Стартап

Питер не ответил, выдохнул как Павловский, и одним махом осушил стакан. Самогонка на удивление оказалась мягкой, с очень лёгким ароматом хлеба. Выпитое разошлось по телу теплом, и только теперь Горелика отпустило – он принялся за еду. В салоне громко заговорили, обсуждая произошедшее.

Питер ел, наклонив голову над котелком, и краем глаза заметил, как Лазар повторил жест гида. Щелчок предохранителя не оставил сомнений. От изумления Горелик чуть не поперхнулся.

– Щщщ, так надо. – тихо сказал Лазар, приложив палец к губам, и обратился к Павловскому. -. Владимир! Налейте нам ещё, пожалуйста, только мне – половину.

– Сэмми, я боюсь за тебя, – с трудом сглотнув и принимая поданный стакан сказал Горелик. – Тебе утром будет очень плохо.

– Плевать. Зато, будет, что вспомнить! Выпьем.

Чокнувшись, друзья выпили. Сэм азартно загремел ложкой в котелке.

– Как вы вкусно едите! – сказал с некоторой завистью водитель.

– Не волнуйся, Колян, – отреагировал гид, жуя, – мы что … Ик… Иксплуататоры какие? Оставим тебе и выпить, и закусить.

– Эх, спеть бы сейчас, – откинувшись в кресло, мечтательно сказал Лазар.

– Началось…– с ужасом сказал Горелик. – Сэмми, может, не надо?

– А чего? И споём! – Павловский озорно посмотрел на Питера. – Давайте споём песню, где и про Петра Борисыча строчка есть!

– Это которая?

– «Светит незнакомая звезда», – Павловский победно смотрел на Горелика, – «А удача – в награду за смелость»! Да, Петька?

И грянули. Пели все, кроме Питера и Лазара: первый сидел задумавшись, второй улыбался, не зная слов. У Маши оказался красивый контральто.

Вдруг девушка прекратила петь, снова достала зеркальце и посмотрелась в него.

– А что бы Вы сделали с выигрышем, если бы его отдали?

– Цветов бы купил. На все деньги.

– Мне?

– Вам.

– Скажите, Пётр, – глядя в глаза Горелику спросила Маша, – как я выгляжу?

– Вы – прекрасны! – не раздумывая ответил Питер и махнул очередной стакан.

Потом был провал.

24.

Питер открыл глаза и тут же закрыл их – в голове зазвенело так, будто рядом с размаху ударили железякой в лагерный рельс. Было больно смотреть даже на слабый свет, пробивавшийся сквозь плотные шторы. Когда же он успел так напиться? Как они добрались домой? Хорошо, что хоть проснулся в кровати, а не в машине или на лавочке.

Шторы… Стоп. Какие шторы? В его комнате на окнах были жалюзи! Горелик снова открыл глаза, пытаясь понять, где он, и почувствовал, что на него смотрят. Питер медленно повернул голову: шкаф с зеркалом в дверце, прикроватная тумбочка с ночником и недопитым бокалом вина… Где он?

Поворот чугунной головы в другую сторону дался с огромным трудом, и тут рельс внутри загудел с новой силой: на него смотрела Маша. Она лежала рядом, на боку, упёршись локтем в подушку, подперев щёку ладонью, и задумчиво глядела на Горелика. Её обнажённые плечи ослепили Питера. Он в ужасе закрыл глаза.

Допился. До галлюцинаций допился. Но почему видения такие отчётливые? Так не бывает. Он снова открыл глаза – Маша не исчезла, она по-прежнему лежала рядом с ним на кровати и смотрела на него.

– Проснулся? – спросила девушка. – Доброе утро.

– Д-доброе…– выдавил Питер. Он судорожно соображал, что сказать.

Маша встала с кровати и, запахнувшись в простыню, подошла к окну. Пользуясь тем, что его не видят, Горелик засунул руку под одеяло и ощупал себя – он лежал абсолютно голый. Позор…

Девушка рывком распахнула шторы – нестерпимо яркий свет, ворвавшийся в комнату, заставил Питера прикрыть глаза рукой. Из-под ладони он смотрел, как Маша потянулась, подняв над головой сцепленные в замок руки: узел на простыне развязался, и ткань бесшумно соскользнула на пол.

В солнечных лучах фигура девушки казалась высеченной из камня, сквозь которую волшебным образом проходил неведомый свет. Маша никак не отреагировала на внезапное своё обнажение – она подошла к креслу, подняла с него длинный шёлковый халат и надела его.

Горелик рывком поднялся, сел и схватился руками за голову – там звучал уже не рельс, там ударили в набатный колокол. Девушка тем временем опустилась в глубину кресла и закинула ногу на ногу. Пола халата соскользнула, обнажив восковое, как увиделось Питеру, бедро. Маша небрежно вернула шёлк на место и закурила.

Мужчина осмотрелся: его одежда валялась на стульях и около них вперемешку с вещами женщины; на столе стояла початая бутылка вина в компании второго бокала; почти всё свободное пространство было уставлено вазами, вазочками и даже вёдрами с розами, герберами, хризантемами и ещё какими-то неизвестными Питеру растениями.

– Вы скупили все цветы в Минске, – с улыбкой сказала Маша.

– Я?

– Да. Вы, вообще, были в ударе: так смешно рассказывали о своих приключениях, что все смеялись до слёз, а шофёр чуть не врезался в столб.

– Честно говоря, я… – во рту у Горелика была Сахара; язык царапался, как наждак.

– А когда мы приехали, вы заставили всех, даже водителя, петь серенады под моим окном, – продолжала Маша, – и мне пришлось впустить Вас.

– Всех?

– Нет, Вас одного. Всей компанией вы отнесли своего друга домой, а потом вернулись.

– Ох, Сэмми, – Питер хлопнул себя по лбу и тут же пожалел об этом, – я ж тебя предупреждал… Представляю, как ему сейчас нехорошо.

Горелик замолчал, разглядывая пол. Маша курила, выпуская в потолок тонкие струйки сизого дыма и сквозь них, не отрываясь, смотрела на Питера.

Мужчина, наконец, решился.

– А потом?

– Что – «потом»?

– Ну, что было потом? – Горелик был готов провалиться под землю.

– Вы не помните?

– О, Б*же, как стыдно… – лицо Питера пылало. – Нет.

Девушка потушила сигарету.