Вкус утекающей воды

– Да-а ты не бойся-с-сяя! – затянул Васильич своё обычное, – Я обо всем договорился.

На обед у нас был цыплёнок табака. На самом деле это была здоровенная жирная курица, но накурившись табака, она превратилась в цыплёнка. Курение вредит птичьему здоровью.

– Как вкусно! – искренне восхитился я, – Ты где, Петровский, гуся украл?

– Так Агафья Ивановна для тебя прислала.

– Успела в завещании указать? А кота говорящего мне не оставила? Я бы взял. Васька – друг. Правда, хрен прокормишь такого друга. Ну, ничего, стал бы мышей ловить.

Или я ему?

Да-а, лучше жить с глухим, чем с говорящим.

– Признаюсь, оплошал, – признался Васильич горестно, – Старый стал, мнительный. И как я про тебя такое мог подумать? Прости и давай больше не вспоминать.

– Я вообще ничего не помню. Особенно, как ты оставил меня ночевать в доме колдуньи. Ладно, – отвечал я, и я был великодушен. – Мне кажется, самое время выпить за причинно-следственную связь короткой памяти с симметричностью органов зрения. Ты как? Тем более у нас такая закусь! Мяса сто лет не ел, да и ночь была слишком нервная.

– Тебе нельзя, – отрезал Васильич, таким тоном, после которого, я уже знал, возражать бесполезно. – Ты теперь учитель.

Глава 14. Швиндлерман оказался удивительным человеком

Швиндлерман оказался удивительным человеком. Трудно было поверить, что он директор школы, и невозможно разглядеть, что он шпион. В облике ничего солидного или интеллигентного. Греческий нос и хитрые татарские глаза. С такой внешностью надо работать фокусником. Возможно, все директора сельских школ – фокусники. Причёска, как у Высоцкого; только длинные волосы Швиндлермана слегка кудрявились. Я тоже носил такие в десятом классе. Потом мода сменилась, и на смену «Битлам» пришли бритоголовые нацики. Но мне до сих пор по духу ближе рок-н-рольная молодёжь. Швиндлерман на молодёжь уже не тянул, но точки соприкосновения мы нашли сразу. В начале беседы он объявил, что инициатором встречи является он. И я сразу перестал выступать в роли просителя того, чего не хочу. Мне просто представился случай познакомиться с местной легендой. А он захотел поговорить со мной, случайно узнав от Кукушкина о моем педагогическом опыте. Одного не пойму, когда я Кукушкину это успел рассказать?

– Ты действительно отработал в сельской школе пять лет? – спросил Швиндлерман.

– Четыре с половиной, – уточнил я, – ушёл в феврале, немного не дотянул до конца учебного года.

– И как ты теперь относишься к своему учительству?

– Как и тогда. Ничего в жизни я более правильным и полезным не занимался. Есть всего три настоящих профессии в этом мире: учитель, врач и дворник. И нет им равных в этом мире. Про другие миры не скажу – не знаю.

Швиндлерман задумался. Видимо наличие дворника в списке оказалось для него полной неожиданностью.

– Это профсоюз по принципу служения людям? – спросил он. – А почему тогда не включить туда уборщицу?

– Нет. В данной профессии нет природного воздействия. И если, кто-то убирает за кем-то, это совсем не здорово. Для обоих. Каждый должен свои продукты жизнедеятельности выносить и утилизировать сам. А иначе карма выкрашивается по кусочку. Бросил бычок под ноги – маленький кусочек отвалился. А в следующей жизни уже шевелишь тараканьими усами и питаешься помоями. А дворник, он имеет дело с атмосферными осадками и ветром, который может принести всякую чушь. Приходится очищать лицо планеты, на вверенном тебе участке.

– Хорошо. Ну а, тогда: милиционеры, судьи… – начал Швиндлерман.

– Директора, председатели, чиновники, мэры, депутаты, президенты, – продолжил я список Швиндлермана. – Если в учительстве только исключения – козлы, то во всех этих профессиях хорошие люди – исключения. Поэтому так ценен и редок там каждый, кто служит людям. Мы о них ничего не знаем, а они и не должны ждать от нас признательности. Пусть отчитываются перед вселенским разумом и собственной совестью. Да и не профессии это вовсе, а так, род занятий. Не военные выигрывают войны, а народ. Как думаешь, одна тысяча честных милиционеров найдётся в стране?

– Ты, конечно, возвысил меня в моем собственном представлении, – сказал Швиндлерман. – Но как ты сам себя ощущал в роли учителя?

– Да великолепно. Конечно с моей вспыльчивостью, я бы там быстро сгорел. Но я не помню, чтобы меня посещала мысль, что всё надоело, или надо всё бросить.

– А почему бросил?

– Для жены не было работы, а самое главное, мы понимали, что не сможем дать детям нормального образования. Ну, научу я их химии и биологии, а дальше. Дело даже не в учителях, а в информационном окружении. Из села постоянно вымывались нормальные родители, переезжали кто в районный центр, кто в соседнее село. А когда учишься среди дебилов, легко быть отличником, но это не делает тебе чести.

На меня нахлынули свежие воспоминания. Свежие, потому что я не помню, чтобы предавался им в новейшей истории.

– Вот ты спросил, и я только сейчас осознал, что не собирался ничего бросать. Мы даже дом строили: я оформил участок, взял кредит, купил фундаментные блоки и плиты перекрытия – в доме не должно быть мышей. Отец Серёги Ганюшкина, моего ученика, разравнял участок бульдозером. Муж учительницы младших классов, тоже Серёга, наш сосед, выкопал мне фундамент трактором «Беларусь». Все это делалось по-товарищески, денег у нас все равно не было. А потом я поехал в район, в местную ДПМК и ещё в какую-то строительную организацию, просить то ли экскаватор, чтобы углубить котлован, то ли кран. В одной конторе у меня не срослось, а в другой я встретился с начальником, с которым мы мило побеседовали. Я не помню этого человека, не помню, как он выглядел и детали разговора. Только тёплое пятно от этой встречи осталось до сих пор. Он готов был мне помочь и посоветовал действовать через главу сельской администрации Емелина, чтобы тот обратился к нему с соответствующим запросом. И тут все дело встало. Емелин грёб только под себя. Построил новое здание фельдшерского пункта в селе, а потом, в последний момент, отдал его своему сыну в качестве жилого дома. К такому человеку я даже обращаться не захотел. Попытался ещё в нескольких местах и сдался. Остатки кредита сдал в банк. И теперь благодарен всем, кто не помог мне тогда. Построй я тогда свой дом, я бы застрял там навсегда или хуже. Название села было однокоренное со словом «петля», и мужики там вешались регулярно. Видимо дело в названии, потому что других разумных объяснений у меня нет. Вот у вас в деревне существует привычка вешаться по утрам?

– Нет, – ответил Швиндлерман, – случаев суицида у нас не было. Морально-этическая атмосфера в деревне основана на старообрядчестве, а у них это не приветствуется.

– Вот и я не припомню, чтобы в бабушкиной деревне кто-нибудь когда-нибудь повесился. Местная Анна Каренина была. Одинокая, больная на голову женщина, но своё решение приняла осознанно – сама бросилась под поезд. На нас, детей, это произвело очень удручающее впечатление, потому что особенно жалко было её стариков. Растили, растили, а в конце жизни снова одни и уже никому не нужны.

А в том селе раз в год обязательно кто-нибудь находился. Как будто черт ходил по селу и уговаривал мужиков – бросай, чувак, мучиться, бросай, чувак, мучиться.

– Я слышал истории, что жена не дала мужу похмелиться, он пошёл и в знак протеста повесился на берёзе, – неуверенно произнёс Швиндлерман.

– Понимаешь, это очень простое объяснение, мол, напился и удавился. Если бы это работало, все алкоголики в стране давно бы повымирали. Здесь что-то связанное с угрызениями совести, с безысходностью. Я знал некоторых. Достаточно цельные личности, у всех были жены, дети. Правда, у всех у них была общая черта – жена в семье была лидером и главой. А они так, на подхвате, почти рабы. А напился – снова свободный человек.

– Вот это, как раз, обычное дело, – заверил меня Швиндлерман. – Это причина пьянства, но не суицида. Ты что, не хотел бы жить при матриархате?

– Видимо, хотел бы, – осторожно подумал я вслух. – Женщины, если верить анекдотам, по определению лучше и умнее нас в разы. Но если она паровоз в семье, это несчастная женщина.

– Может из-за этого твои мужики и вешались? Из-за неспособности сделать женщину счастливой? – неудачно пошутил Швиндлерман.

– Ну, знаешь?! – возмутился я. – Если бы «Это» работало! Мы бы все уже повесились: пьющие и непьющие, блядуны и онанисты, поэты и циники, умные и глупые, оптимисты и пессимисты. Я же говорю – все дело в местности. Не богоугодное было место и название соответствующее. Я же потом несколько раз бывал там. Кто, из тех, кого я учил, сумел вырваться из села, уже чуть ли не до генералов успели дослужиться. Кто остался, причём не самые глупые, спились и с семьёй как-то не сложилось. А могли бы в институт поступить. Но кому денег не хватило, а кому-то мотивации. Такие парни… пропали.

– Я сразу понял, что ты учитель, – сказал Швиндлерман. – Кому не нравится наша работа, тот не стал бы терпеть пять лет.

– Я когда приехал по распределению в роно, меня сразу спросили: «Вы хотите открепиться?» Я так понял, мне бы дали какую-то справку, и пошёл бы я на все четыре стороны. А я не пошёл.

– А перспективы у тебя были? – поинтересовался Швиндлерман. Например, старый директор уйдёт на пенсию, а ты вместо него.

– Когда жена с детьми уже вернулась в город, а я дорабатывал последние месяцы, в одной из школ района освободилась вакансия директора. И я подумывал, не остаться ли и не поднять ли на немыслимую высоту?! Систему общего образования в районе.

Швиндлерман засмеялся.

– И ты потом никогда не жалел? – поинтересовался он.

– Нет. Но пытался. Пытался найти работу учителя, когда вернулся в город. И реакция везде была одна и та же. Сначала бурный восторг, ура, учитель-мужчина, как нам повезло! А потом в кабинет входит Здравый Смысл – вы ведь все равно от нас уйдёте, на такую зарплату мужчина в городе жить не может. Они были правы. И пошёл я работать слесарем механосборочных работ на завод. Где моя зарплата рабочего была в 6 раз больше того, что я получал со всеми надбавками и дополнительными часами в сельской школе. Но я помню, когда я только начинал работать учителем, моя зарплата была 400 рублей. В то время у меня отец работал заместителем директора завода, у него зарплата была меньше моей. А уж в деревне это были колоссальные деньги. И была эта сказка, при премьер-министре Павлове.

– Да, я помню, – сказал Швиндлерман. – Только сказка оказалась недолгой и с коротким путчем в конце. Тогда многие сказки закончились.

Мы молча помолчали о судьбах нашей страны.

– Я вспомнил! – я действительно неожиданно вспомнил. – Представляешь, когда я устал от советской системы управления… Это когда очень много начальства, а комплектующих нет, и ты на неделе воздух пинаешь. Совершенно бесплатно, потому что у тебя сделка. А в выходные тебя заставляют выходить на работу, потому что подвезли эти самые детали, которые должны были вылупиться ещё в среду. Я решил – хватит быть пролетариатом и уволился. Прихожу на биржу труда, и заявляю им, совершенно без пафоса, что я – Учитель! А они мне и говорят: «Иди на фиг, учитель. Через три года наступает дисквалификация, будь ты хоть водитель паровоза».

И этим тёткам я тоже благодарен, что обошлись со мной чёрство, и прибили гвоздями к полу мою розовую мечту.

– И тут появляется Швиндлерман! – торжественно объявил Швиндлерман, как будто и правду выходя на сцену.

При этом он сощурил свои глазки в такую ухмылку, что я почувствовал что-то «фаустовское».

– И предлагает тебе работу учителя в богоугодном месте! – артистично закончил свою репризу Швиндлерман с интонациями Мефистофеля.