Сказания о недосказанном. Том I

Белый пароход уже не вертело и не крутило. Просторы могучей русской реки, радует всех, кто делает добро, кто любит Россию.

… А и сколько же было, хамов и ханов… а, потом, кормили рыбёшек наших, огромных сомов. Они и сейчас сидят, возлежат в кореньях и затонах, что и сейчас проглотят. И ухом не поведут.

Русский народ терпелив, но, как говорил пожилой мужик. Душа меру знает. А потом прощай мама. По седьмое колено размажут, разотрут. И правнукам…закажут всем, кто на Русь сику… драть будет.

Два чайненьких самогона и немного терпения. Трепещите вредные и злые. И всё-то вам вспомнится.

Старик. Это он так рассуждал сам с собой, сидел рядом и позировал студенту.

Большая пышная борода, благородное красивое лицо, фронтовик, разведчик, костил, как в сорок пятом загноивший всю Европу фашизм, всех и вся, узурпаторов русского народа.

Костя сейчас уже закончил рисунок, этого дедушки, который очень долго не хотел, что бы его рисовали, боялся, говорит, что ты меня потом разденешь, и показывать будешь в Москве. Вы, говорят, даже голых рисуете. А зачем. Страмота какая. Портрет получился, но дедуля не хотел с ним расстаться. Хвалил, похож, как на фотографии. И только ты нарисовал как будто я сам Жуков. Фотография так не сумеет. Я не такой. Мне до него далеко. Я просто защищал свою землю, а он, Жуков, всех нас. Вот как.

Подходили пассажиры, смотрели, глазели, но не мешали. Чуть подальше стоял тот, который матерился и грозился убить свою жену. Потом, когда ушёл дедуля, он спросил, почему Костя с ним заговорил, не прогнал.

Но…

К нам подошла буфетчица. Рядом шёл милиционер…третий тащился, оглядываясь по сторонам, смуглый узкоглазый татарин.

– Вот, это они, товарищ милиционер, не хотят платить, выпили по сто пятьдесят… и не хотят…

– Ты, крошка. Он, татарин меня угощал, он меня пригласил…а потом, смылся, халявщик, подстава, сволочь.

Татарин спрятался за спину дебелой хозяйки буфета.

Милиционер провёл беседу…

А этот, пьянь, продолжал,

– Ты меня угощал?! Ты, мокруха…Червяк!

– Денег у меня давно нет. А если хочешь, на, возьми, они новые, там дали эти валенки, сто грамм они стоят.

– На! Я их вёз жене, она этого не стоит. Она не достойна такого подарка.

Милиционер попятился, сел на светлый люк, посмотрел на виновника, на буфетчицу, на татарина. Она помялась, посомневалась, но взяла. Новенькие чёрные валенки.

– Ну, я, ребята, возьму, под залог, я отдам, мне сегодня кассу сдавать в Тобольске.

– Ты, вша, иди, тебя всё равно отправят за борт, у меня дело. Я этого дня ждал 15 лет. Но ты, гнида, поджаренная в дезкамере, не по русски, не по человечески. Не по – нашему. Сибиряки так не делают.

*

Мы снова остались одни. Он долго курил и молчал. Курил. Курил, молчал, но не уходил.

Потом рассказал, студенту как там, за решёткой.

– Вор. Что я украл?! А 15 лет, выбросил в никуда, своей молодой жизни. А сколько невинных, совсем невинных, кормят там комаров, валят лес. Сколько их осталось там, в болотах, трясинах, – при попытке к бегству – с пилой в руках, прислонился к дереву, уже стоять не может, слаб, кормёжка никакая. Попытка к бегству…– Слово не так сказал…

А она, жена, дома, у меня, что она? Она ещё и жила с ним, как жена. И дети с ними. Больше детей хоть не нарожала. Чужой мужик! И мои дети!

Он потом тихо-тихо спросил.

– Что мне остаётся? Найду, прикончу. И всё. Может вышка. А и хрен с ней. Какая мне теперь жизнь?! Для чего и ради чего? Как она меня?!

Я домой, детям, а она. Притащил тогда пол мешка отрубей. Кашку варили малым. За что упрятали?

Его Титаник медленно подходил к причалу. Уже видны были огни порта. А белый теплоход осветился огнями порта Тобольск и радостными ожиданиями, нового интересного…

– Ну, скажи мне, ну скажи, может есть такая сила, неужели это конец. Я долго думал, я не тупой, я библию читал – ничего не понял, но я не верю, что это тупик. Вас же чему – то разумному учат?! А, правда, что вы голых рисуете?

*

– Книги и жизнь… дают человеку ответы, почти на все вопросы…

– Вот ты говоришь, Библию читал. Вспомни, там есть слова… стучи и тебе откроют, имеется в виду двери. И уж если не двери рая, то та дверь, в которую ты стучишься. Но твоя эта дверь может быть в никуда – тебе выбирать.

– Вам, наверняка показывали этот фильм – сыну мать говорила, что его отец был лётчик… погиб. Отец вернулся оттуда, с зоны, пацан – сын обнимает его и плачет, как хорошо, что ты не погиб… Ты живой, отец.

– Вот кто нужен сыну.

– Мой отец родился, говорил студент, и жил здесь, в Сибири. Уехал потом в Крым. Война. Получили извещение, пропал без вести. Был в партизанском отряде.

В сорок седьмом мы с братом попали в детдом.

Когда к кому-то приходили родители – обычно мамы, но очень редко, – мы прятались, что бы нас не видели, и давились слезами…

К нему пришли. А ко мне нет…Никому. Никому не нужны…

У немногих каким то чудом сохранились фотографии родителей.

Ты видел бы – прячется малый шкет и держит на ладошке, этот листочек бумажки… Гладит,… Глаадит. Целует и… разговаривает…

Вот что такое отец и мама.

Мы с братом это пережили. Потом нас забрали. Снова жили с мамой, с мамой, с дедушкой, бабушкой, ну все родные – куча родных. А в детдоме братались, – хоть какой, а ты его…братик, сестричка,… хоть с кем – то поделишься, поговоришь. Вот, у меня, раньше… Крошки со стола собирали, а братику, маленький кусочек… хлебушка завёрнутый в лопушок. А угостишь – радость обоим.

Ты вот говоришь про жену, моя мама тоже приняла, как тогда говорили мужика чужого. И осуждали, слепые и глухие, кормит его, судачили, осуждали, а дети голодные бегают. Тогда все голодные ходили, бегали, а он работал в колхозе зоотехником, и, в кармане приносил крупы, телятам колхозным заваривали, а мы суп варили, макухи приносил, так нам она была вкуснее халвы, довоенной, когда и мама и папа были рядом. Мы её, эту макуху, даже не ели – сосали – так сейчас трюфеля смакуют… тогда и за это тоже давали под самую завязку. Да что тебе говорить. Ты это на своей шкуре прошёл. А наш батя, я так и не смог ему сказать папа. Не знаю почему, до сих пор жалею. А почему он, наш теперь батя, остался один…

Жена не приняла,– контузия, контузия была сильная, не мог даже побриться. Потом, не скоро, но прошло. А я сейчас думаю, удалось бы выжить…нам? Знаешь, как голодали. Ты не ведал, не знал что такое госпоставки. Налоги. С каждой коровы, сдавали молоко, – госпоставка. Яйца курочек, тоже госпоставка. С каждого дерева, если даже не плодоносили – госпоставка, а срубил, симулянт – подрываешь государственные устои. А срубил дерево засохшее, так сразу туда, дрова пилить, лес валить. Государство крепчало. А потом на день рождения Сталина, хлеб дешевле делали. И такое было.

– Многие тогда умирали. И дети и взрослые… Старики ещё слабее были. Они вообще всё детям отдавали, а сами говорили, да мы своё уже пожили. Пусть молодым, да малым теперь…

А жили мы в степном районе Украины, потом в Крыму, степь да степь кругом. Угля, не было, дров тоже. Топили кураём и соломой печки, пищу готовили тоже так. На таком топливе. Да ещё летом собирали кизяки. Коров держали и их лепёшки тоже превращали в торф, руками и лопатами. Солнышко то южное. Оно сушило это будущее огниво.

А у вас в этом краю лес кормит, одевает и согревает, это мне брат рассказывал, живёт в Читинской области. Вот как.

Даже обноски перешить, перелицевать научились, в войну и позже. Вот почему я с тобой разговариваю … Ты этого мог и не знать. Думал, что здесь райские кущи и манная небесная. Нет, дорогой, не от райской жизни жена твоя поступила так. Кто пережил, того просто так не сломишь.