Вкус утекающей воды

***

Мы выпили с Любой в полной задумчивости. И тут же, как по команде Высшей силы бросились целоваться. Не то чтобы «чмок, чмок» в щёчку или губки, как раньше, а по-настоящему. Поцелуй как половой акт. Поцелуй как проникновение. Проникновение с равными возможностями у мужчины и женщины. И тут кто кого или поочерёдно. Я не люблю целоваться из-за отсутствия финала в этом процессе. Знак бесконечности – это знак поцелуя.

Но моя правая рука уже заползла под трусики и ощупывала ягодицы Любы, неуклонно приближаясь к середине. В этот момент мы закончили целоваться, и рука ретировалась.

– Андрей, – сказала Люба, глядя на меня исподлобья, – мне семья не важна, мне нужен ребёнок. Сделай мне дочку. А там как хочешь. Хочешь – живи со мной, хочешь – нет. Я буду не в претензии.

– Знаешь. Я сейчас не могу – я сейчас пьяный, – ответил я, ничего не понимая. – Может пьяные сперматозоиды – это ненаучно, но это и не важно. Это табу.

Глава 23. Право на песню

Васильич, который Кукушкин, как-то мне сказал: «Каждый человек имеет право на песню. Есть у тебя слух, нет у тебя слуха, есть у тебя голос, нет у тебя голоса, есть у тебя деньги, нет у тебя денег – у тебя всегда есть право. Право на песню. Пой, если душа просит». Я не помню, по какому поводу это было сказано, так как с Васильичем пить-то мы пили, но никогда не пели. Хотя когда делаешь первое, трудно гарантировать отсутствие второго.

Когда наступила музыкальная часть свадьбы, и полились звуки, я вспомнил Кукушкинский билль о праве на песню. Здесь было всё: и гармошка, и баян, и гитара, и разновидности цимбал. И ещё, хоровое пение. Которое я уже слышал ночью в лунном сиянии Станции. Я, как и тогда, не понимал содержания. Все слова в песне заканчивались на уменьшительно-ласкательный суффиксы. Но я чувствовал: тоска и одиночество наполняют этот мир без границ. Эти песнопения были как дождь для души и как ножом по стеклу – очищали, мыли и скрябали. И текли слезы радости, потому что во всех этих песнях было предчувствие рассвета. А может это просто алкоголь? Хорошо, что уже темно. Темнота – друг молодёжи и тех, кто из них потом получается.

В промежутках между выступлениями фольклорных коллективов Швиндлерман предоставлял право на песню Фредди Меркьюри, иным представителям рок-эн-рольного братства и остальной музыки. Швиндлерман оказался отличным диск-жокеем: он ставил только убойные хиты. Их школьный усилок был трофеем Холодной войны, захваченным у американцев в ходе боев. И он просто рвал небо! Басы были настолько точными, как будто вокруг концертный зал, а не сосны по кругу.

Удивительно, что местная молодёжь не тащилась от «Сектора Газа», как было принято повсюду в сельской местности, а была приучена к серьёзной музыке. И пока она, в смысле молодёжь, топтала «траву у дома» под ритмы жёсткого андеграунда, предыдущие поколения отдыхали, разливали водку и пили за молодых, искусство и сплочённый коллектив. А потом снова вступала гармонь, луна, струнные и хор. Удивительно гармоничное сочетание разных поколений, не мешающих друг другу веселиться, завораживало. Первый раз я увлёк Любу в гущу танцующих под «уван мери тикет», и потом мы практически не покидали поляну – Швиндлерман умело подливал масло в огонь. Водяной профессор так энергично закручивал твист, что было даже завидно. И под гармошку он тоже выделывал такие па из гопака, что оказался центровым танцором всей свадьбы. Не соврал мужик Конану: пил водку, веселился и веселил безостановочно. Люба танцевала грациозно. Её движения не были импульсивными, своим телом она останавливала ритм, и ритм, проходя через неё, становился более плавным. Она не лезла в центр круга, как делают многие женщины, при этом достаточно кривые, чтобы доказать свою значимость. Круг образовывался сам вокруг неё. Даже Водяной профессор оттанцовывал по дуге с её центром. Моё ЭГО распирало тщеславие: ведь это, может быть, моя женщина?! Её упругая задница только что была в моей руке? При очередной смене жанров мы с Любой взялись за руки и пошли к своему столу. Когда мы вышли из круга света, я снова запустил руку ей под платье, чтобы «проверить свой сомнительный баланс». Баланс по-прежнему оставался положительным. Я развернул Любу к себе, и мы начали жадно целоваться. В это время я задрал подол её платья, засунул обе руки под резинку трусиков и практически стащил их вниз, тиская и разводя её ягодицы.

– Давай их снимем совсем? – прошептал я ей на ухо, когда губы освободились.

– Давай, – легко согласилась Люба. – Только куда мы их денем? Повесим на сучок? – Она сняла трусики и протянула их мне.

***

Всю оставшуюся часть вечера и наступившей ночи я любовался танцующей Любой. Мысль о том, что под платьем у неё ничего нет, и об этом знаю только я, возбуждала. И я уже не сомневался в наличии кода доступа.

А потом мы долго сидели за нашим столом и разговаривали. Алкоголь нам был уже не нужен.

– Плохие мы с тобой свидетели, – предположил я, – упустили молодожёнов.

– Да ладно. Больно мы им нужны, – успокоила Люба. – Я Лену знаю: все эти условности её только тяготят. Да и Таволгу тоже.

– А сколько ей лет?

– Тридцать четыре, почти 35.

– А тебе? – спросил я.

– Мне тридцать. Самое время рожать.

– А мне сорок пять, – с ударением произнёс я. – Родись ты на три года раньше, и я бы тебе в отцы годился. По формальному признаку. Чуть-чуть не успела.

– Мне все равно, меня это не пугает, – равнодушно ответила Люба. – У тебя тоже, самое время родить. Слышал, что профессор сказал? У тебя, Андрей, сколько детей?

– Двое, – растерянно произнёс я.

– Ну и хорошо. Я рожу тебе третьего. Девочку, – уверенно сказала Люба.

– Люб, а почему ты в городе не осталась? – попытался я перевести тему. – У тебя какое образование?

– Высшее. Экономическое.

– Ты пять лет училась в городе и не осталась?! – я был очень удивлён.

– Практически шесть. Я через рабфак поступала, – Люба говорила очень уверенно. – А почему я должна была остаться? Я здесь родилась. Мне здесь нравится. Это моя родина. Почему я должна была остаться в городе?

Неоспоримость простых Любиных доводов заставила меня промолчать. И я проглотил фразу «так все делают» где-то внутри своего сознания. В растерянности я провёл двумя пальцами по спине девушки сверху вниз. Пальцы с трудом перебрались через неожиданное препятствие в виде бретельки лифчика.

– Тоже снять? – спросила Люба.

– Знаешь, в восьмом классе я сидел за одной партой с Ленкой Соколовой, – начал я свой рассказ. – Она мне нравилась. И однажды, совершенно случайно, также провёл пальцами по её хребту, перескочив полоску лифчика. При этом у меня не было никакого сексуального чувства или влечения. Это произошло чисто механически. Но девочка повернулась ко мне и гневно произнесла: «Эх, ты! А я думала, что ты не такой как все!»

А потом она родила. Сразу после восьмого класса. Хорошо, что я не попал под её раннюю гиперсексуальность.

– Чисто механически, – передразнила меня Люба, смеясь. – Ты что, Фрейда не читал, про бессознательное и сознательное?

– Фрейда читал, но муть какая-то. Про фаллические образы, сновидения. Но то что половое чувство правит миром, с этим я полностью согласен. Хотя может быть Фрейд этого и не говорил: я был невнимателен к нему. Я не верю в возможность существования однополого мира. В этом мире нет: ни книг, ни музыки, ни стихов, ни картин, ни открытий. Серая масса, размножающаяся почкованием. Правда, войн тоже, видимо, нет, просто тупо поедают друг друга для саморегуляции численности.

Потому что все, что мы делаем в этом мире, мы делаем ради женщины. И наоборот. Хотя ни фига не осознаем это, и не сознаемся в этом. Вот это и есть бессознательное.

– Я в тебе не ошиблась, – прошептала Люба, восторженно глядя мне в глаза.

– Я не хочу быть Кисой Воробьяниновым! – возмутился я. Пытаясь протрезветь, но получалось плохо.

– Ну, до Ипполита Матвеевича ты ещё не дорос, слишком молод, – с усмешкой успокоила меня Люба.

– Люба, – произнёс я очень пафосно. – Я прекрасно представляю, как много нового мог бы тебе показать, чего ты ещё не видела или не пробовала в своей жизни в силу сложившихся обстоятельств. При этом я бы чувствовал себя хозяином жизни, чуть ли не волшебником, открывая для тебя этот мир заново. Но очень и очень скоро ты бы ко всему этому привыкла. К отдыху на море, к ресторанной еде, к развлечениям, к каким-то материальным благам. И осознала, какой же я был мудак, как я надувался величием, кидаясь понтами перед юной девочкой; да и машина у меня так себе – бывают и покруче.

– Меня материальные блага не интересуют, – просто сказала Люба, – мы можем остаться и в Попадалове.

– А, если я не захочу здесь остаться?

– Я же сразу сказала: «Я не претендую на твою свободу». Я хочу от тебя девочку. И все. Если захочешь, я поеду за тобой куда угодно, хоть на край света. Не захочешь – останусь здесь. Я тебя не держу.

– Люба! Почему я!? Так не бывает! Мы с тобой знакомы меньше суток?!

– Бывает, – уверенно сказала Люба. – Андрей, как ты думаешь, почему ты оказался здесь? Ты думаешь, что случайно?!

Этот вопрос погрузил меня в сознательное и бессознательное одновременно. Я уже не слышал, говорит Люба или мы уже сидим в тихой темноте.

Зачем я здесь?

Октябриныч не произвёл на меня сильного впечатления.

Вернуться к мечте на старости лет тоже вряд ли удастся. Это я про орнитологию. Но вить гнездо второй раз я тоже не хочу. Это уже не про орнитологию. Это я про семью. Конечно, круто иметь молоденькую жену с такой упругой задницей как у Любы. На первый взгляд.

А потом? Потом другие взгляды. Он старый пердун, а жена у него вполне.