Дожить до рассвета

Нет. Не хорошо.

Это все глупый ырка. Глупый, голодный до крови малыш. Он все испортил. Ей ведь почти перестали сниться эти сцены. По крайней мере, каждый день. А теперь опять.

Раздался тихий стук. Она вздрогнула, стала махать руками, чтобы подсушить глаза.

– Ли? – позвал ласковый голос. – Можно войти?

Промычав что-то, та вжалась спиной в стену, подтянула к себе колени и уставилась на них, не смея поднять голову.

Дверь отворилась, впустив Рафаэля.

– Мы услышали шум, – пояснил он, разглядывая комнату с порога. – У тебя все хорошо?

– Да, – после тяжёлой на глоток паузы пискнула она, снова поджимая губы. Такой простой вопрос, а так тянет на слезы.

Рафаэль переступил порог, слегка притворив дверь.

– Плохой сон?

Черные кудри пощекотали колени. Это был не кошмар. Это была её жизнь. Но сказать опекуну хоть что-то мешали годы молчания.

Вот только ему это было и не нужно.

– Иди сюда, – нежно молвил Рафаэль, протянув руки. Лили замотала головой, забиваясь ещё глубже в угол.

– Не любишь обниматься? – спросил он, осторожно подходя. – А как любишь?

Из поджатых губ вырвался рваный всхлип. Она спрятала мокрое лицо в колени. Она не знала. Она ничего не знала.

Едва слышный шелест вздоха тронул пепельные локоны. Рафаэль осторожно подступил ближе и мягким пухом опустился на пол перед диваном. Сложил на него руки, склонил голову и наконец, подумав, полуприлег, рассматривая чернь за окном. Молчание. Где-то вдалеке пышными, бархатными взмахами подметал крыши сонный ветер.

– И звезды слушают меня, лучами радостно играя, – нараспев произнес он. А затем, не отводя от них взгляда, кивнул Лили: – Догадаешься, кто автор?

– Ты?

Тот улыбнулся.

– Поэт был русский. Тезка моего друга. Он много чего написал.

– Ты его знал?

– Мне нравилось, как он говорил о вещах, что не привычно описывать вслух. О чувствах, о тучах, о нас и, – смешок, – о парусах, что ищут бурю.

Тут Рафаэль немного помолчал, прислушиваясь. А, должно быть, уловив, что хотел, опустил взгляд и повел плечом.

– Знаешь, когда мне страшно или грустно, я тоже ухожу искать у мира нечто похожее на то, что твориться на душе. В конце концов, после самой страшной бури наступает самый спокойный штиль. После самого тяжёлого дня приятнее всего лечь в постель. После всего самого темного наступает самое светлое. И так всегда. Бури сменяются на штиль. А штиль на бурю.

– Надоели эти бури, – пробормотала Лили почти самой себе.

– Тьма не так плоха, как кажется. Смотри, – изящный взмах пальцев, – видишь, звёздочки?

Наконец подняв голову, Лили послушно глянула в окно. Сквозь пелену стекла и перистую грязь облаков виднелись два или три сахарных кристалла.

– Красивые.

– Разве были они видны при свете солнца? А ведь кому-то так важно их увидеть. Кому-то так нужно посмотреть на хоть одну звезду, которая изменит всю его жизнь, но, если ему постоянно будет светить солнце, он никогда её и не увидит. Навсегда останется тем, кем был. Мир потеряет гения.

– И все равно "солнце" как ты решил заметафорить, лучше тени.

– А когда солнце летом греет слишком жарко, тебе наверняка понравится тень. Да и без света теней бы попросту не существовало. И в свете есть тень, и в тени есть свет. Всегда есть что-то хорошее в плохом и плохое в хорошем.

Лили тихонько вздохнула. Она много слышала подобное и прежде, но никогда ей не разрешали по-настоящему думать об этом. Рафаэль наконец взглянул на нее.

– Ты ведь и так это знаешь, – усмехнувшись, продолжил он. – Просто иногда забываешь. Главное помнить. Помнить о бурях, о штилях, об их важности и неделимости. Помнить о звездах и тенях. Помнить о том, как они необходимы и о том, что нужно сделать, чтобы их получить. Тогда будет легче. Немного. Но все же.

Плед сполз с плеч и теперь висел на локтях, как маленький ребёнок, что прячется за спину родителя. Лили сидела, закручивая его уголок в тонкий жгутик усерднее, чем когда-либо учила уроки. Усталый, а от того бессмысленно пустой взгляд почти перестал дрожать мокрым серебром. Рафаэль не стал ее касаться, лечить. Сон – лучшее лекарство для нее. Пока что. Пока она не готова. Только сказал напоследок:

– Когда будет грустно – смотри на звезды, на солнце. А, – в тонких пальцах как бы невзначай появился шелковый платок, – если их нет – на себя. Ты ведь тоже солнышко. Пылинки звезд бегут по твоим венам, твои струны полны их света. Помни об этом. Или хоть изредка вспоминай.

Сказал и направился к выходу. Так странно и пусто показалось вдруг. Будто чего-то не хватило.

– Рафаэль?

Он обернулся, мягко придержавшись за ручку. Лили снова натянула плед к подбородку.

– А ты вот… ну… – едва шевеля губами, пролепетала она. – А вот… ты любишь… ну, обниматься?

Улыбка в который раз осветила его лицо.

– Люблю, – кивнул он.

– Даже если не надо?

– Даже если совершенно необязательно.

– И это не плохо?

– По-моему, это просто замечательно.

Все это совершенно не укладывалось у нее в голове. Почему, раз это просто замечательно, ей ничего подобного никогда не разрешали? Зачем запрещать что-то хорошее?

Он ждал. Она выдергивала пух ниток из пледа. Он – совершенно спокоен. Она – частично разбита. Разбита, но еще жива.

– А можно… ну, если можно, конечно, ну, то есть, ну, – начала она, почти покусывая вязанный шов, – … если вот вдруг ты любишь и это не плохо, то может, можно тебя чуть-чуть немножко обнять?

Зубы все-таки впились в петельки. Последняя надежда колкими искрами поджигала на лице смущенный румянец. Спрашивать о таком было непростительно. Но не спросить – еще хуже. Мгновение. И ответ:

– Конечно, солнце.