Сказания о недосказанном. Том I

По колориту песни, очень даже напоминали мелодию, которую выводили наши соседи по улице – два цербера, соседки, перестарелой Наташки, но все величали её Машкой,– хавроньей, безразмерной, толстая такая. Она работала поваром на турбазе, кормила туристов, себя, дочку, и двух овчарок, которые днём и ночью неистово лаяли, видимо от перегрузки желудков, как и у хозяйки, и нам они были таак радостны эти серенады, нашей солнечной долины, как и волчьи, в брянских глухих лесах.

Соседи окликали при встрече не всегда ласково.

… Они, трио – две собацюги, овчарского рода, ой, нет,– всё – таки благородной породы, и она, хозяйка – дирижёр, третий голос как ударные литавры, на похоронах, бывало раньше даже в нашем посёлке. Иногда переходила эта какофония на речитатив, уже без ведущего голоса.

– Не нравицца?! Моя хата, мой двор, мало, тебе, я и тигра куплю и посажу перед твоим окном…– успокаивала она нас.

Правда, раздирало их давать концерт – додекакофонию, и в полночь, в три, ночи и в шесть утра. Ну, это… при лунатизме, говорили соседи, бывает. Болезнь такая у собак и хозяйки.

… Ладно. Волки, а это дома, значит у них работа такая, а может хозяин, сосед шашлыками, чебуреками, балует гостей Крыма… им, труженикам охранного отделения только ароматы, ветром приносило. Вот они лают и воют-поют. Да Бог с ними. Работа. Должность такая. Собачья.

В кармане булькал двоюродный брат «изабеллы», шептал, пей, пей – не жалей. Может он и виноват, в том, что я услышал мелодию. Настрой на лирический лад.

И вот один солист, хоть и собачий… солист как солист в должности, страж лачуг и дворцов, лает себе и лает. Грр – гаф, грр – гав! Грр – авф.

Лает старательно и не по простому,– так лает ночами в автогаражах, колхозный сторож Иван Кузьмич, пропил четвертый, авто «москвич»… Там, работа, положено пугать непрошеных ночных пришельцев, совсем, не инопланетян…

Но вдруг стал лаять ожесточенно, злобно. Того и гляди сам себя тяпнет – грызанёт, за что-нибудь – это от злости. Какая уж тут кантилена или дуэт на два голоса. Орёт и лает нечеловеческим голосом, как будто я ему собственноручно хвост выкручиваю не по резьбе из его уважаемой задницы, помощницы в его ратном труде – он, когда старается, лает, то садится на неё, свою помощницу и коллегу в работе, как у вислоухого начальника- секретарша. Наверное, тоже чувствовал и волк, когда из проруби не тащил рыбку, и не большую и не маленькую.

Ну да ладно, дурачёк, сказал я ему. Заработал, или отработал свой хлеб. Хозяева будут тобою довольны. Лаешь, – воров пугаешь, хорошим соседям спать мешаешь. Даже орёшь громче телерекламы, также противно – тошно, смотришь фильм, и тут наа, тебе, реклама, собачий лай. И вот тишина. То ли горло промывал хозяйским супом, а может ангину подцепил куриную, она сейчас в моде, а то и свинячий или свинский грипп, придумают же такое. Диааагноз. Маать твою. Это умник с таким же интеллектом. И ти ши на, как в антракте из балета Раймонда. И тишина, а в темноте снова тяв – тяв, гав, и, и, ии, у у ууу…

Как тот пёс, на Кубани дело было. В станице Славянская. Заикастый пёс. Г… Ав… Аа ав! И снова антракт, но уже без Раймонды. Я тогда не поверил своим ушам, что пёс может заикаться. Видимо на медведя ходил и заболел. Но в Забайкалье медведи, тайга, а тут Кубань-матушка хлебная, откуда медведи в плавнях? А мы там, в тайге тоже переболели этим, еле ноги унесли. Хорошо, что не перешла хворь, в хроническую. И надо же такое: тут родной Крым и такая болезнь пёсика – цербера…

Гав, у-у-у. А потом, гы. Х х х. И заикнулся. Умолк. А чуть позже, у, уууу. Но букву а, проглотил. Потом перешёл на соло: у – ууу, будто мяукает-аукает, Алёнушка своему братцу Иванушке: – а – уууу. И так тихо-тихо.

… Так ищут жалобным голосом заблудившегося в дремучем лесу Берендеевой слободы.

А ведь в ту минуту я был трезв, как стёклышко, чтоб оправдаться галюнами… Но уставший. Трезвости ради и справедливости для, убедиться, полез, к забору, глянуть на это чудо.

Зелёные листья, самшит, а на дворе осень поздняя, но они всё закрыли, ни забора, ни сетки не видно и собачек тоже. Густо и грустно как в Африке с анакондами. А на дворе сумерки, да еще и говорят «куриная слепота» у меня поселилась…пригнездилась, на постоянное место жительства, прижилась с возрастом… Стерьва.

Того и гляди хозяин пальнёт из берданки или обреза солью крупного помола, для острастки ворам и, нечаянно, ненароком, по моей неуважаемой заднице…

Но потихоньку добрался-таки, до преграды, повис подбородком на зеленых колючих листьях, и увидел это чудо, страдальца, аукающего. Это ошибка или награда человечеству, шедевр природного дизайна. Не собачка, а чудо, которое мог сотворить только сам Создатель. Может хороший карикатурист с добрым сердцем. Нет, нет, только не генная инженерия. Те клепают монстров-уродцев, злющих клонов… А тууут!

Пёсик – енотик. Видимо, его папа был Енот, а мама Белочка… С пушистым веером хвостик, как у скунса, когда тот отражает врагов кровожадных, а движения, – лисоньки, и вся она лохмато – космато-пушистая, как лама, а внизу брюшко-животик, шерсть как у высокогорного Яка, времен и эпохи процветания мамонтов.

Чудо оно и есть чудо, да ещё и ауко мяукающее. Мяуко – аукающее.

Горы. Горы, вы там наверху, а тууут на склоне Горной – Подгорной… обычная проза – собачья будка, да еще и на двоих, коммуналка, да и только. Собаки могут жить дружно не то, что люди, гавкают друг на друга… А её, собачку хозяин держит как ма херовое одеяло для сугрева старшего брата, одеяло с подогревом… И вот большая, лает, не кусает, но воров не пускает, а эта, Мяука – аукает, ласкает слух своей мелодией.

… А- ууу, братец Иванушка. А-ууу,уу, сестрица Алёнушка.

И пусть её папа был чистейшей породы в третьем поколении, дворняга, породы беспородных. Тузик. Шарик и Волчёк, поигрались, и, молчёк. А результат. Вот вам, не то, что эта гангренная инженерия. Позор времени…

Доноры. Генно беспородные. Без папы и мамы.

…………. Мама – на прокат…

И вот они, красавчики…Настоящие, и мама одна, не донорская, родная и папа, в прочем здесь не точность,– коллективное содружество наций и пород, кровей, и т. д. Ииначее, вязки не будет – осечка получается…

Вон как у артистов тоже коллективная вязка, потом через годы внуки, да ещё по теле выясняют и судятся кому мама или папа должен деньги или что ещё. Целые передачи, как резиновую, а не настоящую садовую, грушу, суют нам зрителям…

Позорище такое должны смотреть…

А здееесь… У нас, на Подгорной улице…

Ауууу, братец Иванушка.

А уууу, сестрица Алёнушка…

Кто откликнется, отзовётся?

Кто придёт?

Братик или сестричка?

Лягушонка в коробчёнке?..

Змей Горыныч?

Нееет.

Явится наградой такой красавицы – Иван царевич, король королевич.

А может Царевна-Королевна.

Зовите. Стучите. Вам откроют.

Ищите.

И вы найдёте.

Ослеплённый

Плыли они в каюте третьего класса. Это, скорее всего, напоминало казарму, с трёхэтажными нарами, из уголков стали и труб, приваренными по месту, на скорую руку, подпорок – пиллерсов. После капитального ремонта, напоминал реанимированного не проснувшегося до конца, динозавра.

Народу было так набито, что мест, конечно, не хватало. Потому спали и размещались на узлах, чемоданах, мешках.

Душно. Тесно. Шумно. Двое суток терпи и радуйся.

От Тюмени до Тобольска можно добраться только по реке Тоболу, а потом она, река впадает в Иртыш.

Тракт размыт, железной дороги до Тобольска нет, да никогда и не было, а то, что называют или скорее величают трактом, здесь… с трудом можно было назвать или скорее обозначить как направление в ту степь, ох, нет, и не было никогда степей, там только реки и болота, болота, без конца и края, в ту сторону, где мы всё же добрались потом, до Тобольска.

Студенты ехали на практику,– знаменитый промысел, косторезную артель. Это, конечно, не Холмогоры, где из кости, творили кубки, шкатулки с резьбой, – ажуром. Конечно редкое, единственное мастерство. Но оленьи упряжки из мамонтовой кости – настоящих бивней мамонта, объёмные скульптурки, можно было увидеть только здесь. Студенты видели такое чудо только в самых лучших музеях Москвы, да подобное, в музее Восточных культур.

Они прибыли поездом, группа – три человека.