Серебряные нити

– Да, похоже на то, – я откинулся на спинку дивана и закрыл глаза ладонью.

Несколько секунд в зале царила матовая, непрозрачная тишина, в которой плавали следы моих убегающих галлюцинаций. А потом, видимо, прочитав первые страницы «Серебряных Нитей», Акане всё же отважилась снова заговорить вслух:

– Но ведь это не роман и не повествование вообще… Это больше похоже на научное исследование…

– Можно сказать и так, – безразлично отозвался я.

– Значит, сестра работала над этим…

– Сестра?..

– Вы, наверное, не помните её. Она была в той группе, которая сопровождала вас, ну, во время ваших поездок по горным деревням… Её звали Коджи Натсуме. И она не вернулась. Нам сказали, что она пропала в горах, сказали, что был несчастный случай… Я посвятила много времени тому, чтобы узнать о произошедшем как можно больше. Наверное, поэтому я начала интересоваться вашим творчеством вообще и вами в частности. Сестра много писала мне. О вас и о «Серебряных Нитях», писала о том, что виденное вашей экспедицией настолько ужасно, что для описания этого недостаточно человеческих слов… А в последнем письме она сообщила, что видела девушку, полностью покрытую тёмно-синими татуировками… Видела её как будто бы во сне…

– Всё здесь! – я озлобленно положил ладонь на «Серебряные Нити». – Здесь – результат моих исследований. Здесь – всё, что не должно было покидать тех горных деревень, где оно родилось. Здесь тайны пропажи нескольких человек из моей экспедиции… Тогда Акане – моей Акане – не было со мной, она не видела всего того, что видел я, и… И она не захотела сжечь эту книгу.

– Но зачем вы вообще работали над ней?! – девушка почти обвиняла меня за то зло, которое я переписывал своими собственными руками, за дотошно изложенные в рукописи ритуалы, за каждую мельчайшую подробность.

– Я не знаю, – ответ высушил моё горло, я хотел сглотнуть – но не смог. – Акане попросила меня провести исследования фольклора тех поселений, которые до сих пор живут в среде наших предков. Ей нужно было для работы, а я… Я неожиданно для себя самого увлёкся этим делом, но… В конечном итоге… потерял троих, троих друзей. И… Да, я помню Натсуме…

– Что с ней стало? – жалобно спросила девушка.

– Здесь, – я снова, не опасаясь повториться, хлопнул по стопке пожелтевшей бумаги.

– Вы не расскажете?.. Значит, мне нужно прочесть?..

– Нет! – возглас разорвал моё горло прежде, чем успел возникнуть в сознании. – Я… Я запрещаю тебе!..

– Н-но… В этом же нет никакой логики!.. И… Вы точно так же запрещали своей невесте сохранить эту книгу?! – проклятая девчонка раз за разом уязвляла меня всё больнее, всё опаснее – и я уступил, отвлёкся, позволил ей вырвать рукопись из-под моей ладони и скрыться в полумраке прихожей.

И только после всего этого я понял, что же только что произошло…

Издав что-то вроде бессвязного ругательства, я упёр кулаки в поверхность журнального стола и хотел было броситься за наглой и бесцеремонной гостьей, когда увидел прямо напротив себя, за огромным окном, изуродованную полумраком и странным вечерним воздухом тень. И это не была тень уже виденной мною девушки в чёрном кимоно… Нет. Это была женщина, женщина средних лет, облачённая в широкие штаны храмовой жрицы. А выше пояса… Выше пояса, от живота до горла, всё её тело было пронзено десятками, сотнями длинных – в ладонь взрослого человека – чёрных игл, пугающе подрагивающих при каждом сокращении изувеченных мускулов. Полуприкрытые чёрной ширмой волос глаза женщины скрывались под плотными грязными бинтами, из-под которых, как могло показаться, в тот же миг пробивались капли густой чёрной крови… Эти кошмарные тёмные пятна становились всё больше, приковывая к себе взгляд и заставляя отвлечься от кривой усмешки, что вдруг обезобразила тонкие кривые губы ночной посетительницы.

Я закричал и рефлекторно отпрыгнул в сторону, переворачивая стол и опрокидывая диван назад. Покатился по полу… И понял, что мгновенное видение ушло столь же быстро, как и появилось.

– Акане, – тихо позвал я, вслушиваясь в звенящую пустоту, пугаясь даже звука собственного голоса. – Акане, ты слышишь? Ты ведь ещё здесь, да?! Проклятая девчонка, верни эту чёртову книгу!

Вспылив, я бросился в коридор, но там меня встретила только пустая и мрачная тишина.

– Акане, – я снова повторил знакомое имя, вслушиваясь в малейший звук и дожидаясь чего-то, чему просто не мог дать верного названия. Слишком много страхов ожило во мне в единый миг, слишком много жестокой боли хлынуло по артериям и венам, чтобы я вообще мог бы верно оценить ситуацию.

Я сполз на пол и привалился к стене неподалёку от двери в ванную, потёр виски указательными и средними пальцами, прогоняя из головы всё лишнее, заставляя себя хоть ненадолго отвлечься от вяжущего по рукам и ногам ужаса. Весь мир расплывался вокруг меня, приобретал изломанные и гротескные очертания, каждая тень в нём вдруг стала похожей на что-то опасное, на что-то давно мёртвое, но вдруг нашедшее в себе силы вернуться к жизни.

А потом я снова вспомнил о «Серебряных Нитях», и воспоминание это отозвалось в основании черепа пронзающим насквозь холодком.

Я резко открыл глаза и собирался уже оттолкнуться от пола, когда услышал слева от себя тонкое и удивительно мелодичное пение. Это была песня маленькой помощницы мастерицы ритуалов, колыбельная, призванная убаюкать избранную Принцессу-Жрицу. Убаюкать навсегда.

Вокруг тут же стало слишком мало воздуха, слишком мало для моих лёгких, для малейшего вздоха – и тем более недостаточно для того, чтобы просто встать и уйти. Я мог только опустить взгляд и посмотреть на девочку в девственно-чистом белом кимоно и красных ритуальных юбках, согнувшуюся над моей левой рукой. Она тихо напевала услышанную мной колыбельную, скрестив руки у груди, напевала, отдавая этому священнодействию всю себя без остатка.

Сердце моё застучало с безумной скоростью, кровь ударила в голову, но воздух по-прежнему не желал проникать в горло, спугиваемый множеством коротких сиплых выдохов.

Девочка в одеянии жрицы произнесла последнее слово неровной, но чарующей песенки, после чего нагнулась над моей ладонью и, приставив к ней что-то холодное и острое, замахнулась небольшим – как раз по её крохотной руке – металлическим молоточком.

Боль ударила по всему телу, а очаг её, вдруг зародившийся у левого запястья, вспыхнул с такой силой и яростью, что, казалось, руку мою ниже локтя просто оторвало. Я почти чувствовал на онемевших пальцах раскалённую кровь, слышал продолжающиеся мерные удары молоточка…

Издав чудовищный вопль, я вырвал из руки окровавленный серебристый клин и отбросил его в сторону, зажал пальцами рваную дыру в опалённой болью левой ладони. Прижав брызжущую кровью конечность к животу и резво вскочив на ноги, я сделал было несколько шагов в направлении зала, когда из прихожей, справа от меня, вышла та самая женщина в иглах, которую я видел за окном… Услышав мои шаги, она вдруг замерла в напряжении и прислушалась, повела из стороны в сторону жуткой головой. Я рванулся мимо неё с яростью обезумевшего животного! Прорвался в зал, ощутив на своём боку больше десятка жгучих порезов от торчащих из вытянутой руки женщины церемониальных игл; прорвался – и рухнул на пол, перекатился через плечо, после чего почти сразу же вскочил снова. Ноги не слушались, как и всё тело вообще, но ценой невероятных усилий я всё же заставил себя дойти до лестницы и опереться здоровой рукой о перила. Мимо, печально проигнорировав меня, прошёл человек в высокой жреческой шапке с прямоугольным бумажным листком, прикрывающим изъеденное морщинами и язвами лицо. Его посох, позвякивающий полудюжиной небольших золотистых колец, упёрся в ступень на расстоянии волоса от моей правой ноги… Ещё немного – и… кто знает, что могло бы произойти?..

Стараясь не оборачиваться, я осилил последние полметра и приблизился к своей комнате. Дёрнул ручку, но дверь не поддалась. В припадке сумасшествия я бросился к двери спальни Юки, всем телом налёг на неё – и отлетел к противоположной стене. Казалось, проще было пробить стену, чем сдвинуть с пути эту деревянную панель – и тогда, окончательно потерявшись в себе и окружающем мире, который вдруг стал таким близким и страшным, я побрёл к комнате Акане. Неуклюже ввалился в неё, захлопнул за собой дверь – и, как оказалось, вдруг нарушил какое-то особенно сокровенное таинство…

В комнате было тихо и душно. Чуть приглушённый уличный свет падал на красивое бумажное окно, за которым неспешно опускались кажущиеся множеством чёрных точек снежинки. Сквозь тонкую бумагу виднелась также изломанная ветка сакуры, которой просто не могло быть там, у моего дома. Хрупкая ветвь эта подчёркивала странную траурную идиллию особенной нежностью, заставляла поверить в то, что вечная тишина – это сокровище, которое можно принять только один раз.

Я, чётко осознавая, что в спальне находился ещё кто-то, помимо меня, оторвал взгляд от окна и перевёл взгляд к кровати Акане, на которой, в окружении нескольких теней плакальщиков, лежало прикрытое белым саваном человеческое тело. Лица нельзя было разобрать из-за белоснежного ритуального покрывала, но я без сомнения узнал покойницу – и боль отпустила меня, снова уступив место выжигающему сознание страху.

Казалось, я нарушил прощальное таинство, казалось, сокрушил все устои уважения к мёртвым, но… Тени не обращали на меня внимания, они просто стояли, чуть покачиваясь, словно на ветру, и глядели перед собой невидящими глазами. Точнее, пустыми глазницами – необходимой жертвой всех могильных плакальщиков из того поселения в горах, где… Нет… Я не должен был думать об этом. Не должен был вспоминать!

Синеватое пламя, венчающее ряд невысоких оплавленных свечей, нервно задёргалось от одного только моего взгляда, а через миг и вовсе погасло. Полумрак накинулся со всех сторон, вибрирующий и рассыпающийся на множество крохотных чёрных точек.

Медленно, издав мягкий, слишком мягкий и нежный шелест, дверь позади меня распахнулась. Я обернулся – сперва через плечо, а потом и всем корпусом, встретив взглядом взгляд самой прекрасной, но в то же время и самой пугающей девушки из всех, кого мне когда-либо приходилось видеть. Её тело казалось тёмно-синим из-за невероятного переплетения безумных татуировок и выжженных металлом узоров, в которых угадывались змеиные очертания и заросли какого-то неведомого растения… И, словно бы одного этого было недостаточно, весь облик незнакомки отдавал какой-то неестественной, мрачной синевой. Он был словно бы соткан из застывшего потока чернил… Особенно прекрасные волосы, беспорядочно разбросанные по сторонам от худого лица. В их тени смутно угадывались глаза – пустые, ничего не выражающие, и больше похожие на пару сверкающих чистотой зеркала жемчужин. Вот только по жемчужинам этим тянулись те же мотивы татуировок… как если бы витиеватые узоры высекали прямо на глазном яблоке жрицы.

Нет, Принцессы-Жрицы… Чего-то куда большего… И меньшего в равной степени.

Она качнулась в мою сторону тихо и плавно, словно облачко синеватого тумана, поднимая ладонь с расставленными в стороны пальцами. А я мог только смотреть на неё, смотреть в её пустые глаза, в своё отражение в них… В отражение, смотрящее на меня с той стороны двух кристально чистых зеркал человеческой боли…

То, что появилось на губах девушки, даже можно было бы назвать улыбкой, если бы она не принадлежала столь скорбной и безразличной ко всему сущности. Я был всего лишь ещё одним носителем печати страдания на её пути, ещё одним человеком, чью боль она готова была принять как свою… Вместе с жизнью, наверное.

Я закричал и отшатнулся назад. Повалился, ударившись о стену, а затем попытался закрыться единственной послушной рукой…

Звенящая тишина била в голову, оглушала, разрывала на части. В ней не было тихих вздохов, издаваемых плакальщиками, и не было шелеста юбок татуированной жрицы. Не доносилась до моих ушей и удивительная колыбельная, с наивным интересом исполняемая совсем ещё юными жрицами храма. Тишину не разрушал даже тихий перезвон жреческого посоха, как если бы я вдруг оказался в одиночестве посреди океана беззвучия. Как если бы Принцесса-Жрица всё же коснулась моего лица выставленной ладонью…

Отказываясь верить в это, я резко открыл глаза и, впервые за последние полчаса глубоко вдохнув, обнаружил себя в комнате Акане – то есть в настоящей, знакомой комнате с разбитым стеклянным окном, за которым не было ни тонко падающего снега, ни болезненно изломанной сакуры.

В недобром предвкушении я поднёс дрожащую левую ладонь к глазам, но неожиданно для самого себя обнаружил, что на ней не появилось ни единой новой царапины, кроме тех, что были неумело заклеены пластырем и вновь саднены древком лопаты.

Дверь напротив меня была чуть приоткрыта. И на миг мне показалось, что из-за неё послышался звук сдерживаемых шагов. Затаив дыхание, я вжался в стену и приготовился к чему угодно – после всего, что мне уже пришлось увидеть, это вышло довольно легко. Шаги приближались с каким-то холодным мерным ритмом, и через несколько секунд я понял, что дверь осторожно приотворилась…

Я закричал, срывая связки, и тут же получил серьёзную, взвешенную пощёчину.

– Саюки! – Рю встряхнул меня, точно заплаканного ребёнка. – Саюки, это я! Слышишь?!

– Слышу, – мне не оставалось ничего другого, кроме как признать это. – И вижу. Ну… теперь – вижу…

– Что произошло, Саюки? Расскажи, Саюки, в чём дело?

– Не надо упоминать моё имя так часто… Это не помогает… – язык заплетался. Казалось, теперь можно было нести любую чушь, говорить вообще о чём угодно! Я вдруг почувствовал себя свободным и независимым ни от чего… Проклятый ужас ушёл, и мною вдруг овладела сводящая с ума волна облегчения.

– Саюки… что-то не так?

– А ты? Как у тебя с Миоко? – я нервно рассмеялся, не понимая даже, что именно может так забавлять в этих словах.