Дожить до рассвета

Коленка очень болела. От боли все дрожало, сами собой наворачивались слезы. Она подняла глаза, хотела пожаловаться родителям, но поджала губы – на лицах рябило раздражение.

– Уведите.

Потом были только спины, удаляющиеся прочь.

Подошли учителя. Помогли встать, оправили платье. Ничего не произошло.

Плакать – неправильно. Взрослые не любят.

Стук. За долю секунды книга оказывается внутри подушки, а глаза плотно закрыты. Раз. Раз-ДВА-три, раз, два, три. Поваренок! Путь свободен – все ушли на всенощную службу. Пора бежать.

Заткнув подушку с книгой внутри за пояс, она тихонько соскальзывает с постели и, держась стены, пробегает к окну. Решетка на нем довольно узкая, но ей удается протиснуться и повиснуть снаружи. Резкий, колючий ветер бьет в бок, оттягивая сорочку. Внутри что-то шевелиться, но светиться сейчас ни в коем случае нельзя. Длинные темные волосы спасают ее от лишних глаз, а кожа почти сливается с белым камнем башни. Края тени от крыши как раз касаются кончиков чулок. Никто не заметит. Никто не узнает.

Балкон внизу чуть шире. Можно спрыгнуть, а можно промахнуться и полететь вниз. Падать не страшно, к боли она привыкла. Страшно будет позже, когда придется объяснять учителям причину каждого перелома, как происхождение каждой монеты в казне. Лучше сразу умереть. Может, тогда ругать не станут?

Вниз смотреть нельзя. Она и не пытается. Наоборот, жмурит глаза. Это быстро. Как вспышка костра, как выстрел, как взмах, как хлесткий щелчок. И.

На миг захватывает дух, а затем колени, руки и слегка подбородок бьются об пол. Зубы больно стучат друг о друга. Подушка немного выручает. Хоть бы не вышло лишних ран. Утром можно упасть с постели или по дороге куда-нибудь, на всякий случай. Кружится голова, но сейчас нет времени.

Секунда – и она на площадке. Лестница изящным танцем нисходит в большой холл. Со стены глядит портрет. Там нарисован папа. Ну, то есть, конечно, сказать "папа" так просто нельзя. Он король. Как-то раз забылась. Она тогда сшила игрушку.

– Пап, смотри!

Стража свела оружие.

Он закрыл глаза, сжимая губы. Учитель обернулся к ней.

– Как правильно говорить? – напомнил он. Та опустила голову.

– Ваше благоразумие, – тихо поправилась она, уводя игрушку за спину. Советник посмотрел на неё.

– Вы собирались что-то сказать? – уточнил он.

– Нет, – шепнула она, – просто. Просто так.

Он кивнул учителю. Тот увёл её.

– Леди не стоит говорить просто так. Человеку в принципе, не стоит говорить слишком много.

Тогда она просто немножко застеснялась, что папе неинтересно посмотреть на игрушку. Не очень хорошую, кривую, лохматую от ниток, но все-таки настоящую, сшитую, где-то даже, как ей показалось, забавную. Она бы даже с удовольствием подарила ее. Но папе почему-то не понравилось. Учитель объяснил, что это правильно, ведь взрослым не важны игрушки. А потом, вечером, спросил:

– Король пожелал узнать откуда вы набрались таких слов?

– Что Вы имеете ввиду?

– Кто вам рассказал про слово папа. Мы не преподавали Вам ничего подобного.

Это был сын одной из служанок. Она услышала раньше у него, подумала, что так можно, но ей забыли сказать.

Мальчика казнили. Это почему-то считалось правильным.

Осторожно оглядываясь, на носочках пробегает она к новому ряду ступеней и, вскочив на перила, скользит ниже. Вообще-то, правильно, конечно, идти пешком, но сейчас её никто не видит, даже Бог Струн, если верить писаниям, а неверие приравнивалось к вещам незаконным, спит. Спускается прямо в подвалы, которые обычно старалась избегать – слишком страшные звуки доносились оттуда.

Сейчас ей надо на кухню, в коморку за одним из буфетов, где лежат фартуки, колпаки, маски. Там её ждут.

Она невольно, но слабо и сжато, будто кто-то все-таки может это увидеть, улыбается. «Ждут» – хорошее слово. Приятное. И служанка эта очень хорошая. Не боится ее, не ругает, не гонит и не отворачивается сама. Той будто все равно, есть у принцессы чудище внутри или нет. Та всегда рада видеть ее, а когда получается, готова и угостить чем-то вкусным, будь то горячий и прямо-таки мокрый от масла хлеб с солью или сушенные ломти овощей при мысли о которых собираются слюнки. Та всегда разрешала и смеяться, и плакать, и сидеть на полу, и бегать, и болтать ерунду, и даже играть с привезенными для ужина зверушками. Забавные, лупоглазые и большеротые существа с любопытством нюхали ладони, кувыркались по столу, шлепаясь на пол, чем еще больше веселили. Жаль только, что жить у них выходило не дольше пары часов до ужина. И все же то было ее любимое место. Там всегда, в отличии от башни, было тепло и светло. Жаль только, что тревожно. Ничего еще, когда наказывали бы одну ее, но другим всегда везло на казнь, если не хуже.

Нельзя ей туда ходить. Никуда нельзя. Она опасная. Для всех, для королевства, для родителей, да и для себя. Маленькое чудище, не пойми, зачем рожденное и кому нужное. Чудище маленькое, а проблема большая.

Вот и последний поворот. Улыбка становиться смелее. Хочется даже подпрыгнуть от радости предвкушения. Но кое-что заставляет приостановиться.

Дверь открыта. На полу тянется половик жаркого света. Прямо посреди него, точно жженое пятно чернеет выпавший ключ. Почуяв недоброе, она поджимает губы, осторожно поднимает его, но тут замирает снова.

Голоса. Грубые, расчетливые, строгие и многочисленные. А между ними мольба. Робкая мольба, плачущая мольба, надрывная мольба, шепчущая и воющая. А главное – знакомая.

Вдали видны тени. Много теней. Сердце, кажется, срывается с вен и летит куда-то далеко, обливаясь жгучей кровью. В носу щиплет. Нет. Нет-нет-нет!

Беззвучный выдох, почти в себя. Спокойно. Сглатывая и сжимая сальную рукоять ключа, как маленькое оружие, она тихо, точно невесомое насекомое, на носочках крадется ближе.

Может, это не то. Может, это шутка поваров. Может, кто-то напился и теперь гуляет тут, пока.

Снова голос. Она вжимается в горбы булыжника. Хочется ругаться, но трудно подобрать слова. Смотреть не хочется, но трудно отвести взгляд.

У камина, остроконечной полосой перекрывая свет, стоит советник. Солдаты хрустят сапогами по осколкам посуды. Служанка на полу.

Что-то спрашивают. Что-то отвечают. Она не слышит. В ушах точно вату жгут. А внутри и вовсе.

Говорят, проклинать – нехорошо. Желать зла и мучительной смерти – неправильно. Мечтать о том, как кого-то долго и жутко наказывают за то, что они сделали – нельзя.

Она сжимает зубы. Ногти неслышно царапают металл.

А это хорошо? Это правильно? Можно?! Можно по-вашему?!!

Она ничего не делает. Ничего не может. Ничего не может, а так хочет. А советник все говорит и говорит. А потом ждет. А потом снова говорит. Складывает короткий свиток. Смотрит на солдата, а тот с издевательской ухмылкой поддевает служанку за шиворот и острой пикой протыкает ей глазное яблоко, вырывая его прочь.

Жуткий вопль. Ключ вылетает из рук. Кувырком и с блеском он летит прямо на плиты. Звон. Подскакивает. Ещё. С металлическим скрежетом скользит по полу и, врезавшись в промежуток меж камнями, замирает. Замирает ключ. Замирает сердце. Замирают звуки. Только эхо летит вперёд. Касается ушей, заставляет обернутся.

В печи падает уголек. Огонь, плюнув искрами, вспыхивает. Алый свет падает на пустые глазницы. Под ними кровь. А под кровью гримаса. Над ней, выше лица. На них ужас. Внутри жжётся. Скребется и выворачивается. Она вздрагивает, сгоняя голос в голове.

Бежать.

***

Она вскрикнула, свалилась с кровати. Плед запутал её, едва не задушив.

Тишина. Никого. Комната с цветами, огромный свитер на стуле, как неловкий монстр из шкафа, глиняная чашка-мухомор на тумбочке, гирлянда бумажных стрекоз под потолком. Все хорошо.

Она кое-как приподнялась на руках, не в силах поднять взгляд от пола. По потертым полосам паркета поскакали крупные капли. Капли, которые щипали глаза, противно путались в волосах, холодными червями ползли по шее, избивали дрожащие пальцы.