Перевернутое сознание

«Срать-то больно. Он завтра и не вспомнит ничего. Проснется с ноющей безумно башкой и полной пустотой, поверь мне».

Серый и я подняли Зависалу и опустили его за бордюр на газон как раз с обратной стороны кустов, за которыми мы прятались.

«Хорошо. Потащили этого говнюка». – Сказал Серый, легонько пнув Нойгирова, который так и лежал лицом вниз.

Полпути Нойгирова тащили Рик и Серый, а дальше я и Лом. Мы избегали светлых участков. Каждый из нас понимал, что засеки нас кто, то нам каюк. У меня в кармане был большой моток веревки толщиной около трех миллиметров. У Рика колесо клейкой ленты. Лом тоже прихватил. Когда мы уже были вблизи крутой богатенькой школы Нойгирова, этот урод очухался и задергался. Для меня это было неожиданностью. Его ноги вырвались из моих рук. На мгновение я застыл. Чувство было, словно я стал кем-то другим и наблюдаю за самим собой из потаенного места.

«Диман, придурок, очнись!» – Голос Лома привел меня в себя.

Я подскочил к брыкающемуся Нойгирову и нанес ему удар под подбородок. Нойгиров начал издавать какие-то булькающе-гортанные звуки, так что я подумал, он того гляди и кони отдаст. Я перепугался не на шутку. Но когда Серый пнул его, он перекатился как-то лениво на пузо и смачно блеванул. Блевотина прямо хлынула у него из пасти, точно фонтан.

«Смачно блеванул». – Сказал Рик, прикрывая ладонью рот.

«Давайте вязать этого блевуна». – Прошипел Лом.

Я дал ему моток веревки. Он отмотал кусок и отрезал ножом бабочкой. Попросил Серого подержать руки. Когда он закончил, мы долго решали, кто будет спускать этому уроду джинсы. Серый даже в шутку предложил сыграть в камень-ножница-бумага, чтобы определить счастливчика.

«Давайте живей дебилы! – Резко прервал смех Лом. – Стоим тут под фонарным столбом. Нас ведь могут засчеь, вам проблемы на жопу что ль нужны?»

«Живей, Серый!»

«А что я-то?»

«Живее! Достал ты на хрен. Я тебе сейчас урою, спорщик поганый!» – Прошептал его на самом высоком уровне.

«Парни, он кажется пернул ненароком. Трусы в дерьме».

Все засмеялись (даже Лом).

Дальше Лом туго связал колени и лодыжки. Протащили связанного Нойгирова с голой пятой точкой и болтающимся ремнем по дорожке возле домов. Тут со мной случился рецидив, меня объял бешеный страх. Фрэссеры были совсем рядом. Мне показалось, что в окне я увидел жуткую расплывающуюся тень, которая обратилась потом в мерзкого монстра. Я сделал вдох-выдох, заставляя себя не думать о Фрэссерах и о том, что мне показалось, я увидел в одном из темных окон.

КРОЕТСЯ ЛИ КТО-ЛИБО ДАЖЕ В САМОЙ ГЛУБОКОЙ НЕПРОГЛЯДНОЙ ТЬМЕ?

Когда мы были у самой школы, то мне послышалось, как кто-то шепнул мне: «Тебе не удастся скрыться, мы поймаем тебя. Тебя много кого видело, парень». Хорошо, что на этот раз я не тащил эту крысу Нойгирова, не то я бы снова выронил его ноги или руки, потому что резко осмотрелся по сторонам. Кругом были дома погруженные чуть ли не в полнейшую тьму и кусты. Мне начало казаться, что нас действительно кто-то видел. Я боролся с этим гадким из страхов, но получалось едва ли.

СОМНЕНИЕ, РОЖДЕННОЕ В ТЕБЕ И ПОЛУЧАЮЩЕЕ ПИЩУ ОТ ТЕБЯ ЖЕ САМОГО ЧЕРЕЗ ТВОЮ ФАНТАЗИЮ И ХУДШИЕ МЫСЛИ, СПОСОБНО СВЕСТИ С УМА ИЛИ ПОВЕРГНУТЬ В НАСТОЯЩИЙ ТРЕПЕТ И НЕПРЕКРАЩАЮЩЕЕСЯ БЕСПОКОЙСТВО И ХОЛОД.

Серый и Рик бросили Нойгирова. Рик пошутил насчет того, чтоб Нойгиров подтянул штанишки, а то сегодня слишком холодно. Серый по-тупому ухмыльнулся. К этому времени мая парализация страхом поубавилась, я смог запихнуть его (скорее даже не весь страх, а его наибольшую часть) подальше внутрь себя. Попросил сигарету у Серого. Вообще-то я не курю, но когда стрессовые ситуации или просто не посылаю к черту мысль о том, что мои такие шалости способны подарить мне дружка, могущего сожрать меня изнутри, или же мои пальцы будут желтыми от никотина, от меня будет вонять точно от старого пердуна, который не мылся около недели, и я буду невыносимо бухать, отхаркивая мокроту, то позволяю себе пару сигареток.

«Вяжи его, Диман. Дай-ка и мне затяг сделать». – Сказал Лом, забирая у меня наполовину выкуренную сигарету.

«Сейчас сделаем из этого паразита пизанскую башню» – пошутил я (я чувствовал себя полегче, хотя и напуганным и не в своей тарелке).

Рик хмыкнул, а потом спросил у Лома, сколько времени. «Семь минут второго». – Ответил Лом. Это я хорошо запомнил. Его слова запали мне в голову.

Я попросил Лома подержать связанные руки Нойгирова, прижатыми к бордюру. Вязать к дереву было неудобно да и к краю бордюра привязать это кишечного отморозка было практичнее и удобнее. Закончив с руками, я сделал петлю вокруг его уже крепко стянутых голеней и обвил второй конец веревки вокруг ствола растущего деревца боярышника. Затем Рик оперативно заклеил хавальник Нойгирову, а Лом наложил контрольную полоску скотча.

«А если блевантэс подкатит снова?»

«Не дрейфуй, Диман, он уже отлично прочистил себя. Вряд ли у него остался запал». – Сказал Лом. Его слова меня успокоили.

Нойгиров с приспущенными джинсами, вытянутыми по земле руками, полусогнутыми ногами, казалось пал ниц, точно перед царем, как это было в древние времена. Башка его лежала на боку и из его шнобеля доносились какое-то свистящее посапывание.

«Во, красавец. – С усмешкой и ехидным довольством брякнул Рик. – Сюда бы того деда, который тебя, Серый, чуть не оприходывал, ему бы была здесь работенка».

«Лучше бы этот дед-пед тобой занялся, умник вонючий». – Огрызнулся Серый.

«Сваливаем». – Твердо произнес Лом.

Я до безумства был рад слышать это слово: «сваливаем». Синонимом, которого могут являться такие выражения как: «катимся отсюда подальше», «исчезаем» и «убираемся к черту отсюда».

Дальше мы напоролись. Я не помню, как я добирался до дома (вероятно, меня довели, или дошел сам на автопилоте), я лишь помню, что проснулся от кисловатой вони блевотины, которая лежала перед моим носом. Я сел на постель, хлопая бельмами. Мне стало страшно до безумия. Двери моей комнаты была полураскрыта. Только подумать: Кунер да любой на фиг Фрэссер мог превратить меня в фарш! И в скором времени один из них прислужников это и сделал с «радостным» кличем. На ковре около тумбочки было сероватое пятно. Должно быть, я блеванул на пол (что я совершенно не припоминал – чистой воды провал). Тут я сделал самое ужасное открытие – стена, к которой была приставлена моя постель, была чуть ли не полностью в рыжеватых пятнах. Я заблевал и ее. Что же это у меня был блевотный фонтан что ль? Напряг мозги, чтобы припомнить что-нибудь – ноль. Подумал, а может это и вообще не я? Наверно, кто-нибудь пришел сюда и заблевал все, чтобы подставить меня. Наблевал на стену, ковер, мою постель.

По телу пробегала дрожь, меня мутило. ДУБЛИКАТ отца сто пудов видел меня, и как только я выйду, мне придет конец. Я прикрыл дверь, стараясь не хлопнуть (зажмурился что было мочи). Нервно соображал, как исправить то, что я натворил, но это было невозможно. Вынул измятый листок из ящика тумбочки, где валялись измятые деньги и железные монеты – двушки, пятерки и одна десятка, и соскреб блевотину на постели. Наволочка на подушке была сырой, нюхнул ее – пахло тоже блевотиной и кислятиной. Превосходно же я вчера оторвался. Я помнил все до момента, когда мы вчетвером решили отпраздновать осуществление нашего плана мщения над этой крысой-серуном, а потом время до моего пробуждения точно вырезали большими секаторскими ножницами и соединили момент, когда мы собирались набухаться, с моментом пробуждения – смонтировали пленку моего сраного безмозглого существования, где я и главный герой, и режиссер, и продюсер, и сценарист (только вот не монтажер, к сожалению).

Пятна я постарался соскрести. Соскреб пару, и мне это удалось, но вместе с обоями. Я схватился с волосы и потянул изо всех сил, как настоящий безумец. «ЗАЧЕМ! ЗАЧЕМ! ЗАЧЕМ ТЫ ТАК НАЖРАЛСЯ, КОЗЕЛ?!» – спрашивал я себя в черной панике. Лицо у меня начало покалывать и покрываться противным потом. В тыкве пульсировало, так что я думал, она разорвется на куски.

Любые действия, которые, как нам кажется, принесут облегчение, приносят его лишь на миг, после которого отчаяния (в большем масштабе, чем до этого), гадкое чувство никчемности, бесполезности, а также пустоты и одиночества нависают снова, будто огромное черно-пунцовое грозовое облако.

Я не помню уже, кто научил меня мастурбировать (или кто рассказал об этом), но каждый раз, когда я отдавался в трупные лапы похоти, я чувствовал некое подобное чувство вины как сегодня после этой безумной пьянки, когда я ничего толком не могу припомнить. Казалось, что все уже просекли о моем падении, грязном проступке, и я жаждал зарыться под землю, спрятаться в теплом месте и не показываться на людях, чтобы не видеть их осуждающие глаза, в которых читалось: «Мы все знаем, грязный шкодливый мальчишка. Ты жалкий извращенец. Ты мерзок!». Поэтому я стараюсь больше не придаваться грязной ручной похоти, а если срываюсь из-за того, что наполняю свою башку говном вроде того, как на квартире у Серого и Рика, и оступаюсь, то корю себя и кажусь самой грязной свиньей в мире, которая даже не достойна дышать. За грязное удовольствие (которое светится точно святляк вначале) надо платить – и это зовется укорами совести и гложущим на смерть чувством вины. В тот день (23 апреля) я испытывал подобный комок, вихрь эмоций и пугающих темных мыслей. Очень жаль, что нельзя постоянно так отчетливо испытывать то чувство вины, как тогда, когда ты только-только оплошал и стал дерьмом, прокаженным, который непрочь сыграть в ящик – это сдерживало бы, не расхолаживало, не давало рухнуть снова. Естественно, я помню мои промахи, но со временем они тускнеют и думаешь: «А что я такого сделал-то? Ничего особенного. Оступился… маленько. С кем не бывает». В такие минуты лучше сразу перенести всю бурю эмоций и дикого страха на бумагу, в тот день я этого не сделал, но сейчас (хоть писать и трудно, а левая рука не шевелится), я чувствую зверское облегчение, точно просто поделился с тем, кто не станет тут же тыкать и трындеть: «Как же ты так!? Какой ты засранец! О чем ты думал?» и все в таком духе, а то и язвительнее. Дневник выслушал меня и будто взял часть моего горя, обиды, ненависти и горечи.

Мне требовалось выбраться из комнаты за тряпкой, чтобы вытереть блевотные пятна получше и постараться смыть пятна блевотины на обоях. Но у спальни матери я натолкнулся на ДУБЛИКАТ папочки, по глазам которого я понял, что мне ожидать ничего хорошего от него не стоит, что он не позовет меня прогуляться и побеседовать как «любящий» сын и «добряк» отец.

«Смотрите-ка, что за отброс помойный появился. – Прокаркал ДУБЛИКАТ. – Готовься платить за все, что ты там набедокурил. Любишь нажираться, у? Ну так я тебе сейчас устрою».

Холодное безразличие, апатия и ненависть заменили трепещущий животный страх. Сердце только билось довольно быстро, но я не обращал внимания на это. В ту минуту я решил, что сейчас либо я, либо ДУБЛИКАТ папочки сдохнет. Я попытался вспомнить хоть что-нибудь положительное, согревающее, но ничего не шло в башку.

«Что же ты мне устроишь, а?» – В ушах зазвенело. Я не спускал взгляда с ДУБЛИКАТА папочки (его башка уменьшилась до размера апельсина в моем взоре).

Потом я почти не помню толком, что произошло. ДУБЛИКАТ схватил меня и швырнул по проходу в кухню. Я треснулся об угол стены и упал (вместе со мной грохнулся на пол и табурет). Я вскочил, весь внутри пылая. Ринулся к ящику с ножами. Все перед глазами было так, словно я смотрел в воде (не мутной и грязной напрочь, а чистой). Схватил первый попавший нож (маленький с темно-красной ручкой). Закричал (даже вернее, завопил, точно дикарь) и бросился на ДУБЛИКАТ, у которого в глазах была такая же бешеная ярость. Напрыгнул на него. Он обхватил меня своими лапами. В шее и спине что-то громко треснуло. Я вскрикнул и пырнул его ножом в правую ногу. ДУБЛИКАТ рыкнул и влепил по мордальнику сжатым наполовину кулаком. Нож вылетел из руки, я хотел удержаться за газовую плиту, на которую я держал курс благодаря «доброму» удару этого говнюка ДУБЛИКАТА, которого я жаждал урыть в тот и которому вогнал наполовину нож и вонзил бы еще пару раз с удовольствием, но я не удержался. Своротил чайник. Вода из него разлилась по всему полу, а крышка откатилась вбок к стене, над которой было окно. Я смачно треснулся затылком об плиту. В ушах у меня чертовски звенело, тыква раскалывалась. Я был почти слепой – что-то слышал (кроме звона), что-то различал (это что-то напоминало одну из абстракционистских картин).

ДУБЛИКАТ поднял нож, вылетевший из моей руки. Переложил его как-то лениво из одной руки в другую. Волоча правую ногу, на которой штанина серых спортивных трико была вся темной от струившейся крови.

На меня опустилась на короткий, подобный сказочному, почти нереальному мгновению, миг спокойствие и умиротворенность – такое чувство, наверно, испытывают те (по крайней мере, мне так это кажется и представляется, хотя я этого никогда не испытывал и не испытаю, скорее всего, – я могу лишь мечтать), у кого все хорошо: любящая жена, которая любит лишь его одного и не изменяет, уютный дом, удовлетворяющая и приносящая радость работа. И этот человек после вкусного ужина, приготовленного его доброй и заботливой женой, и, выпив чашечку крепкого, немного горьковатого (но приятно горьковатого) кофе опускается в любимое кресло, вздыхает, полузакрыв глаза в довольной неге, и обнимает жену, которая садится к нему на колени, прижимает к себе, зарывается в ее шикарные волосы и нежно целует с закрытыми глазами – у него все прекрасно, пусть он и утомился и вымотался, но когда он возвращается домой, то все это отходит на задний план, он словно обновляется, забывая все говно, что выпало на его голову сегодня да и вообще за все последнее время. Не зря же говорят, что семья – это прибежище, где можно найти спокойствие и восстановить силы. Но, к сожалению, как я полагаю, это прибежище обретают лишь самые-самые единицы, счастливчики, так сказать. Я не знаю, почему у меня в башке то и дело возникают подобные светлые мысли о семье, жене (Нэт) и доме. Я заставляю себя не думать об этом и на какое-то время мне это удается, но потом эти мысли и согревающие фантазии приходят снова.

Я вынырнул из потока спокойствия и блаженного состояния, когда ДУБЛИКАТ папочки воткнул мне в левую руку нож. В глазах у меня заплясали искры, бешеная пылающая боль поднялась откуда изнутри, из непроглядной темноты, где она покоилась, но теперь решила появиться.

Надо мной раздавалось отрывистое дыхание ДУБЛИКАТА отца. Воткнув мне нож в плечо левой руки, этот прислужник Фрэссеров наблюдал, застыв в полусогнутом положении. Ноющей боли больше не было, мне захотелось поспать, лечь в каком-нибудь маленьком, скрытом от всех уголке, и отдаться сну.

«Только поглядите какие порезы, – различил я голос ДУБЛИКАТА сквозь полузаложенные уши. – Я добавлю тебе пару новых». – Хрипящим и безразличным тоном произнес ДУБЛИКАТ (где тот, кто когда-то был моим почти другом, почти кумиром? Исчез? Не знаю. Не имею ни малейшего понятия).

Я резко дернулся, закричав от боли в руке, но он врезал мне по груди локтем, надавил на меня коленом левой ноги, а левой рукой обхватил меня за шею и вонзил мне снова нож опять же в левую руку (ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ПОЧЕМУ НЕ В ПРАВУЮ? ЛЕВАЯ И БЕЗ ТОГО ВСЯ В ШРАМАХ!), и его левая лапа начала сжиматься сильнее на моей шее. Он душил меня, как я Зависалу на футбольном поле.

Я испугался… чертовски испугался. Подумал о том, что хорошо бы было, чтобы этой сцены не происходило, чтобы ДУБЛИКАТА папочки никогда не существовало, или бы он сдох. Но потом все мысли прекратились. Все начало казаться белым, подобно облаку, тащащемуся с ленцой по серовато-голубому с розоватыми полосками вечернему небу. Не помню, как мне удалось все же вырваться из белого и сбросить ДУБЛИКАТ, пнув ему под бок, но я все-таки это сделал, потому что пишу обол всем этом в своем дневнике. Ведь если бы я не вырвался из лап ДУБЛИКАТА, через которого со мной желали разделаться Фрэссеры, я бы был трупом, а мертвецы писать не могут – с этим согласиться каждый.

Все плыло, я совсем ничего не видел. Закашлялся. Свело желудок, но я сдержался, и меня не вырвало. Треснулся об угол лбом. Повернулся к ДУБЛИКАТУ, который тянулся к ножу, лежавшему у щели между стеной и кухонной тумбочкой. Кое-как отцепившись от стены, я сделал два шага и пнул ДУБЛИКАТ папочки. Мне показалось это было несильно. Он вскрикнул. Вероятно, я попрал по правой ноге этого урода, которому почти удалось выполнить задание Фрэссеров.

«Куда ты, сучара? Сто-о-ой! Я вонжу нож тебе не в руку уже, а в глотку! Чтоб наверняка!».