Солитариус. Книга первая

– Ну ничего, ещё успеете.

– Я даже не знаю, сколько мне лет, – мрачно усмехнулся я.

– Да? – удивился ДиКаприо. – Вам не сказали? Странно. Или вы не спрашивали?

– Спрашивал, но получил философский ответ, мол, возраст ничего не говорит о человеке.

– С этим сложно согласиться. Человек в двадцать и тот же человек в пятьдесят – это уже разные люди. Мне тридцать восемь, а вам, думаю, тридцать-тридцать три, не больше.

– Возможно… Нет, права Златовласка, – сказал я скорее самому себе, чем собеседнику. – Ну узнаю я, что мне тридцать, ну и что это даст? Ничего. Есть вещи поважнее… Послушайте, ДиКаприо, как вы сюда попали?

– Белоснежка сказала, что меня направили сюда врачи. Я лечился в какой-то частной клинике, но там не смогли мне помочь, и вот я здесь.

– Вы пытались покончить с собой?

Он помрачнел.

– Говорят, что пытался.

– А как именно? Вы хотели повеситься, вскрыть вены или как?

– Не знаю, Есенин, я не интересовался такими подробностями, – тон его ясно говорил о том, что ему не нравится эта тема.

– У вас на теле не осталось никаких следов?

– Нет.

– Вот это и удивительно. Неужели никто из нас не вскрывал себе вены? Кто-нибудь должен был выбрать этот способ. Но почему ни у кого нет шрамов на руках?

ДиКаприо уже с нескрываемым недовольством ответил:

– К чему вы клоните? Думаете, руководство нам врёт?

– Даже не знаю. Всё может быть.

– Но зачем? И почему кто-то обязательно должен был резать вены?

– Я ничего не утверждаю, просто размышляю. Вы встречались с Гиппократом?

– Нет.

– Вы здесь уже полгода и ни разу его не видели?

– Не знаю, может, и видел. В начале мая у меня был приступ. Сами понимаете, что это значит. После приступа со мной разговаривала Белоснежка. Почему вы спрашиваете?

– Потому что не уверен, что Гиппократ существует.

Актёр недоверчиво хмыкнул.

– Как это?

– Вот так, – пожал я плечами. – Его практически никто не видел, никто не говорил с ним, призрак какой-то, человек-невидимка.

– Ну, у него наверняка много дел, поэтому он редко бывает в Солитариусе, – не очень уверенно произнёс актёр.

– Что-то слишком уж редко. Вполне возможно, что Златовласка выдумала Гиппократа и использует его как козла отпущения, а сама как бы ни при чём. Это напоминает мне то, как церковь постоянно ссылается на бога, которого никто не видел. «На всё воля Божья», – говорит церковь. «Всё решает Гиппократ», – говорит Златовласка.

– Вы не верите в бога?

– Нет.

– Почему?

– Потому что его нет. А вы верите?

– Не сказать, что я очень уж сильно верю, но мне хочется, чтобы бог существовал.

Я промолчал. Думать о странностях Солитариуса – и уж тем более о боге – расхотелось. Хотелось просто наслаждаться запахами леса, солнечной лаской, весёлым щебетанием птиц, беспечно порхающих над нашими забитыми всякой ерундой головами, величественным видом старых сосен – таких толстых, что не обхватишь руками, крупной спелой земляникой, росшей вдоль дорожки – и как я раньше её не замечал? А когда мы уже подходили к поляне, где находилась столовая, наше внимание привлекли красивые тёмно-серые грибы, похожие на маленькие зонтики. Никто из нас не знал, что это за грибы и можно ли их есть. «Мухоморы или поганки, – предположил Архимед и с глубокомысленным видом добавил: – Грибы как люди: чем красивее, тем ядовитее».

Так совпало, что в обеденном меню был грибной суп. Я самую малость опасался его есть, но, попробовав, с удовольствием опустошил тарелку. Раздачей сегодня заправляла не Корова, а другая повариха – молодая, стройная и хорошо воспитанная.

После обеда я немного почитал книгу Сократа, которая с каждой страницей нравилась мне всё больше. Безымянный настойчиво гнул свою линию, тем самым неизбежно загоняя себя в тотальное одиночество. Но чем меньше людей верило в него, тем больше он сам верил в себя и в то, что выбрал правильный путь.

Закончив читать, я принял ванну и побрился найденной в шкафчике безопасной бритвой, сразу помолодев лет на пять.

Было почти четыре часа. Меня охватило нетерпение, и я никак не мог усидеть на одном месте: то садился на кровать, то вставал и ходил по комнате, иногда останавливаясь у окна и взволнованно постукивая пальцами по подоконнику. «К чёрту! Подожду там», – пробормотал я вслух, бросив взгляд на часы, которые показывали половину пятого. Полез в шкаф за одеждой и, недолго думая, хотя было из чего выбирать, достал светло-голубые джинсы и тёмно-синюю футболку.

Спускаясь с крыльца, я задумался, какой дорогой идти: через столовую было ближе, но мне почему-то хотелось пройти мимо коттеджа Гиппократа, и я свернул направо. У мостика мне вспомнилась Афродита. Случайно ли она оказалась здесь вчера? А если не случайно, то зачем? Да нет, глупости, конечно, случайно. У неё нет никакого резона следить за мной… Если только… Да, если только она не работает на руководство, если она не та, за кого себя выдаёт. Предположим, в комнатах всё-таки установлены скрытые камеры. Значит, тот, кто за нами наблюдает, увидел, что я что-то пишу, и связался с Афродитой, чтобы она проследила за мной? Ну и бред. Вёл я себя как обычно – как они могли что-то заподозрить? Да, я становлюсь хуже Сократа… Но записи лучше перепрятать. На всякий случай…

Мысли мои переключились на жену. На протяжении всей недели я пытался припомнить, как она выглядит, но вместо памяти работало воображение, подсовывая мне образы, напоминающие то Златовласку, то Амазонку, то Афродиту, и мне ничего не оставалось, как выбросить эту затею из головы. Теперь я думал о том, как себя вести, меня немного тревожил тот факт, что я хотел её убить – вряд ли она об этом забыла. Но ведь приехала же, значит, не боится… А вдруг она ничего мне не расскажет?

На дороге перед коттеджем Гиппократа стоял серебристый аэромобиль. Я видел его впервые, и если бы не знал о его существовании, то подумал бы, что это обычный микроавтобус: на вид он почти ничем не отличался от наземного транспорта, только боковых зеркал не было. Впрочем, особо я его не рассматривал, может, нашлись бы и другие отличия. В те секунды мне стало понятно, что я не люблю технику, больше того, испытываю к ней отвращение. Может, это как-то связано с моим прошлым? Я готов был цепляться за любую мелочь, которая могла пролить хоть немного света на мою жизнь.

Когда я уже пересекал поле, где жил персонал, до меня дошло, что на аэромобиле, скорее всего, прилетела жена. Значит, она ещё там, у Златовласки? Или у Гиппократа, если он вернулся… Если он вообще может вернуться.

Домик для гостей находился на небольшой поляне прямо посреди леса, метрах в сорока от дороги. Слева от него стояла круглая беседка, а вокруг росли сосны, внушающие чувство почтения, даже благоговения, сосны, на фоне которых домик казался ещё меньше, чем был на самом деле. Мне пришлись по душе и сам домик – одноэтажная светло-бревенчатая избушка с двумя передними окнами и низким трёхступенчатым крыльцом, переходящим в узкую полуоткрытую террасу, – и выбранное для него место.

Я подошёл к двери, почти не сомневаясь, что она заперта, и дёрнул ручку на себя. Дверь распахнулась, и моему взору открылась маленькая прихожая и короткий коридор, соединяющийся далее с другим коридором, поперечным. В прихожей, на полке для обуви я заметил белые женские кроссовки и застыл в нерешительности. Сердце моё отплясывало тарантеллу.

Только я собрался с мыслями и уже хотел шагнуть вперёд, как из коридора справа появилась невысокая девушка в белой майке и короткой розовой юбке гармошкой. Увидев меня, она вздрогнула, схватилась за сердце, затем прислонилась спиной к бревенчатой стене и стояла так секунд десять, при этом не отрывая от меня взгляда. Я тоже смотрел на неё, не в силах вымолвить ни слова, и вдруг почувствовал, как бы глупо это ни звучало, как сердце захлёстывают волны нежности, поднятые из тёмных глубин моей души взглядом этой девушки. Почему тёмных? Да потому что я и не подозревал, что способен испытывать к кому-либо подобное чувство. Проще говоря, я безоглядно влюбился в свою жену – а это, несомненно, была она – с первого же взгляда. Ах, какая она была красивая! Все слова бессильны перед красотой: её можно только чувствовать. Как нельзя передать словами красоту музыки или картины, так и красота человека не переводится на язык знаков. Человек ведь тоже в некотором роде произведение искусства… Описывать красоту – всё равно что пересказывать гениальное стихотворение своими словами.

– Я так рада тебя видеть, – негромко произнесла девушка слегка дрожащим от волнения голосом и опустила руку, которой держалась за сердце. – Здравствуй, любимый!

– Привет, – хрипло выдавил я из себя. – Извини, что напугал.

– Ничего, – смущённо улыбнулась она. – Просто я не ждала тебя так рано. Мне сказали, что ты придёшь в шесть.

– Да, должен был в шесть, но я не мог больше ждать и решил прийти пораньше.