Блуждающий

Я отбросил дневник в сторону – он отлетел и плюхнулся на кровать, где раскрылся на последней странице. Той самой, где так подробно было написано про меня. И непонятно, почему Тоня написала это, зачем я ей, но не спросить.

Почему она не накричала, не обвинила? Неужели ей совершенно все равно, что все, что было написано в ее записях, теперь знали мы оба? И не помешает ли моя осведомленность задуманному?

Я с трудом поднялся с кресла, к котором успел прирасти. Быстро, насколько это возможно на несгибавшихся ногах, я собрал свои вещи, причесался и собирался уже улизнуть, даже не попытавшись найти свой паспорт, но путь мне преградила Тоня, уже собравшаяся и накрасившаяся. Ее лицо не оживилось. Она смотрела на меня сверху вниз, такая статная, ледяная и высокая, что я почувствовал себя муравьем рядом со слоном, но никак не человеком.

Я втянул воздух носом, боялся задохнуться. Словно не сделай я усилие, тело и не захотело бы утруждать себя дыханием. Тоня, увидев, с каким усилием я это сделал, кивнула в сторону кровати. Я ошеломленно уставился на нее, испуганно помотал головой из стороны в сторону, но она лишь закатила глаза и пихнула меня рукой в сторону.

– Собрался улизнуть, даже не забрав документы? – спросила она спокойно и отошла к тумбочке.

Я вздрогнул. Опять в ее голосе было что-то чужое. Словно не своим голосом говорила.

– Ты же не захочешь больше со мной ехать.

– С чего ты взял? – поинтересовалась она, протягивая мне паспорт. Так, словно ничего и не было.

– Я же прочитал твой дневник!

Тоня пожала плечами, будто бы и не понимала уже, о чем я пытался сказать. Она взяла записную книгу в руки, запихнула ее в сумку и вновь уставилась на меня безразличным взглядом.

– И что с того?

– Ты же запрещала его читать!

– Запрещала, – спокойно согласилась она, словно я ей зачитывал состав продукта с упаковки.

– А я прочитал!

Она склонила голову на бок, вопросительно подняла бровь.

– И что же ты там прочитал?

– Я, я прочитал все, про твою жизнь! Я знаю и про тех, как их там. Двоих тех! И про машину, и про, ну, то, что я читал…

Тоня хмыкнула, скривив губы в мерзкую улыбку. Отвернулась, достала из тумбочки свой кулон в форме черной птицы, который я увидел на ней в одну из первых наших встреч. Оказалось, что это ворон.

– Помнится мне, ты хотел совет? – спросила она спокойно, присаживаясь на краешек кровати передо мной. И пусть смотрела Тоня снизу вверх, я все равно чувствовал себя так, словно пытался рассмотреть человека, следившего за мной с небес.

– Какой совет?

– Кто-то говорил, что заблудшим душам нужна путеводная звезда, так ведь? – произнесла она. – Так вот, первый урок для взрослой жизни. Помнишь, как я пахла, когда мы встретились?

Я даже сначала не понял, что она от меня хотела. Но взглянув на аромакулон, сразу вспомнил.

– Ты… Ты пахла ягодами. Клубникой. Крыжовником, кажется.

– Наверное, твои любимые ягоды? – Она улыбнулась.

Я кивнул, и Тоня протянула кулон. Наши пальцы на мгновение соприкоснулись. Тонины были холодны как лед.

– А теперь попробуй еще раз.

Я поднес кулон к носу, ожидая вновь почувствовать аромат детства, ягодной корзинки, которую в дорогу всегда давала бабушка, компота, варенья, теплых пирогов. Но стоило мне сделать вдох, холод пробежал по моему телу.

– Я никогда не пахла ни клубникой, ни крыжовником. Все это – лишь твоя фантазия и самоубеждение.

И правда, я, перепуганный до смерти, понял, что от кулона исходил аромат черной смородины, которую я терпеть не мог.

– Я не понимаю…

Тоня хмыкнула, поднялась с кровати и подошла ко мне. Встала так близко, что я почувствовал горячее легкое дыхание. И все больше убеждался, что от Тони, ее волос, лица, одежды пахло черной смородиной. Это было настоящим безумием. В голове складывалась картинка, обраставшая ароматами. И это был запах смородины, но никак не моего любимого крыжовника или даже клубники.

«Я схожу с ума», – подумалось мне. И никаких опровержений не пришло на ум.

– Ты любишь крыжовник и только потому почувствовал его запах. Ты хотел, чтобы это был он. Ты мечтал увидеть меня девушкой, которая бы тебе нравилась, и ты вылепил меня такой, – тихо начала она. Ледяная маска, скрывавшая истинный свет ее лица, испарилась, уступив место другой.

– Я не понимаю, – выдохнул я, а Тоня тепло улыбнулась.

– Мы видим то, что хотим видеть, то, что ты прочитал, глаза поняли так, как хотел именно ты. Как аромат, мысли рассеиваются по нашему организму, отравляют каждую клеточку нашего тела и заставляют верить в то, в чем мы, может, и не хотим признаваться. Обман – это правда для того, кто хочет в него верить. Нет правды, нет лжи. Все субъективно. Любой человек – актер, сценарист и режиссер. Все, что он говорит и делает, может быть ложью. Истинны только чувства и на них мы играем. Подчиняя чувства, мы подчиняем человека.

Тоня улыбнулась. Как-то так улыбнулась, что я на мгновение почувствовал себя самым счастливым парнем на свете. И в ее чужом взгляде не было ненависти или обиды. Все шло так, как она и хотела.

– У каждого своя правда, Дим, как у этого аромата. Крыжовник никогда не станет смородиной, но если уверить себя в том, что смородина и крыжовник – это одно и то же, ты всегда будешь видеть в одном другое, и тебя никто никогда не переубедит. Так и здесь. То, что увидел ты, для тебя всегда будет правдой. Ты будешь в нее искренне верить, и что бы я ни говорила, переубедить тебя не получится. Быть верным себе – истина, какой бы она ни была, а верить другим – ложь.

Она отпустила меня, все еще улыбаясь. Мир вокруг стал светлее, словно сотни солнц окружили нашу комнату. Тоня отошла к своим вещам, что-то начала упаковывать, а я решил подышать воздухом напоследок. Посмотрел в окно, и перед ним была пустота. Не было даже следов от шин машины, что была там ночью.

Может, я уверил себя, что видел ее? Может, и не было никакой машины на пустынной стоянке этой роковой ночью? Но что же тогда правда, если я мог выдумать все, что было перед моими глазами? Кто тот сценарист, что написал сценарий нашего спектакля, но так и не показал его актерам? Во что я ввязался?

Мы вышли на улицу, сели в машину. Тоня на водительское сиденье, я – на заднее. Ничего не сказала, даже не взглянула на меня. Мы продолжили путь так, словно ничего не случилось.

Лес показался странным, словно за ночь поредел, стал намного светлее и больше. Сосны, прежде упиравшиеся в небеса, всего лишь закрывали горизонт. Солнечный свет слепил глаза. Машины ехали стройными рядами, Тоня не обгоняла никого и ехала относительно спокойно. Меня это спокойствие пугало, но в глубине души я надеялся, что это странное время растянется.

Я не звонил ни маме, ни Костику, забросавшим меня сообщениями, в которых очень переживали о моем молчании. Во рту пересохло, слова все перепутались, и казалось, будто вовсе разучился говорить. Я сверлил взглядом Тонин затылок, светлый и объятый ореолом испачканной святости, и уже знал, что никогда не смогу ее забыть. Страх скорого расставания наконец добрался до меня и я молил только об одном: получить шанс еще раз увидеть Тоню, хотя бы раз после того, как мы попрощаемся. И почему-то мне казалось, что этому желанию сбыться не удастся.

Удача покинула меня в ночь, когда пришлось перейти черту. Время, тянувшееся изнеженным вседозволенностью лавовым потоком, вдруг завыло потоком горной реки и полетело так быстро, что три сотни километров, которые нужно преодолеть, проносились как десять. Тоня молчала, молчало радио, и в машине будто бы и не было никого, кроме водителя. Мы ни разу не остановились, но живот, в котором вот уже много часов не было ни крошки, не подавал признаков жизни. Ничего не хотелось. Казалось, что все в машине покрылось пленкой мертвого духа.

Я думал о том, что будет, когда мы расстанемся. Как навсегда проститься с ней? Я мечтал раскусить Тоню с каждой секундой все больше, но, чем ближе мы становились, – тем больше отдалялись.

С горечью я понимал, что Тоне был совершенно не нужен. Разве что… А, впрочем, неважно.

Леса кончились и уступили место равнинам, которые тянулись бесконечным ковром до горизонта и пугали меня. Я вжался в сидение и пытался не стонать от усталости и отчаяния. Мне так хотелось прикоснуться к ней хоть раз, чтобы убедиться, что не сплю, но каждый раз было страшно. Вдруг дотронусь, и все рассыплется в пыль?

Когда мы въехали в Москву, Тоня спросила адрес моего дяди. Голос ее был тих и ровен, но что-то в нем мне не понравилось. Что именно – тяжело сказать.

Я мысленно проклинал столицу за то, что именно в день нашего приезда мы не встретили ни единой пробки, за серость, унылость, за сотни людей на улицах, за запах бензина. Та Москва, которая повстречалась мне тем летним днем не обещала стать новым домом. Казалось, она была еще более безразлична ко мне, чем спутница. Тоня молча везла меня по адресу. Разномастные дома мелькали перед глазами, время утекало сквозь пальцы, не оставляя на них ни единой песчинки.

Мысли клубились в голове. Я чувствовал, что теряюсь навсегда и путеводная звезда покидает именно в тот момент, когда так нужна. Стойкое чувство проклятия дамокловым мечом нависло надо мной и упиралось острием прямо в макушку. Словно что-то губительное надвигалось с каждой минутой, приближавшей наше с Тоней расставание.

«Тебе просто чудится. Без Тони будет спокойнее, – уверял я себя, но тут же поправлял: – Спокойнее-то будет, а лучше? Лучше-то будет без нее?»