Трудно быть Ангелом. Книга Вторая. Роман-трилогия

и ты прославишь меня

Юродивый, огромный, словно медведь, стоял посередине своего дома, широко расставив ноги, и бережно держал в руках книгу. Он закрыл глаза и прошептал восторженно три раза и вслух:

– Призови Меня в день скорби, Я избавлю тебя, и ты прославишь Меня.

Долго размышлял над прочитанным, потом вдруг открыл глаза, быстро схватил свой тулуп, оделся и решительно пошёл в сторону Храма по заснеженным улицам.

Зима в Тарусе в этот раз была долгая, настоящая, морозная, снежная. Казалось бы, обычный городок у реки, ан нет – посвящённые знали его красоту и были участниками этой субкультуры и мира планеты Таруса. Да, дорогие мои друзья, есть на Земле такая планета – Таруса (или Суздаль, или Плёс, Переславль), где жители, дачники и богема, всеми семьями, с одеялами, с термосами и бутербродами дружно ходили на концерты и вернисажи, на выставки в художественную школу, друг к другу в гости и на пленэр, ходили с соседями, друзьями, знакомыми, и разговаривали, и запойно всё обсуждали, ели варенье и пили чаи, пекли пироги и шарлотки, наполеоны, блины. И обязательно любили все Паустовского и говорили «наша Цветаева и Ахмадулина и наш Борисов-Мусатов». Шли бесконечные разговоры об искусстве и о Тарусе, о природе и много ещё о чём – прекрасном и непостижимом. И Поэт был частью этой Тарусы.

Сегодня, как обычно, по улице в сторону храма шёл Юродивый в тулупе без шапки, останавливался и крестил дома по обе стороны улицы, и молился Господу Богу за жителей:

– Господи, отведи от домов все пожары, болезни, врагов, ворогов, защити от наводнений, всех бед… Господи, отведи все пожары от добрых домов…

Жители выходили, радостно здоровались с Юродивым и благодарили его, опускали деньги в ящичек для милостыни и подаяний на Храм. Перед выходом Юродивый обычно читал молитву:

– О Царица Преблагая Небесная и Солнышко моё, Защитница моя, Покровительница, Твоими молитвами, молитвами Архангелов, Ангелов и Божиих Угодников обо мне, молитвами моей Матушки, и сына Серёженьки, и всех, кто любит меня и кто молится за меня на небе и на земле, Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня и, если хочешь, очисти грехи мои тяжкие! Благослови на день грядущий, Боже, и не дай согрешить мне, обидеть кого, убить или украсть, осудить и неправду сказать.

Юродивый неторопливо шёл по улице с церковным ящичком, собирал милость, но у кафе увидел Поэта, который отчаянно дрался с Жиголо (насмерть) и дико ругался:

– А-а-ах, сука! Убью, я убью тебя, Жиголо! На! Блядь, кровопийца! На, получи! Урод! Выбью все зубы. И чтобы больше не видел тебя в Тарусе! Даже близко не появляйся!

Поэт жёстко дрался с Жиголо, люто бились они! А поскольку Поэт был сильнее, то быстро смог повалить Жиголо на землю, и хотел уже ногами его добить. Но тут Юродивый обхватил Поэта сзади и железными руками стал оттаскивать друга от Жиголо.

– Люди, я держу Поэта! Уведите Жиголо. А иначе Поэт убьёт его! Убьёт же.

Поэт успел сильно пнуть Жиголо, страшно ругался на него матом, угрожал убить его и кричал:

– Эй! Оставь, Жиголо, мать Лисёнка! Верни ей деньги! Оставь её, хватит, нажился, ублюдок! Убирайся отсюда… Да отпусти ты меня, Юродивый! Дай, дай я убью эту мразь!

Юродивый оттащил Поэта подальше и крепко держал его:

– Ты чума! Поэт, оставь его живым! Оставь же! Не бери грех на душу, я твои грехи возьму на себя. Жиголо пусть уезжает!.. Эй, Жиголо, убирайся! Быстрее! Он же убьёт тебя!

Жиголо, ещё на земле, достал из кармана нож-бабочку, встал весь в крови на ноги, не веря своему счастью, шатаясь и пятясь, с разбитым лицом, оборачиваясь, держа нож, дошёл до своей дорогой красивой машины, высморкал кровь, погрозил Поэту ножом и быстро уехал.

Юродивый разжал руки, а Поэт закричал на него:

– Зачем ты меня держал?! Зачем! Убить его мало! Кредиты на баб оформил и не отдал! (Далее грязно матом.) Сука, Жиголо, сутенёр! Кровопийца! Убивать таких надо!

Поэт психовал, сильно ругаясь, обиженно оттолкнул Юродивого и быстро ушёл. Юродивый упал от толчка, укоризненно посмотрел другу вслед и прошептал:

– Надо наказывать, но нельзя убивать! Так сказано в книгах, Поэт, великими старцами. И ещё сказано: «Вдруг через год грешник раскается, омоется слезами, и уйдёт в монастырь, и будет грехи искупать». Но если надо, брат, Юродивый твои грехи возьмёт на себя, вот ты, друг, увидишь – я накажу его сам, я поломаю его!

Юродивый хотел ещё что-то сказать, но вдруг почувствовал дикую боль в голове (так часто бывало). В голове его была жидкая опухоль (киста) от страшной аварии, она давала о себе знать, реагировала на погоду, атмосферное давление, ветер и ещё непонятно на что, и сейчас опять разболелась. А Жиголо был кузеном Юродивого, но Юродивый об этом молчал. Когда-то они были из одного клана, бандитами, но их пути давно разошлись, и Юродивый давно не бандит – он был на светлой, на другой, стороне.

Юродивый, обхватил голову руками, с трудом дошёл до дома и слёг на кровать. Он лежал в бреду два дня и тяжко стонал. Боли были дикие, уколы не помогали. Превозмогая боль, Юродивый с трудом садился на постель и шептал:

– Царица Небесная, яркое солнышко, позови Поэта на помощь мне.

В маленьком доме у Юродивого была большая библиотека из старых православных изданий, которые свозили ему изо всех лавок. Были ещё кухня и комната, а в комнате – стол, три стула, три книжных шкафа, кровать, фотографии его и Серёжи, погибшей жены, стареньких мамы и папы, старые бумажные иконы на стенах. Наконец хлопнула входная дверь – пришёл Поэт и упал на колени перед кроватью Юродивого:

– Прости меня, брат! Прости, братка, что оттолкнул тебя и накричал! Прости меня!

– Мм-м, голова болит, раскалывается, – держа руками голову, с трудом промычал Юродивый.

– А? Сейчас кофейку тебе сделаю! Вижу, всё лицо отекло.

Поэт сварил кофе, дал ему отстояться, а затем силой разжал руки Юродивого и взял голову больного в свои ладони. Посмотрел с жалостью на друга, на закрытые глаза его и, держа голову Юродивого, долго молился о нём. И как только стало получше и Юродивый открыл глаза, Поэт повесил на него ящик для подаяний, подал чашку кофе и строго сказал:

– Кофе! Выпей, брат, кофейку и вставай, и иди, брат, иди!

– Мм-м (Юродивый выпил кофе), мм-м, не мо-гуууу я, болит. Ох-ох-ох, тяжело! Мм-м, – замычал отрицательно Юродивый.

– Иди! Можешь – иди, разгоняй метаболизм! Иди собирать и Богу молись!

– Я тут прилягу, тут, пусть кофе всосётся.

Поэт закричал:

– Нельзя ни лежать, ни сидеть! Будет инсульт! Парализует, а боль не пройдёт. Давай-давай, двигайся! Двигайся, больше ходи, иначе конец тебе, Юродивый, брат! Ходи-ходи, больше ходи, постоянно молись! Иначе помрёшь, парализует тебя!

Юродивый, в трусах и с ящиком на шее, сел на кровати и с трудом надел джинсы. И всё. Он еле сидел. Слёзы отчаяния появились на его ресницах. Он плакал от нестерпимой боли, морщился и скрипел зубами… Тогда Поэт принёс к кровати его ботинки, дублёнку и свитер, но Юродивый всё мычал:

– Болит! Не могу я терпеть.

– Можешь! Я знаю – сможешь! Вставай, Юродивый, брат! Очень прошу – вставай, друг.

Поэт сам заботливо надел на Юродивого ботинки, свитер и дублёнку, перекрестил, дал ему старую палку и решительно вывел за дверь: «Иди! И молись! Иначе парализует, и лежать будешь овощем, и говно под себя. Иди и молись! Движение – жизнь!» С этими словами Поэт запер дом, а ключ понёс в храм.

Юродивый, без шапки, длинноволосый и с ящиком на груди, немного постоял на улице, подышал морозом и, опираясь на палку, пошёл, шатаясь, но от боли в голове он не мог говорить и что-то просить у людей, а только бессвязно мычал молитву:

– Мм-м, Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня… Прости грехи мои тяжкие. Господи мой, я, прах и пепел, повергаюсь перед Тобой, Боже, прости грехи мои тяжкие. Ох! Господи, не гнушаешься Ты раба твоего недостойного, ранее совершенно осквернённого, сосуд всякой нечистоты. Даруй же мне, Господи, освятиться хвалами Твоими и очиститься трудами и памятью о Тебе! Ох, прости меня, Господи, по Благодати великой Твоей; молю, обнови жизнь мою и помоги забыть все грехи мои; дай мне, Господи, распроститься на земле в смирении сердца перед Тобою; мм-м, избави меня от болей невыносимых. Ох, невыносимых! Не могу я, избави меня. Ты всегда знал, Господи, что жизнь моя будет беспорядочной, преступной, греховной. Но Ты даровал мне снова жить, и я прошу Тебя, Господи, по великой милости избави меня от болей невыносимых, молю Тебя, Боже, избавь уже. Устал я терпеть адские боли, пора – избавляй…

Так шептал, шёл и молился Юродивый молитвою святого Сирина и, как слепой лунатик, ничего не соображая, упрямо двигался вниз по улице в центр зимней Тарусы. Боль адова сжимала его голову, но он по-прежнему шёл и бормотал молитвы свои. Мимо проплывали дома, и деревья шли навстречу, а Юродивый, полузакрыв глаза, еле двигаясь, всё шёл и полз по стеночке. С большим трудом подошёл к магазинам, кафе и ресторанам, но не смог ничего ни сказать, ни попросить, прислонился спиной к стене у двери и шёпотом молился. А из магазинов, завидя Юродивого, уже сами выбегали официантки, продавцы, кассиры и хозяева заведений, бросали купюры в его ящик – подаяния на Храм – и торопливо говорили ему:

– Миленький вы наш! Что же вас так долго не было? Вся торговля упала! Мы готовы под руки вас водить. Вы больше нас не бросайте! Хорошо, что снова пришли. Приходите всегда…

Из кафе вышел Ромео с чашкой горячего кофе и подал Юродивому:

– Говорят, заболели вы?

– Мм-м, – выпивая кофе из чашки, промычал Юродивый. – Спаси Господи вас.

– Обязательно приходите ещё. (И похлопал его по плечу.)

Юродивый устало кивнул и пошёл дальше сбирать по магазинам. Прохожие и покупатели, молодёжь и старики – все сами подходили к нему и совали деньги в ящик. А Юродивый, как в тумане, с повязкой «святые помощи» на больной голове, с трудом опираясь на палку, мычал и кивал, и упрямо шёл дальше по улице – ноги сами направляли привычной дорогой. Он шёл, шепча молитву. Когда стало совсем плохо, остановился, прижался спиною к стылой стене и сполз вниз; волосы упали на лицо; попытался встать и сделать шаг, но упал. Положив голову на снежный асфальт, Юродивый дышал морозным воздухом и лежал, отдыхал. Внезапно увидел краем глаза, как чьи-то ноги прошли мимо, и отключился…

Когда Юродивый очнулся, то понял, что его заботливо подняли – и вот он снова сидел у стены и тихо с надеждой призывал: