Торговец отражений

«За закрытыми дверями»

Жан-Поль Сартр

XXI глава

Утро не было добрым для Осборна Грина.

Проснулся он, потому что в комнате вдруг стало очень холодно. Осборн закутался в одеяло, свернулся калачиком, но и это не помогло. Ветер, казалось, дул в комнату напрямую, не встречая преграды ни в стенах, ни в окнах. Осборн залез под одеялом с головой, но теплее не стало. И тогда, разозлившись, он сбросил одеяло и, разлепив слезившиеся глаза, посмотрел на окно. Закрыто. Но холод в комнате все еще уличный, зимний, будто бы проснулся Осборн не в кровати, а на сугробе в метель. Парень снова залез под одеяло.

Он потер глаза и спросил:

– Грейс, который час?

Грейс не ответила.

Осборн повернулся. Легкое движение далось ему тяжело, и показалось, что он упал с крыши небоскреба и пролетел несколько секунд, прежде чем щекой коснулся подушки.

Грейс рядом не было.

Осборн попытался приподняться на локтях, но вдруг комната закружилась, а по горлу поползла неприятная горечь. Он, ощупывая кровать за собой, перевернулся на спину.

Впервые за долгие месяцы Осборн проснулся без Грейс под боком. Не неожиданно, конечно, такое бывало и раньше. Частенько девушка убегала в ванную или в свою комнату, которую использовала под гардеробную, иногда уходила за завтраком, но в этот раз почему-то ее исчезновение ощущалось по-другому. Каким-то неправильным.

Осборн потрогал половину Грейс ладонью. Холодная. Может, успела остыть? В комнате морозно. Наверное, его половина тоже покроется льдом.

Осборн лежал на спине, старался не двигаться, но стоило ему по неосторожности хотя бы немного повернуть голову, как все перед глазами плыло, а в горле образовывался горький комок рвоты.

Что вчера пил? И пил ли вообще? А что сказала Грейс?

Грейс. Кровать без нее огромная и пустая. Будто лежишь на поле пепла после битвы.

Осборн пытался вспомнить прошлый день. Тер виски, глаза, но все представлялось какое-то смутное, как через заляпанную линзу камеры. Он помнил, как проснулся с головной болью. Кажется, всю ночь опять пробыл невесть где. Кажется, сорвался, потом поговорил по душам с Грейс. Она была странная, словно невыспавшаяся или наоборот – проспавшая слишком долго. Потом занятия, цирковое представление во дворе, снова учеба и путь домой под дождем. Кинул куртку, бросил зонт, кажется, взял гитару. А потом – пустота. Но не мог же он просто завалиться спать!

Может, опять уходил в «никуда», в подвал под заброшенным домом, где мысли собираются в кучу? В последнее время из дома в неизвестности приносил не только головную боль, похмельную тошноту и отмороженную пятую точку, но и синяки с царапинами.

Может, всему виной табак? Но у табака нет когтей.

Осборн помнил, как впервые вернулся домой и на утро увидел полосу на груди. Грейс, к счастью, в комнате не было, и он быстро собрался, взял документы и понесся к остановке, боясь, что задохнется и не добежит. На самом деле добрался до больницы быстро, но время так тянулось, что ощущение простого жжения на груди переросло в чувство, будто бы две невидимые руки разрывали пополам. Казалось, что смерть гналась следом и хватала, тянула на себя. Осборн боялся, что перестанет дышать от страха в автобусе.

Объяснять в больнице появление шрама оказалось сложно. Всю дорогу Осборн придумывал легенду, но ничего поэтичного так и не смог сочинить. Врать он так и не научился и решил соорудить ложь из осколков правды: пошел по лесу в темноте, зацепился за корень и упал. Обрезался, но не видел, обо что. Испугался, что приземлился на осколки, и решил проверить, нет ли заражения крови. Убогих ведь любят, не сдадут и не посмеются, а вот алкоголиков, тем более алкоголиков-студентов в больнице не жаловали. Осборн оказался прав – не посмеялись, только косо посмотрели. В легенду поверили, взяли кровь на анализ, дали успокоительное. Осборн выпил, но легче не стало. Даже результат анализов не успокоил. Волновал уже не шрам, а другое.

Может, всему виной виски? Но бутылкой кто-то должен порезать.

Как он вообще умудрился порезаться так сильно? Так сильно и так ровно? Целый день тогда Осборн пролежал в комнате, пока Грейс ушла на какую-то встречу в город во время его отсутствия, смотрел в потолок и пытался понять, что случилось. Но так и не понял.

Потом Осборн часто стоял перед зеркалом, без футболки, и смотрел на зажитый шрам. Ровный, как по линейке сделанный. Разве мог человек так аккуратно себя изуродовать? За двадцать один год Осборн ни разу не встречался даже с мыслью о том, чтобы навредить своему телу. Что это, обмен боли на просветление? Обмен тела на дух? Жизнь за искусство? Но как такое возможно?

Бред. Даже вспоминать неприятно. Но отчего-то вспоминалось.

Осборн лежал и смотрел на картинки на потолке. Красивые, разноцветные и несчастные. Бич знаменитостей: сколько среди них несчастных, с ума можно сойти, если вчитаться в биографии, сколько зависимых и больных. А скольким везет? Сколько по-настоящему счастливых? Можно по пальцам пересчитать. И к каким предстояло принадлежать Осборну Грину?

Может, ему жить еще несколько лет, как Курту Кобейну, а потом суждено отдать концы, или предначертано прожить долгую и, может, замыленную алкоголем и лекарствами жизнь, как Оззи Осборну, а потом удивляться собственной живучести. Или повезет и получится пожить счастливо, хотя бы немного. Желательно, без мистики. Хотя мистика очень часто просыпается с опьянением. Хотя и не всегда.

Отчего-то Осборну вспомнился случай, произошедший с ним на первом курсе. Самый необычный и посредственный день, но, кажется, с него все и началось. Это была естественная неестественность, действительная мистика.

Он тогда шел по главной площади Ластвилля из студии. На улице тепло, играла тихая музыка из открытых дверей кофеен, звучали разговоры людей, прогуливавшихся по тротуарам. Пахло сладким тестом. Дорога под ногами пузырилась. Город жил привычной спокойной жизнью, а Осборн брел по улице и ощущал себя полнейшим неудачником. Снова он поссорился с Шенноном, снова облажался на репетиции, снова не смог придумать ничего путного, достойного музыки, а просто потратил время. Сыгранное и гроша ломаного не стоило, издевательство над музыкой, не больше. Шеннона же скрупулезное отношение к музыке раздражало. Он говорил, что манера Осборна – цирк, не больше. Шеннон терпеть не мог обряды для привлечения мысли о великом, блуждания по кругу, постукивания руками по полу, напевания мелодии, чтение стихов, чтобы призвать какую-то рифму. Шеннону хотелось играть и выступать, хотелось петь чужое, а не часами перебирать струны в темноте студии и гадать, когда же наступит час сыграть «ту самую» мелодию. Среди кровяных клеток Осборна затесалось особенное, священное отношение к музыке. Осборн видел, как люди скандируют песни любимых исполнителей в поле, как сходят с ума, как поклоняются чужим словам и проносят их в сердце до последних вдохов. Музыка – это не просто набор нот и звуков. Музыка – это проповедь. Нужно понимать, что и зачем проповедуешь. Музыка – это таинство исповедования. Просто так груди перед толпой не разорвешь, если сказать нечего. Осборн, кажется, понял, а Шеннон не понимал. Для него это только увлечение, которое, впрочем, могло приносить деньги.

Осборн шел, с трудом перебирая ногами, а сам думал, как стыдно будет смотреть в глаза Грейс. Грейс – огоньку, который задорным смехом веселил его в самые депрессивные вечера. Радости в очеловеченном виде, энергичной, готовой помочь. Она понимала с полуслова и никогда не осуждала. Грейс поддерживала и говорила то, что Осборну так необходимо. Впервые в жизни кто-то сумел понять его. Страшно разочаровать Грейс, даже не так, как самого себя. К себе Осборн уже привык относиться снисходительно. К Грейс же – как к святыне.

Осборн заметил их сразу, но сделал вид, что смотрел сквозь них. Не получилось. Они повернули головы. Сомнений не осталось: посмотрели на него. Один взрослый, даже пожилой, скрюченный, в сером твидовом пиджаке, в очках и с газетой в руках, который так ничего и не сказал, а второй молодой, может, чуть старше Осборна, в белоснежных брюках и рубашке.

«И не боится же задницу испачкать», – подумалось тогда Осборну, когда незнакомец с длинными волосами вдруг позвал его по имени.

Осборн не испугался. Может, увидели его лицо на напечатанных в студии листовках? Они с Шенноном расклеивали рекламу на стендах: их фотография, тогда еще рабочее название группы и ссылка на профиль в Soundcloud[27 - Онлайн-платформа и сайт для распространения оцифрованной звуковой информации обладающая функциями социальной сети, а также одноименная компания.]. Имена и контакты в социальных сетях снизу тоже подписали. Мало ли.

Молодой человек, внешность которого Осборн так и не запомнил, представился Джастином. Кажется, сказал, что знает о группе и вдохновлен их музыкой. Расплывался в комплиментах и хвалил строчки из песен, написанных Осборном, цитировал их наизусть. Джастин спрашивал о будущих концертах, которых не было даже на горизонте. Осборн стоял, сжимая лямку чехла с гитарой, и не знал, что ответить. Впервые кто-то наконец-то оценил труды пота и крови! Любой творец ждет такого часа, а когда случается, – не знает, что и сказать. Стоит, жмется, будто посторонний, будто не сам сочинял лирику, не самостоятельно подбирал аккорды на гитаре и оцифровывал. Вот и Осборн не знал, что сказать, и стоял, улыбался, а сердце быстро-быстро билось.

Кажется, они о чем-то поговорили. Джастин куда-то приглашал, но Осборн совсем не помнил, куда. Он говорил, что если Осборн пойдет за ним, если вступит в какое-то сообщество, то найдет не только всемирную славу, но еще и правду. Джастин, кажется, говорил о каком-то просветленном человеке, который владел знаниями обо всем, даже о том, как стать мировой знаменитостью. Кажется, он даже оставил визитку, но Осборн, не глядя, убрал ее в карман. Разговор после длился недолго. А потом они разошлись, словно и не общались, и больше не виделись. Визитку Осборн потерял, лицо Джастина не вспомнил, но встреча запомнилась ему навсегда.

Тем вечером, чтобы успокоиться, Осборн выпил, сел играть и сыграл так, как не получалось никогда: легко, понятно, прекрасно. Казалось, эту музыку могли принять на радио. Может, даже стихи не придется переписывать, словно она на самом деле могла понравиться кому-то кроме Осборна и Грейс. Сначала парень не поверил, что мог творить в беспамятстве. Но после нескольких проверок алкоголь превратился из причины в лекарство.

С мыслями Осборн будто вернулся в прошлое: пустая комната, холод, головокружение и тошнота. Как и в подвале, только у себя, в своей комнате. Тот же кошмар. Осборн лежал и пытался понять то же, что спрашивал себя каждый день: зачем? Неужели без этого нельзя обойтись? Страх перед самим собой разве стоит нескольких песен, которые все равно никто не слушает? Ничего ведь не изменилось – стало только хуже.

Иногда он думал, что дома и вовсе не было. Может, была какая-то яма, в которую падал, или стройка, куда набредал. Может, кто-то снимал его из-за угла, и Осборн давным-давно красуется у кого-то на канале в интернете, а люди комментируют и смеются. Может, он натыкался на местных люмпенов[28 - Экономически деклассированные слои населения (бродяги, нищие, уголовные элементы и другие асоциальные личности).]. Никакая это не магия, а чистая психология. Он все-таки не дурак. Даже по адресу с визитки ни разу не ходил, а все равно вляпался.

Может, серый дом и вовсе в голове. Может, он и не уходил никуда, а валялся где-то в кустах, неподалеку. Может, Осборн играл в сарае у охранника, который по ночам дежурил в другом месте. Не было ведь ничего, что указало бы на существование дома. Был просто страх и отчаяние, а оно может найти где угодно.

Это Ад, такой же странный, как и образы в работах средневековых мыслителей и художников. Их Осборн изучал в старшей школе на дополнительном часе культуроведения. Видел и мост через реку, в которую неправедные сваливаются, и грешники в мясорубке, и кровавый дождь, и человеческий обед для Дьявола в котлах, и про девять кругов Данте читал. А у Осборна свой Ад. Может, Осборн и есть свой самый большой враг?

Осборн сглотнул слезы. Не вовремя все-таки он расчувствовался, не вовремя. Надо переживать до того, как попадаешь в зависимость от фантазий в голове. Может, стоит сходить к врачу, как в пятнадцать советовала мама? Или, как говорил отец, повзрослеть? Взяться за ум, заниматься делом и все такое. Но что такое повзрослеть? Никто никогда не рассказывал, будто осознание придет само, но оно так и не появилось. А мир пугающий, с каждым годом жить сложнее. Чем больше узнаешь, тем больше хочется забыть. Иногда и вовсе мечтаешь, чтобы появился кто-то поумнее и наставил на путь истинный, сказал, что делать, а чего не делать, где жить и что слушать. Если бы кто-то объяснил, что такое жизнь, может, Осборн бы подчинился и делал, что бы ему говорили. Но таких людей нет, потому что даже те, кто учат других, сами ничего не знают.

В комнате тихо, даже сверху не шумят. Ни одного шага в коридоре не раздается. Грейс все нет. Прошел час, экран телефона показывал полдень, а Грейс не пришла. Раньше девушка будто бы чувствовала, когда Осборн просыпался и появлялась. А тут – тишина. Ни ее телефона на тумбочке, ни книжки, которую она обычно читала перед сном. Без Грейс в голову лезли совершено ужасные мысли. Прошлое лучше вообще не вспоминать, от него только хуже.

Осборн приподнялся. Уперся руками в матрас, изо всех сил подпихнул себя вверх, но не сумел сразу встать на ноги – качнулся, схватился за тумбочку и завалился с ней на пол.

Грохот, боль в боку, звон стекла. Боли Осборн даже не почувствовал, не то что лампа: она разбилась.

К черту. Все к черту! Купит новую. Или Грейс купит, у нее хороший вкус.

Осборн сел и потер глаза. Осмотрелся, с опаской поворачивал голову, чтобы успеть, если что, почувствовать приступ тошноты. Вещи Грейс остались в комнате, но ее ботинок и пальто не было. Матрас, как оказалось, даже не примят. Ее тумбочка пуста.

Может, Грейс ночевала у себя?

Стоило Осборну подумать об этом, как его сковало. Грейс не ночевала там с первого курса. С того самого дождливого вечера в сквере у главного храма, когда он признался, что любит. Что такого сделал вчера, что Грейс ушла? Неужели обидел? Нет, нет, такого быть не может. Он скорее обидит себя, чем ее, даже когда пьян.

Осборн полусидя прополз к шкафу и, не без труда, оделся. Перед глазами комната еще плыла, но тошнота ушла. Осборн думал только об одном: Грейс почему-то оставила его на ночь. Почему-то она ушла, впервые за время, что они вместе. Впервые Грейс не лежала рядом и не давала себя обнять ночью. Впервые не было ее запаха, такого холодного, но теплого, приятного, напоминающего о доме.

Если что-то случилось, Осборн знал, что будет виноват до конца своих дней.