариной и долго пинал его». Светлана была жуткой стукачкой. Ну, или я ей совсем не нравился? Что было ещё непростительнее с её стороны. Мы любим их, когда они любят нас. Разлюбить-то разлюбил, но шрам все равно остался.

Иван Макарыч, действительно сидел в чалме из мокрого полотенца. С полотенца шлёпались капли и разбивались о полированную поверхность стола как весенняя капель. Когда я вошёл в его кабинет, он молча кивнул на начатую бутылку водки. Я покачал головой в знак несогласия. Тогда он отхлебнул водку из стакана, как чай, и продолжил зачитывать тёмные стороны моей биографии непосредственно вслух. Время от времени, он удивлённо восклицал: «Ну, ты и гусь!», и без содрогания делал новый глоток спиртного. Со мной он был крайне нелюбезен, как будто прошедшей ночью я трахнул его жену. Жену начальника лесхоза я никогда раньше не видел, но по слухам она была моложе его лет на десять, и это вселяло надежду. Да… надо было прихватить лифчик, как советовал Кукушкин. Для проведения следственного эксперимента, а то кто меня знает… и чьи это трусы.

Я решил остановить директора раньше, чем он узнает с какого времени я начал онанировать. Иван Макарыч, со словами «ну, раз тебе совсем неинтересно», согласился сразу перейти к официальной части телефонограммы. Из которой следовало, что вместо выбывшего товарища. Там было так и сказано – товарища! Ни фамилии, ни клички, ни автомобильного номера как у Джеймса Бонда. Причина выбытия товарища, по болезни, по семейным обстоятельствам, в связи с выслугой лет и пр., также не сообщалась. Зато я, такого то года рождения, с таким-то размером головного убора, номером противогаза и портфелем Светки Зариной в придачу, назначался с понедельника главным смотрителем, хранителем, сторожем (формулировка была расплывчатой) климатической станции, расположенной по адресу… Слово Попадалово в адресе присутствовало.

– Даа-а, – резюмировал Иван Макарыч, – сбежал-таки Электрощит, вырвался на свободу. Но ты не переживай. Паек и денежное довольствие тебе тут тоже прописали.

– В жизни не встречал такой длинной телефонограммы, – усомнился я.

– Считай, что это факс! – гаркнул перегаром прямо на меня директор лесхоза и залпом допил свой стакан с прозрачным чаем.

– Но откуда такое подробное личное дело?

– У них длинные руки, – априорно заявил Иван Макарыч, перехватив листы бумаги поперёк. – Ты, согласен?

– Согласен.

Иван Макарыч выдохнул воздух из лёгких как скороварка лишний пар через клапан (видимо возложенная на него миссия нравственно сильно его тяготила). Демонстративно порвал бумаги на несколько частей и отправил мою прежнюю жизнь в большую пластмассовую «пепельницу» под столом. «Черт! А все же? С какого возраста я начал онанировать?»

Под бульканье вновь наполняемого стакана я молча оставил Ивана Макарыча в одиночестве поправлять его железное здоровье. Проходя мимо следующей двери прямо по коридору с надписью «Бухгалтерия», я вздрогнул, вспомнил Любу, которая не выходила у меня из головы, как «дядюшкин сон», и толкнул дверь. Сила воздействия равна силе противодействия – дверь вытолкнула меня обратно. Воскресенье! На работе только голики и алкоголики. Любы здесь сегодня нет.

В моем зрелом детстве, и даже слегка позже, я никак не мог заполнить разницу между бухгалтером и бюстгальтером. Вернее разницу-то я, конечно, знал, только никак не мог запомнить, кто из них что. А ещё я знал, что такое гантель, но не знал, что такое …андон. Поэтому я спросил, что такое гандон у папы. Мне почему-то казалось, что это то же самое, что и гантель, только размером побольше. Типа штанги. Но папа сказал, что это плохое слово, и я неожиданно почувствовал себя неловко. С тех пор я перестал спрашивать у папы значение новых слов. Так зарождается детская мудрость.

Глава 25. Созвездие псов

«Домой», в смысле к Васильичу, я шёл длинно и пришёл к вечеру. Моё утреннее настроение утонуло в депрессии. Мысль о том, что станция теперь моя, возбуждала, и у меня чесались руки порулить. Но поступок Жоры, и иже с ними, выглядел очень подлым.

Когда я вошёл в дом, там было полным полно гостей, все громко говорили, спорили и продолжали культурно выпивать. Я хмуро поздоровался и прошёл на кухню. Появился Васильич и крайне ласково спросил – где меня черти носили? Я нагрубил в ответ, но Кукушкин не полез как обычно за ружьём, а посмотрел на меня непривычно сочувственно.

– Тут директор лесхоза приходил интересоваться: выйдешь ли ты завтра на работу или уже тоже сбежал? Я его заверил, если ты дал слово, то он может спокойно бухать ещё две недели – граница на замке. Ты ему дал слово?

– Дал. Только работать я буду не в лесхозе, а вместо Жоры на станции.

– Я в курсе. Он все рассказал, – Васильич был невероятно болтлив и жизнерадостен. – Если хочешь, я готов поработать за тебя? Кстати, пока тебя не было, приходила твоя принцесса, спрашивала про трусы… Шучу, шучу! Гостинец тебе принесла – в холодильнике лежит. Знаешь что, Андрей! Как отличить хорошего человека от плохого? У плохого человека морщинки всегда идут вдоль лица, а у хорошего поперёк. Помни об этом, когда корчишь рожу пуделя Пьеро.

Когда физиогномик Кукушкин удалился, я открыл его рефрижератор. Невероятно! Три эклера лежали на тарелке. Не блины, не плюшки, и не пироги! Настоящие эклеры, политые сверху шоколадом. Мне всегда было проще отказаться от спиртного, чем от сладкого. Но эклеры в Попадалове выглядели дико! Как Элвис Пресли в Ханты-Мансийском национальном округе. Он бы, конечно, к ним приехал – у нефтяников денег много, да только, к сожалению, умер.

Я остался на кухне пить чай с эклерами, но один сразу же отложил для Васильича. Он хоть и Кукушкин, но мужик-то классный! Разбавив его замутку так, как разбавляют уксусную эссенцию, прежде чем добавить ее в капустный салат, я получил чай нужной мне консистенции. «Цвет ослиной мочи», – как сказал бы Васильич. Но так как ослов по жизни я встречал часто, но настоящих никогда не видел, подобные ассоциации меня не расстраивали.