Трудно быть Ангелом. Книга Вторая. Роман-трилогия

– Богородице Дева, радуйся, Благодатная Мария, Господь с Тобою, благословенна ты в женах и благословен плод чрева Твоего, яко Спаса родила еси душ наших. (И запел красиво Юродивый.) О, Величит душа моя Господа, и возрадовался дух мой о Боже Спасе Моем. Честнейшую Херувим и славнейшую без сравнения Серафим, без истления Бога Слова рождшую, сущую Богородицу, Тебя величаем…

Друзья вышли с большим пирогом от Старика и направились в центр, а полуживой Старик дома в постели радостно, громко читал наизусть стихи и напоследок рассказывал свою жизнь этому миру. Он рассказывал пустым стенам, и ему казалось, что его непременно слышит Бог, его слышат Поэт и Юродивый, слышат все, кого он любит на фотографиях на стене, старший сын с внуком, и дочь, и далее все. Казалось ему, что слова проходят через стены и летят далеко, к тем, кого он любил, ещё любит и ждёт. За окном бушевала вьюга, а Старик и дальше по памяти читал им стихи, забывал, запинался, перескакивал, и снова с трудом читал уже хриплым старческим голосом стихи любимого Бродского, и протягивал руку кому-то:

Волхвы забудут адрес мой,
не будет звезд над головой,
и только ветра сиплый вой
расслышишь ты, как встарь.
Ты сбросишь тень с усталых плеч,
задув свечу пред тем как лечь,
поскольку больше дней, чем свеч,
сулит нам календарь…

Закончив читать Бродского, Старик заговорил с мамой, потом он говорил с детьми, которых не было рядом, но ему казалось, как будто они ещё маленькие, и он снова упорно молился за них и читал им стихи.

Старик верил, он ждал, когда же душа его расстанется с телом. И в слезах звал маму на помощь (а она сорок лет как умерла) и протягивал к ней руки…

На улице было холодно, поднялся ветер и повалил снег, друзья, поёживаясь, шли в центр, и каждый думал о своём. Поэт молчал, но внезапно остановился и обернулся. Снег падал… Поэт прислушался и молча смотрел на дом и светлое окно Старика, как будто слышал его. И всю энергию свою он вложил в этот взгляд.

– Поэт, ты молишься за Старика?

Поэт кивнул, он стоял и молился, словно прощался навек, и было во взгляде его что-то запредельно глубокое. Этот взгляд усталого Ангела всегда сводил всех девок с ума. Встретишь случайно такой взгляд запредельной чистоты, тёплого сочувствия и необъяснимой энергии – и он одарит тебя Благодатью из глубины уверенной и доброй светлой души.

Постояв, Поэт опустил голову долу. Он устал и не мог идти дальше, глянул на Юродивого, а тот и сказал:

– Старик умирает, тоскует, а душа его мается, не в силах выйти из старого тела. Так бывает, Поэт, Юродивый знает – в больнице бываю.

И запел: «Царица моя преблагая, Надежда моя Богородица». Поэт ещё пристальней посмотрел в сторону Старика и продолжил шептать молитву. Когда Юродивый допел, Поэт напоследок перекрестил Старика. И Юродивый тихо спросил:

– Что? Сегодня? Бог заберёт?

Поэт повернулся к Юродивому и кивнул ему.

– Хорошо бы. (Юродивый перекрестился.) Каждый день миллионы людей в муках страдают от старости, мучаются и умирают. Всё в руках Господа.

Друзья в молчании дошли до центра Тарусы, заглянули в кафе погреться и выпить чаю. Юродивый заказал чай с чабрецом, и миловидная официантка принесла большой заварной чайник, две чашки и нарды. Они грелись, играли в нарды в кафе и пили чай с пирогом. Поэт молчал, а Юродивому хотелось поговорить. Но если бы Поэт отказался слушать, то Юродивый ударил бы его кулаком! Вот так хотелось Юродивому поговорить, и чтобы Поэт его выслушал:

– Поэт, если с тобой что случится (парализует или инфаркт), то знай – я за тобой буду ухаживать: кормить, судно выносить; а если меня от кисты в голове разобьёт паралич, то ты меня тоже не бросай, к себе забери, в мастерской положи. (Они пожали друг другу руки.) Ей-богу, друг, мне так спокойней – знать, что ты не бросишь меня, а я буду молиться за всех…

Поэт дослушал Юродивого и серьёзно кивнул ему, а потом задумался, откинул волосы со лба и посмотрел невидящим взглядом сквозь девчонок соседнего столика за окно. Он смотрел в окно, в дальнюю даль, он думал о вечной жизни, о смерти Старика. А четыре девчонки, увидев всепроникающий, пронзительный взгляд, посмотрели в его бездонные глаза-океаны, и его задумчивость всё перевернула в женских их душах, и, уплывая в мечтах, они еле слышно говорили:

– Ох, сладусик, что ж ты делаешь, упрямый, со мной? Прекрати!

– Не убивай меня, красавчик, взглядом своим, по мне уже мурашки побежали.

– Ах, за такие взгляды надо сажать! Мне жарко! Я вся покраснела.

– Стильный красавец, а взгляд – наслаждение, ах, держите меня семеро – я его сильно хочу!

– Но красавчик явно не здесь – он же смотрит на небо в окно.

Поэт молчал, задумчиво смотрел сквозь людей в окно на небо, на снег, на пургу и размышлял. А напротив Юродивый потряс огромной ладонью и кинул кубики:

– Ну что, брат? Начинаем игру? Две четвёрки! (И выпало две четверки.) А потом будет пять и четыре! (Юродивому хотелось поговорить.) Я это всё могу, это не чудо, пустяк для меня!.. Но жажду я ещё встретить Царицу Небесную на улице, в лесу ли, в полях и мечтаю, что Она поцелует меня и расскажет, что делать мне, грешному. Скажет Храм построить – построю, святой источник вырыть – вырою и откопаю источник. Я жду Её слов! Ибо Она любит меня, и всякая молитва Её свята и угодна Ему, Она моя защита и звезда путеводная.

Я в блокнот записал, что мудрый человек однажды сказал, послушай меня: «Я живу не в сказке, и это трагедия мне». Вот так же и я! А знаешь, что отвлекает от божественной сказки и от молитвы меня? (Поэт пожал плечами.) Люди! Намедни двое дрались, как бараны упрямые, один другого чуть не убил, пришлось мне разнимать. Друг друга дубасили! Ты же знаешь, что самый тяжкий грех – это убийство живой души, а следующий тяжкий грех – обидеть слабого, а потом… Человек делится тем, что имеет! Ты делишься молитвой и теплом, и добром, а кто-то кулаками, ножами и злом. Господи! Грязь это, грязь всё, грязь людская. Какая тут сказка? Как можно жить без души и в Бога не верить? В больнице нашей никто не скажет, что Бога нет. Даже Пушкин Александр Сергеевич, великий человек, перед смертью позвал священника, исповедовался, успел. Куда человеку в горе податься, когда жизни конец? В храм идут, на коленях приходят, святые ворота открываются, и сразу плачут, и падают грешные. А люди душу изливают Ему, рассказывают, как их жизнь покалечила и наказала… Вчера у меня, у больного, на снегу вытащили деньги из ящика. Деньги на Храм украли! Вот Иуды! Иуды, украли! Вот уроды! А ещё у Старика! Слышишь меня? У несчастного больного Старика мелочь украли! Плакать хочется – нет сказки божественной, нет на Земле рая.

Юродивый вскочил и закричал на весь зал: «Хватит терпеть! Хватит! Эй, Ангелы! Будите волхвов! Архангелы, трубите Второе Пришествие! Пора, Ангелы, явите Господа Бога Иисуса Христа! Ангелы, трубите сбор, поднимайте войска. Пора, Господи, приходи!»

Юродивый устало опустился на стул и посмотрел на Поэта:

– Не могу я так жить! Не могу-у. Хоть из храма не выходи. Везде грех, грязь и неверие, и все грешные, как белки, бегут в колесе. У-у-у, что же делать мне, куда идти? А? А я тогда пошёл в рощу, подальше от говна, от людей. Ушёл я! Ушёл куда глаза глядят, Господи! А там молился и хорошо-о, хорошо, словно дитя в раю. И вспомнил, как ты меня умирать в храм из больницы привёз. У меня киста в голове после аварии, я весь в гипсе, голова болит адски, жить не хочу, а Иерей наклонился ко мне и сказал: «Ты здесь, чтобы Бога славить». Я подумал, что он дурак, а ты встал посередине храма над моими носилками и, плача, долго молился, и в какой-то момент мне стало легче.

А когда меня женщины из храма понесли на носилках, то наступила тишина абсолютная, и отпустила адская боль. До этого я ничего не слышал, а тут слышу – что-то звенит. А это колокол ударил на колокольне. И понял я, что был прав Иерей, и я уверовал в Господа! Тогда ты сказал мне: «Не могу каждый день спасать тебя, сам Богу молись». А я в ответ тебе с трудом протянул: «А-а-а-а-а», а ты посмотрел и сказал: «Не можешь говорить, пой молитву «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня грешного». С тех пор я пою. И теперь Он, Боже, всегда со мной, пока я пою, я воскрес для него и живу во плоти только верою в Иисуса Христа, возлюбившего меня и предавшего Себя на крест за меня, искупив грехи мои тяжкие – бандита и убийцы. А теперь мой черед грехи искупать. Мой черёд! Понимаешь, Поэт? Каждый из нас был богом маленьким для себя! Но теперь всё иначе. Ты отвёз меня в рощу, и там я впервые заснул. Ничего не помню, что до аварии было, а ты вернул меня в мою московскую квартиру. Я не помню ничего. А сын ручонки протянул, обнял меня Серёжа, и тогда я вспомнил его, любимого, а всё остальное помню плохо. Я за это убить тебя должен, Поэт, как раньше других убивал, а теперь я люблю тебя, брат, и молитвы пою. И вспомнил я все грехи свои страшные. Вот записал тут, послушай меня, великие слова Митрополита: «Вся тьма вселенной не может погасить огонь маленькой свечки!» Вот и я теперь горю и грехи свои сжигаю и тьму…

У меня теперь осталось две огромных любви: царство Господа Бога и царство Природы, что создал Господь. Это самое красивое и лучшее, что есть на земле! Я вчера из Тарусы в деревню, в Шишкино, пешком ходил, милость по домам собирал и молился. Эх, хорошо было в Шишкино! Вдруг «бах» – очнулся! – гляжу, а я стою в лесу за деревней. Смотрю – дача Рихтера! Зимний лес, красота-а-а, а я один на сцене у дачи, и тишина. Поглядел вверх на деревья, на реку и думаю думы, и прошептал: «Господи, какая красота!» Ни людей, ни суеты вокруг, дивный мир – я один на один на земле с Господом, и Ангелы с Ним. Настоящая сказка! Бог создал снег и весну, Бог создал женщин нам и цветы, лес и поля – всё, что красиво вокруг, создал Господь. Перед смертью Он спросит меня: «Я это создал всё, а ты заценил?» Эхма, Господи мой, в зимнем лесу я молился, а потом красиво запел. А рядом берёзки чудесно и тихо мне подпевали, а снег белый-белый, тишина абсолютная, синичка прилетела ко мне на молитву, и тут я понял – я всё могу! Я, страшный, больной, заскорузлый Юродивый, ради Христа всё могу. И подумал я о своём одиночестве, о смерти и жизни своей. И понял я сокровенное – почему мы смерти боимся. А так Бог попустил: бояться смерти, чтобы радостно было нам жить на земле. «Без смерти не будет нам радости жизни». То монах в Оптиной пустыне мне сказал, а я записал. Нет-нет, без смерти кайфа не будет от жизни – это честный ответ тем, кто спрашивал меня, почему не бессмертен. Ха-ха! Без страха, без смерти счастье ничто! Ничто. Великая мысль, Поэт, сто раз повторю! У меня всё записано. И сегодня Старик ещё подтвердил! Я пять лет уже много читаю старинные умные книги, с чаем и с карамельками, и всегда хорошо. Евангелие наизусть знаю. Отвечаю! А вот ещё я придумал и записал, Поэт, послушай меня – кто думает о плохом, тот раб плохого. А? Кто думает о хорошем, тот раб хорошего и всего светлого на земле и на небе; и мы все рабы своих желаний и мыслей. Вот так бывает, брат, у меня: ко мне теперь мысли приходят с небес! Это когда я наедине остаюсь с Господом Богом и пою. Без смерти счастья не будет! Ничего нам не будет. Великая мысль! А?

Прав был Старик!.. Я много ошибок наделал. Человек жизнь начинает с нуля и прокладывает путь свой, как все – живёт и мечется бедный дурак, набирает грехи и тащит с собою по жизни (замолчал). Мне сон в храме приснился чудной – два голубка летели ко мне. А у меня вещие сны; дремал всю ночь как собака и молился во сне. Мне умную книгу принесли одного монаха, у-у-у, очень-очень… Но я не могу пока читать её, боюсь, что сразу умру, а у меня грехи есть, не прощённые мною… Ты, Поэт, не беспокойся – я не брошу тебя, я, брат, буду вечно с тобой и с твоими детьми. Сегодня, как собаки гончие, мы ходили полдня с тобой по морозу, милость собирали, и ни одного голубя я не видел, а почему? Голуби – это к любви, я видел их во сне. Все мы дети любви. Понимаешь меня? Хотим света, любви и добра, теплоты. И я хочу, чтобы любили девки меня, огромного, страшного, грешного. Любили! Не мой член, а светлую душу смою!… Эх, Поэт, а ты чего грустишь? Не грусти, брат! Я от хандры скажу тебе умную мысль, ты слушай рецепт. Запоминай – остаёшься, как я, один в саду или роще, а лучше в лесу, перекрестился вот так, целуешь Книгу и прикладываешь Её к голове. Затем читаешь одну главу Евангелия, Апостолов или Откровение. Читаешь одну главу в тишине, но если всё очень серьёзно, то две. Потом думаешь о том, что прочитал, пока суета не уйдёт из головы. Смотришь на природу – и лепота, и чистота-а-а, голова совершенно пустая. Вот тогда в твою пустую голову Бог передаст мысли Свои. Я так всегда делаю, стою один и слушаю Бога. Одиночество и природа всегда очищают, всегда, а люди как ёжики. И сегодня утром я прочитал великую мысль! Великую!

– М?

– Призови Меня в день скорби, и Я избавлю тебя! И ты прославишь меня! О как! Да-а уж, ёжики. А я в лесу у дачи Рихтера нашёл маленького мёртвого ёжика. Он прятался не в норе, а под досками в ямке. Но на прошлой неделе была оттепель, залило его ямку водой, и он замёрз, бедолага маленький – я плакал над ним. Плакал! Я люблю ёжиков! Они хорошие. Мне ёжиков жалко, но помочь им ничем не могу. Вот так же с людьми – зима лютая пришла, и они в яму скатились и замерзли в грязной яме без Бога, одни. И как им помочь? А Храм Божий всегда стоит на холме, вверх надо идти, вверх, а не вниз…

Юродивый говорил и говорил, не мог остановиться. Он жаждал и хотел говорить.

Глава 5

Серый

Высокий и очень худой молодой мужчина болезненного вида по фамилии Серый у себя в квартире допил остатки вчерашней водки, почесал больной укус на руке и, посмотрев на синяк от зубов, выругался матом. Жажда его выпить была безмерна. Даже ночью ему снилось, как он пьёт стакан водки и ему вкусно, хорошо и приятно. Но водки больше не было, а жажда была; и в какой-то момент потекли слюни, реальность исчезла. Серый схватил пустой стакан и начал пить водку (слюни свои) маленькими глотками, поставил стакан на стол и ожидал счастье и эйфорию от любимой водки, но тут же очнулся и понял, что пил свои слюни во рту. И тогда лицо его исказилось от боли, он отчаянно зарычал, а потом сел на пол, завыл и заплакал. Проплакавшись, Серый обвёл взглядом квартиру и решился идти искать водку, вернее, деньги на водку. Оделся и, одетый, собрал все объедки в один пакет, засунул туда же давно засохший и плесневелый батон и пошёл в дальний сарай. Он шёл по тропинке между сугробами вдоль забора, а вдалеке от тоски и голода жутко выл Жулька – Серый уже четвёртый день не кормил и не гладил собаку. Жулька охранял участок с фундаментом недостроенного дома и старый сарай. Услышав скрип снега, Жулька сразу прекратил выть, загромыхал цепью, сунул заиндевевшую морду между досок и злобно залаял, сначала люто, взахлёб, а потом учуял хозяина и жалобно заскулил. Серый зашёл в калитку, бросил псу объедки и хлеб. Пока хозяин стоял и курил, Жулька жадно глотал объедки, закусывал снегом и подбегал к хозяину, преданно лизал его руку.

– Хватит! Пошёл!

Серый пнул Жульку и с надеждой открыл свой сарай. Он долго искал там металлолом на продажу, но ничего подходящего не нашлось. Серый, злой и недовольный, захлопнул сарай, и Жулька с радостью кинулся к нему. Но хозяин опять его пнул:

– Уйди от меня, пёс шелудивый!

Закрыл калитку и пошёл в центр городка, где обычно стоял знакомый таксист. Серый ушёл, и Жулька сначала заскулил, а потом завыл от тоски и ста лет одиночества.

Через полчаса Серый подошёл к такси. Его бил озноб, и он вновь отчаянно заплакал от безнадёги, долго выскребал из кармана мелочь, что украл из тумбочки Старика, затем решительно открыл дверь, сел в такси и мелочь перетекла в руки таксисту:

– Выпить!

Из бутылки в стакан полилась струя дешёвой водки. Серый жадно смотрел и глотал слюни, его трясло, он нервно захохотал и еле дождался, когда пластиковый стаканчик наполнится. Наконец дрожащей рукой принял мягкий стаканчик, вытянул губы, осторожно и медленно, маленькими глотками, смакуя, выпил водку до последней капли, чуть посидел с закрытыми глазами и, довольный, облегчённо вздохнул. Однако через секунду он вновь страдальчески заглянул в пустой стаканчик и просительно посмотрел на таксиста:

– Налей ещё!

– Деньги вперёд.