Торговец отражений

Грейс замедлилась и дала Осборну догнать себя. На лице ее сияла счастливейшая улыбка. Дальше они пошли рядом.

Запах фестиваля чувствовался на подходе к первым палаткам. Ветер, холодный и сильный, дул спускающимся в спину и не давал почувствовать ароматов. Но стоило Осборну перейти невидимую черту, как он уловил первые нотки фестиваля.

Сильнее всего пахло сладким тестом. Ластвилль славился выпечкой, потому что добавлял в товары секретные ингредиенты. Славился он и вином, которое не отличалось изысканностью вкуса, но почему-то считалось особенным. Кажется, местные производители, которых было не больше трех, победили в местном соревновании. Славился Ластвилль и яблоками, которые на вкус напоминали сухую грушу. Славился фигурками. Славился всем, чем славились и другие, но по-особенному. Но за пределами города о его наградах мало кто знал.

Площадь тонула в палатках. Десятки торговцев в старых костюмах рекламировали товары. Торговали всем подряд: от сувениров ручной работы и еды до колечек с черепами из интернет-магазинов и записных книжек с просроченными календарями. Туристы бродили от палатки к палатке, прикидывая, чего не смогут купить на родине, и выбирали какую-то чушь, осознав, что ничего особенного равно не отыщут, а что-то привезти нужно.

Осборн осмотрелся и хмыкнул. И правда, настоящий средневековый карнавал, освещенный вспышками телефонных камер. Бедняки и богатые на равных. Люди в общей куче, не разберешь, кто есть кто. Всеобщее веселье и равенство на один день, а завтра – все как прежде. Они изучали это по истории в университете на первом курсе.

Грейс выглядела сосредоточенной. Казалась, она кого-то высматривала в толпе, морщилась, закрывала глаза и думала, а потом вдруг заявила:

– Пойдем?

– Куда?

– Веселиться! Смотри, здесь же так много всего.

– Ну, раз пришли…  – неуверенно начал Осборн, но не успел закончить. Грейс, не дослушав ответа, потянула его в сторону центра площади, где вокруг чумного столба стояли люди и фотографировались. Кто-то даже показывал знак «пис».

Грейс и Осборн расталкивали туристов и продирались к сердцу веселья, где музыка была громче, а ароматы  – ярче. Грину в миг стало дурно. Он огляделся и захотел поскорее исчезнуть, но даже пошевелиться не вышло.

Никто точно не мог сказать, что отмечал Ластвилль каждый год. По времени то был Хэллоуин, но празднество никак не похоже на привычный праздник. Это средневековый карнавал, шумный, нарядный, пахучий и плотный, а день чествования духов мертвых, и ощущался скорее насмешкой, еще большей, чем везде. О празднике в Ластвилле знали все. Наслышанные о его странности туристы приезжали из разных уголков света и привозили деньги, а жители, любившие наряжаться в средневековые костюмы, работали актерами. Каждый, от мала до велика, приходил на ярмарку. Кто-то одевался на манер средневекового человека, а кто-то изображал из себя прохожего, совершенно незаинтересованного в происходящем и словно случайно забредшего на ярмарку, но оставшегося из-за большого интереса. Дома не украшались пластиковыми черепами и тыквами, чтобы не портить вид на фотографиях. Здания пытались превратить в музейные экспонаты. Весь город превращался в огромный театр.

Осборн и в школе читал о средневековом карнавале и долго не мог забыть восторга от описаний уродцев, ползавших по улочкам под веселую музыку менестрелей, от рассказов о театральной процессии, шествовавшей по улочке под хохот толпы, от изображений детей, напивающихся наравне с взрослыми, от рисунков торговцев и шарлатанов, от фокусников и бродяг. Весь карнавал, от гротескного безумства, бродившем на грани ножа веселья, до грязного отвращения казался тогда восхитительным зрелищем. Но Осборну карнавал в Ластвилле не нравился.

– А где вишенка с торта? – спросил Осборн, когда осмотрелся.

– Что?  – Обернулась и улыбнулась Грейс.

Осборн тоже старался улыбаться, но у него вдруг заболели зубы и улыбаться не получалось.

– Ну, главная достопримечательность.

– А, место казни? Вон там, – громко сказала Грейс и указала на сцену, возведенную перед музеем.

Гильотина стояла на возвышении. Старая, потертая, покрашенная кое-где красной краской. На фоне серого неба и туч она казалась внушительной и даже пугающей. Место для повешения рядом, но гильотина пользовалась большей популярностью, потому что на нее не нужно карабкаться. Рядом пеньком для казни стоял огромный мужчина в костюме палача и водил пальцем по древку топора. Его широкие и распухшие от силы руки, кажется, готовы лопнуть в любой момент. На голове у него маска, и только глаза, большие и темные, заметны. Другой палач, щуплый, но высокий, уже помогал взобраться по ступенькам старушке-туристке, чтобы та могла сделать фотографию приговоренной к обезглавливанию.

Осборн с немым восхищением смотрел, как седая женщина поправила желтую курточку, сняла очки и отдала их щуплому палачу, а тот принял их с почтительным кивком. Старушка неловко присела, уперлась коленками в мягкую пыльную подушку и положила голову в прорезь для головы, под которой стояла корзинка с искусственными черепами. Руки старушки зафиксировали, палач встал позади нее и громко спросил человеческим голосом: «Вы готовы?» Женщина помладше, стоявшая снизу, кивнула, подняла телефон и включила камеру. Ребенок вился угрем у ее ног. Мальчик кричал, что хотел также, мама щелкала старушку в гильотине, надутый палач позабыл о лезвии гильотины, поднимал топор и заносил его над шеей улыбавшейся старушки, а небо над Ластвиллем становилось черней.

Осборн отвернулся и потер лицо руками.

– Ну как? – спросила повеселевшая Грейс.

– Да как-то никак, – сказал Осборн, взял Грейс за руку и, оборачиваясь, увел прочь.

Старушка позади же уже встала и помогала забраться на аттракцион дочери.

– Странное развлечение, не думаешь? – прошептал Осборн, когда они отошли к накрытой потертой яркой тканью палатке с напитками, от которой тошнотворно пахло лимоном и жженым сахаром.

– Ты про гильотину?

– Да.

– Это уже традиция. Тут много голов в свое время отрубили.

– Если бы им на самом деле рубили головы…

– Но их фотографируют. У таких любителей приключений, наверное, интересные альбомы из путешествий. Может, нам тоже сфотографироваться там?

– Грейс, не шути так. У меня слабое сердце.

– А вдруг топор упадет? Интересно, об этом напишут в газетах? Будет ли это несчастный случай?

– Я надеюсь, мы не узнаем, Грейс.

Грейс обернулась, как-то особенно хитро и весело поглядела на Осборна и, улыбнувшись, потянула парня дальше.

Людей у палатки было так много, что к прилавку, на котором разложены сувенирные бутылочки и сладости в бумажных и тканевых упаковках, смогла протиснуться только Грейс. Осборн стоял позади и не мог рассмотреть даже меню.

– Все равно не могу понять, зачем все это, – сказал Осборн и обернулся. Гильотина проглядывалась даже через толпу голов.

– Людям нравится думать о том, что после такого обезглавливания никто не умирал на самом деле. Будто никого до них никогда не было, а люди в прошлом выдуманы. Думают, что раньше никто не лишался головы здесь на самом деле. – Грейс пожала плечами и посмотрела на меню. Обернулась и спросила: – Ты будешь эль? Его здесь все берут.

– Эль? – Осборн задумался, хотел было отказаться, но похмелье пробудилось в нем и в голове заскребли когти. – А… да к черту. Давай. Хотя, подожди, там что-то еще есть?

Грейс вгляделась в список напитков, написанный на заламинированном свитке. Лавочник в то время улыбался, обслуживал туристку в желтой курточке и протягивал ей что-то зеленое в пластмассовом стаканчике, а оплату принимал горстку монет – в день фестиваля на территории Ластвилля запрещали принимать карты, чтобы не портить облик средневекового праздника. Монеты покупали на вокзале в специальной лавочке с надписью «Банк».

– Что ты хочешь? – переспросила Грейс.

– Что-то типа лимонада, – сказал Осборн, поморщившись. – Там есть такое?

– Есть, – сказала Грейс, когда еще раз просмотрела меню. – Будешь?

– Да. И побольше, пожалуйста.

– Хорошо. – Она, наверное, улыбнулась. – Ты пока отойди, задавят ведь. Я возьму.

Осборн отошел, но стоило ему обернуться и увидеть очередного человека, ползущего к бутафорской казни, парню снова стало не по себе. Он огляделся, но не увидел ни единого места, где бы не было людей: они кружились вокруг лавок, стояли в очередь в музей, где выставляли орудия пыток и торжественно открывали выставку чумы, обсуждали погоду, пока ждали фотографии, или просто поедали сладости в форме черепов, из которых некрасиво вытекало малиновое варенье.

Тошнота снова поднималась к горлу.

Телефон в кармане джинсов завибрировал. Осборн поморщился. Он уже представлял, что там может быть: варианта два и ни один не радовал. Но телефон достал, посмотрел на высветившееся на экране сообщение и, чертыхнувшись, убрал назад. Опять Шеннон. Опять с упрашиваниями сыграть то, что Шеннону хочется. Ему бы объяснить, что он ничего в музыке не смыслил. Они так и не нашли общий язык, играли две песни во время одной. У них ведь нет будущего вместе, они мечтают о разном. Объяснить бы, но не сейчас. Может, потом.

Осборн вздохнул, поднял голову и посмотрел на небо. Серые облака проплывали над головой, не вслушиваясь в музыку, что слилась в неразборчивую какофонию, не всматриваясь в людей, которым вдруг захотелось нарядиться в костюмы. Серое небо умиротворяло. Облака, уходившие вдаль, казалось, дарили спокойствие каждому, кто взглянет на них. Осборн смотрел вверх, пытался отключить слух, но трубадуры продолжали играть, и не слышать их невозможно.

«Это какое-то безумие, – подумал Осборн. – В чем веселье? Люди приходят посмотреть на кости в музей или поиграть в мертвецов, а потом по дороге домой будут рассказывать детям о том, как важно жить во благо общества и быть счастливым и работоспособным. Они тешат себя надеждами о вечной жизни? И зачем все это Грейс? Она же всегда говорила, что фестиваль – это куча дураков. Почему сегодня решила прийти?»

Он не боялся мрачного. Еще до Лондона бывал на кладбищах и даже пытался поиграть там на гитаре. Думал, что в тишине ничто не отвлекает. На самом же деле отвлекает многое, намного большее, чем в любом другом месте. Осборн перестал, даже гулять не возвращался. Но ведь он был совсем юным, глупым. А в Ластвилле люди всех возрастов.