Трудно быть Ангелом. Книга Вторая. Роман-трилогия

– Поэт, ты где? Помоги мне, ты где? Не могу, Господи. Скажи Поэту, пусть придёт и поможет, а я за него буду молиться… Поэт прав – надо идти, я пойду. Сам.

С трудом Юродивый встал, подышал на замёрзшие руки, спрятал их в карманы и, шатаясь, побрёл, и захрипел: «Люди добрые… Не себе, на Храм… Ради Христа».

К обеду он очень устал, отнёс ящик в храм, немного перекусил и упал на кровать отдохнуть. Голова по-прежнему невыносимо болела, и тогда Юродивый снова пошёл молиться по городу и собирать. Но всё плыло перед глазами, и он снова упал, положил лицо на холодный снег и устало дышал, и хрипел. Вдруг почувствовал, что его грабят, что чья-то чужая рука достаёт из ящика деньги! И тогда, как зверь, Юродивый открыл пасть и укусил руку, зарычал: «Р-ра-а-а!», чуть приподнялся на коленях и попытался догнать вора, но упал лицом в снег. А вор, иуда, шакал, убежал уже далеко. Юродивый, собрав все силы, встал с грязного снега, шатаясь, отёр лицо и пошёл дальше: «На Храм… Люди добрые, на Храм. Во славу Божию». И даже когда совсем не было сил, он через боль продолжал хрипло молиться:

– Царице моя преблагая, Надежда моя Богородица, Приятелище сирых и странных Предстательнице, скорбящих Радосте, обидимых Покровительнице…

Юродивый пел охрипшим голосом, заедал снегом, перед глазами стояла пелена. Он шёл. Шатался и спотыкался огромный мужик, но упорно шёл дальше по городу: «Люди добрые, подайте на храм. Милосердия двери отверзи нам, благословенная Богородица».

Господь милостив к молитвам и любит смиренных. На второй день утром Юродивому стало лучше, голова ещё болела, но теперь он мог ночью спать, а днём молиться и осмысленно двигаться.

В это утро Поэт был очень зол на себя – была у него тоска и печаль, работа встала, всю душу терзало, и сердце щемило. Тогда он долго молился на коленях, правую руку положил на сердце и будто почувствовал, что Ангелы за правым плечом, повернул голову вправо, к иконам, закрыл глаза и шёпотом обратился к Господу:

– Царю Небесному, Утешителю, Царю Истины и Доброты, Любви и Благодати божественной… Вселись и очисти меня от всякой скверны, спаси, Блаже, душу мою мятежную и грешную…

Что-то мешало ему принять Духа Святого, и тогда Поэт оделся и пошёл к Юродивому. А тому ничего не надо было объяснять, он только взглянул на Поэта и спросил:

– Что? Сердце болит, тоска? Много грехов в тебе, много.

Поэт кивнул печально в ответ, и Юродивый с полузакрытыми тяжёлыми веками указал на Поэта пальцем и строго произнёс:

– Тоска – упадок духа! Грехи не дают принять Благодать Духа Святого – теперь молчи, Поэт, целый день. Епитимью на тебя налагаю.

– Что-о-о?

– Весь день молчи. Понял?

– Вот ещё!

– Ты что, не понял? В тебе Благодать не растворяется! Потому что плод Святого Духа – это любовь… Любо-о-овь, радость, терпение и милость божья. А ты? Мало постишься, пьёшь водку, постоянно бузишь, буянишь, кричишь, всех осуждаешь, дерёшься, как волк, и ругаешься матом. Страсти кипят в тебе, брат, страсти. Хотел убить Жиголо? А ведь убийство – это самый тяжёлый грех. Много ты грехов берёшь на себя, вот и не растворяется в тебе Благодать. А Благодать как сахар – её надо впитывать, наслаждаться ею.

– Убить мало кровососа поганого!

– Вот опять! Эх, брат, нельзя, брат, убивать, грех это тяжкий. Ноги сломать надо было, молча хрясть ножки, и всё, и выдать ему костыли, без угроз, буйства и мата.

– Эхма! Всё это тоска.

– Вот опять. Ты веришь в Бога, а ведёшь себя, как будто Бога нема. Много ты нагрешил и ругался неистово. Бога прогневал! Теперь молчи, сражайся с грехами.

– Устал я сражаться.

– А как ты хотел? Бог даёт самые трудные сражения только сильным солдатам, таким, как ты и я.

– Я планировал…

– Богу плевать на твои планы.

– А молчать зачем?

– Не выводи меня из себя, дурная твоя голова!

– Чего психуешь?

– Голова болит адово.

– Ха! А я причём?

– Дак это всё ты! Ты, Поэт, молчи и борись весь день, молчи. Обет молчания налагаю, слышишь меня? Или глухой?

Поэт задумался и согласно кивнул:

– Да, слышу.

– Чувствуешь, страсти кипят? Грехи тебя жгут и жить не дают? (Поэт уныло кивнул.) Оградись молчанием, внимай, дурень, себя. Читай молитву Исаака Сирина утром и вечером, покайся в страстях, и войдёт в тебя Благодать, ночью напишешь ещё великие строки. (Юродивый тяжело задышал.) Кх-кх-кх! Вот! Кх-кх! Ох, опять началось. Ох, и тяжело-о-о мне, а звал я тебя, Поэт, мм-м, вот понервничал – голова разболелась.

– Снова болит?

– Болит а-адова, тоже, поди, за грехи (и закрыл устало глаза). Ходил я, молился в храме и по городу, и в роще, но ещё очень болит, мм-м. Шибануло меня!

Поэт понял, что плохо Юродивому, положил свои руки на голову друга и долго молился над ним, чтобы головные боли стихли. Через время Юродивый открыл глаза и уже осмысленно посмотрел на Поэта.

– Получше, брат. (Поэт в изнеможении убрал свои руки с головы друга и сел устало на стул, с тревогой глядя на Юродивого.) Поэт, ты не бойся, я не умру, сама Богородица любит меня. И ты, Поэт, не умрёшь, я не разрешаю, и Господь Бог не отпустит на небо тебя, нет-нет, потому что ты нужен здесь, ты молишься за людей. Прошу, ещё молись за меня, а я буду за тебя. (Поэт кивнул.) Со мною пошли сейчас. А то я вчера упал, и грязный иуда меня обокрал.

– М?

Юродивый пожал плечами:

– Я не видел его, но узнаю – руки сломаю ему. Пойдёшь со мной?

Поэт молча кивнул. Сварили и выпили кофе. Юродивый оделся, повесил ящик на шею, перекрестился, вздохнул, и они вместе потащились по Тарусе собирать милости по улицам и по магазинам. Деньги потом отнесли в храм. К вечеру, уставшие, зашли в гастроном, пересыпали деньги из большого ящика для пожертвований в ящик Юродивого и вышли на улицу.

Друзья решили навестить всеми уважаемого гениального Старика, а затем посидеть в кафе, погреться и поговорить по душам. (Счастливые – те, кто умирает в кругу семьи, а таких, как Старик заброшенный, хоть плачь до небес, по телевизору не покажут.) Подошли к старой квартире, увидели, что дверь не заперта, и вошли. Почти слепой Старик (писатель-поэт), совсем разболелся, лежал в постели и даже уже не стонал. Полусгнившее худое старческое тело, закрытые глаза, застиранное одеяло, пожелтевшая подушка, на тумбочке таблетки, уколы – последний год Старик умирал. В квартире остались только черно-белые фото на стенах и много книг. Энергетики – ноль. Но жизнь ещё теплилась в теле Старика, а значит, была жива и душа. Юродивый поговорил со Стариком, и Старик сказал ему:

– Батюшка Иерей причащал сегодня, не забывает меня. Ещё кто-то пьяный утром приходил, а у меня деньги лежали в тумбочке, и он их забрал. Может, сосед, я в бреду плохо вижу.

– У тебя дверь открыта.

– А что у меня украдёшь? Книги? А в тумбочке мелочь была. (Старик приподнялся.) Юра? Поэт здесь?

И Старик тихо позвал:

– Поэт? Поэт? Подойди, сынок!

Поэт подошёл к постели, Старик протянул к нему трясущуюся руку, Поэт взял её и вложил ладонь Старика в свою. Старик еле пожал руку Поэта и сказал:

– Спасибо, Поэт, что зашёл, одна радость, что ты навещаешь меня. Теперь не страшно, доживу до Воскресения.

Юродивый спросил: