Торговец отражений

Грейс смотрела на Осборна сбоку и вспоминала его студентом. Казалось, он почти не изменился внешне, но глаза потемнели. А голос остался тот же – чарующий, чуть хриплый, словно вырывающийся из горла с силой. Осборн все также пел на пределе духовных возможностей, каждую ночь погибал в блеске направленных на него софитных огней, чтобы с последним аккордом и поклоном возродиться. Осборн-студент бы очень удивился, увидев себя спустя десять лет. Внутренне они были совсем разные.

С тех пор многое изменилось, для Осборна – много, а для Грейс – катастрофически много. Прошло девять зим, но с весной не приходило облегчения. Казалось, только природа возрождается, а человек может только медленно и незаметно для себя самого уходить.

Грейс помнила, что говорил Джексон. Юные боги умирают быстрее старых. Но значит ли это, что муки их не такие сильные?

Грейс смотрела на белую рубашку Осборна. Она всегда любила белый цвет. Кажется, из белого света появляется новая жизнь. Из полосы света, опускающейся на земную твердь. Поэтическая красота в этом сравнении спасла его от сожжения – в прошлом ведь никогда не было никакой ценности, оно никогда не вспоминалось в ясности.

Грейс казалось, что она любила белый цвет всегда, сколько себя помнила. Белый цвет – цвет чистоты, безупречности. Стать идеальной – вот, о чем Грейс когда-то мечтала. Быть таким человеком, о котором нельзя помыслить. Заточить мысли как метательные ножи, нагрузить мозг знаниями, чтобы он, вопреки всем законам, потянул к небесам. Быть больше, чем просто человеком.

Грейс казалось, что Джексон явился концентрацией всего, о чем-либо она мечтала. Он безупречен. Он не человек, а большее, чем все, о чем можно помыслить. Его ума не существовало – он был всем умом. Знания не отягощали его головы – он парил, подталкиваемый ими. Он был всем и ничем одновременно – в этом его сила. Ему не нужно, подобно великим мира сего, доказывать свою исключительность. В этом была его безупречность.

Джексон являлся в белом. Упавшая звезда, которая, как в сказке, не огромное и светящееся огненное ядро, а нечто прекрасное, – этим был Джексон. Но красота испарилась. Безупречность Джексона очернилась, как и все былое. Белый цвет отныне был цветом холода.

Три года из десяти для Грейс мир умирал, потом снова возрождался, чтобы на очередную годовщину тлеть снова. Четыре года мир консервировался, казалось, наконец пришло такое желанное спокойствие. Они с Осборном сыграли свадьбу после долгих размышлений о том, нужно ли им. Но вернулся Джексон. Они сбежали от него в Калифорнию, потом в Рим, в Лондон, но призрак Джексона шел по их следам. Он отправлял письмо за письмом, как тогда, в начале пути исцеления, и в каждом писал о том, как недоволен предательством.

Он никогда не называл их поступок предательством напрямую, но Грейс в каждой строчке, написанной знакомым почерком, видела упрек.

– Мы ведь могли сделать иначе. Мы могли бы уберечь его от тюрьмы, если бы взяли часть вины на себя. На всех дали бы меньший срок, чем дали Джексону, – говорила Грейс Джиму и Лизе, когда они все сидели на первом этаже квартиры в Лондоне, которую тогда снимал Осборн. Осборн работал. Он нашел в себе достаточно воли, чтобы подняться и в одиночку продолжить вечный путь к самому себе. А у друзей не осталось сил на то, чтобы встать и налить себе по стакану воды.

– Взяли часть вины? – усмехался Джим, но по-грустному, словно и не верил собственной веселости. – Он ведь главный. Он должен отвечать за то, что мы делали по его указке.

– По указке ли? Или мы действительно хотели сделать то же, что и он нам предлагал?

– Хотели мучиться? Хотели истязать себя? Я точно не хотел!

– А Шелдон…

– А что Шелдон, Грейс? – Голос Джима стал серьезен. – Шелдон и Сабрина выбрали свой путь. Им нравилось истязать себя – они продолжили. Но я так больше не хочу. Я хочу жить, а не медленно умирать. Я не вернусь к тому существованию. И вам не дам.

– Хватит вам уже думать о плохом! Не нужно вообще думать о Джексоне и о всем этом, – говорила Лиза и вздыхала. – Хотя бы тогда, когда он сам о себе не напоминает.

Грейс соглашалась с обоими, но понимала – внутри они все чувствуют одно и то же. Постоянное присутствие Джексона. Джексон уже был в них, и прогнать его с глаз оказалось недостаточно.

Грейс не понимала, как остальные могли не заметить Джексона в доме. Он несколько раз приезжал, оставлял машину недалеко от леса и шел по следам, оставленным Джимом – они всегда лучше других проявлялись во влажной земле. Джексон ходил по этажам и гладил закрытые двери, прикрывал глаза и улыбался, когда ему казалось, что сердце запершихся последователей его бьется в деревяшке под теплыми пальцами. Он тихо, чтобы услышали только те, кто были в комнате, проводил ногтями по дереву, и по коридору разносился скрип, словно зверь скребся в дверь к спящим. Джексон слышал, как за дверью скрипели кровати, как мерное прежде дыхание сбивается, как с губ Сабрины срывается всхлип. Он пил их страх, дышал их беспомощностью. Джексон ждал их, мог стоять у двери час в предвкушении их ужаса. Он мечтал, чтобы кто-то нарушил его указ и подошел бы, открыл бы дверь или хотя бы прислонился бы ухом к двери, чтобы услышать, что их Бог тоже дышит. Но они слишком хорошо надрессированы, чтобы ослушаться его. Пусть по этажам иногда ходит Уайтхед – он не помеха их близости. Джексон знал, что они умрут от страха с благой мыслью об освобождении, но не откроют дверь. Джексон знал, что Уайтхеду не жить, потому что он так сказал. А слово Джексона – закон.

Он был на той стороне пруда, когда наконец убедился в том, что его не ослушались даже перед лицом гибели. Джексон следил за их тратами по карте на имя Джастина Блейка. Он знал о них больше, чем они могли представить.

Он ходил по улицам Ластвилля под личинами неизвестных прохожих. Он был мастер маскировки, обладал непримечательным лицом и мог спрятаться за париком или очками так, что даже вплотную к нему приблизившись, можно не узнать знакомых черт. Бывало, он гулял по кампусу и следил за ними, когда все еще учились. Он мог гулять с ними тогда по музею Ластвилля, когда приехала та самая выставка. Луис мог быть в одном зале, Джексон в другом. Джексон мог стоять к картине лицом, а к залу – спиной, и слиться с полотном. Джексон мог гулять по улицам Ластвилля и ненароком касаться плеча, мог оказаться случайным соседом в кафе или темной фигурой на последнем ряду лавочек в храме на проповеди. Джексон мог быть с ними каждый день, мог следить за ними по ночам, мог сидеть на лекциях, где часто встречались незнакомцы, а никто не знал, что это он. Грейс вспоминала, как часто вечерами, когда они с Осборном выбирались на улицу и сидели на лавочке у общежития, чувствовала на себе пристальный взгляд, но когда оборачивалась и смотрела в кусты за столиками для пикника, видела только тьму. Он и был их тьмой. Грейс чувствовала пристальный взгляд на улице, когда ветер касался ее шеи так, как касаются пальцы раскаленной в жаре кожи. Он мог быть их вездесущим кошмаром, который они сами пригласили в жизнь.

Когда Грейс поняла это, долго не могла выйти на улицу. В каждом прохожем тогда виделся ей Джексон. В каждом мимолетном касании человека в очереди или прилетевшем на голове осеннем листе ощущалось присутствие Джексона.

Грейс чувствовала, что сходила с ума.

Все завершилось в декабре, не просуществовало долго. Полицейские расследования, обыск в съемной квартире Луиса Френсиса, обнародование документов Джексона Брайта. Грейс несколько раз сидела на скамье подозреваемых, но каждый раз ускользала от правосудия. Джексон сидел напротив, в белоснежной рубашке, словно только крещеный, и шептал, не произнося ни звука: «Ты все сделала правильно».

Но Грейс хотелось закричать в ответ, что всю жизнь она, кажется, только ошибалась.

Грейс сидела в душном помещении суда и чувствовала, как болело плечо, не привыкшее к отдаче. Слышала, как в миг отяжелевшее тело падает в песок, соскребает коленками верхний мокрый слой и с гулким «плюх» падает. Лицо в воде, но пузырьков нет. Тело – кукла, набитая синтепоном. Падает легко, словно ничего не весит.

Грейс помнила, как стояла в тот день у кромки воды, смотрела на тело перед собой. Она чувствовала, что сзади подошли остальные. В каждой голове один и тот же вопрос. Где Уйатхед? Куда он спрятался? Был – и вдруг нет. Тело есть, но Уайтхеда нет. Куда он делся? Да и был ли он? Осталось ли что-то от него прежнего после того, как Джим перетащил его тело на кладбище, на могилу к сыну? На теле нашли удары, вмятины. Наверное, Джим неаккуратно положил Уайтхеда в машину, может, забыл убрать бутылку с маслом и она оставила следы на теле. Все решили, что Джексон тащил его. Никаких улик против студентов не нашли. Люди, которые курировали это дело, впрочем, не совсем ошибались. Единственной уликой были студенты.

Грейс хотела встать, закричать, что виновна в смерти Уайтхеда. Она чувствовала, как правда царапает горло, как саднит плечо, как ноги в ботинках чувствуют песчинки на пальцах, прилипшие в тот день, но не отлипшие. Она проводила языком по верхней губе и проглатывала железный привкус крови с потом. Грейс хотела забрать вину на себя, но Джексон останавливал ее взглядом. Он забрал их вину. Он и был их виной.

С Грейс сидел только Джим. Тогда исчезли уже Шелдон и Сабрина, их признали пропавшими без вести, виновным в исчезновении назвали Джексона. Не нашли ни останков, ни следов пары. Лиза лежала в больнице с истощением, и только двое остались: тот, кто сомневался, и та, кто не находила в себе почвы для сомнения. «Лидеры религиозного сообщества деструктивного характера найдены в Ластвилле» – так назвали тот заголовок в главной газете. На фотографии – Джексон Брайт и Луис Френсис на фоне университета. Старая фотография, сделанная еще в первый приезд Джексона в Ластвилль. Никто из семьи не знал его тогда.

Уайтхед перешел Джексону дорогу. Человеческое в Джексоне почувствовало тяжесть соперничества, а Джексон не любил соревноваться. Он всегда хотел быть во всем первым. Грейс потом прочитала списки, которые написал Джексон. Грейс не знала этих людей. Во всяком случае, не всех.

Грейс тогда сидела в комнате отеля недалеко от главной площади Ластвилля и ждала, пока Осборн вернется с завтраком из пекарни. Она сжимала кончики газеты в руках и проговаривала про себя: «Лидеры религиозного сообщества деструктивного характера». Неужели это те люди, которые так любили ее? Неужели это те люди, которые столько лет были ее семьей? Неужели все, что у нее было, пропало? Неужели вся правда, что была у нее, оказалась ложью? Нет, такого быть не может. Но куда теперь идти? Приемный отец умер, а от матери не слышно. Может, одна из первых жертв Джексона. Всех их так и не показали. Грейс прислонилась затылком к вековым стенам, покрашенным светло-желтой краской. Может ли Бог заставить убить другого и молча смотреть? Может ли Бог превратиться в Дьявола? Если есть свобода, где та граница, отделяет плохое от хорошего? Они упустили миг, когда светлые мысли о силе человеческой души превратились в мрачные суждения о превосходстве членов общины. Когда и кто дал им право отбирать жизнь других? Как могли они быть право имеющими, если сами ничего не имели? Грейс не хотела долго обдумывать эти вопросы, но только они ее занимали. Где они ступили не туда? Когда случилась их точка невозврата?

Грейс проговорила с Осборном полчаса, но потом решила уйти наверх. Читать не хотелось, хотелось тишины, той благой и не нарушаемой липкими воспоминаниями тишины, которую можно ухватить только после времени, проведенного с Осборном. Она поднялась в спальню, приоткрыла окно и легла на кровать. Кровать повернули к окнам, чтобы Грейс не боялась спать. Она не могла даже закрыть глаз, если за спиной была дверь или окно. Грейс положила под голову две подушки, положила руки на живот и закрыла глаза.

Джим и Лиза приехали под вечер. Тео ознаменовал приезд веселым криком – он сдружился с Джимом по переписке и был особенно рад его видеть. Голос Тео прилетел в раскрытое окно как брошенный теннисный мяч. На первом этаже крик Тео подхватил Осборн. Грейс поднялась с кровати, потерла затекшую шею. Врачи не советовали ей спать у открытого окна, но спертым воздухом второго этажа дышать вовсе невозможно. Грейс и не помнила, как задремала.

Она быстро спустилась на первый этаж, на ходу застегивая кардиган, и увидела их на пороге, как когда-то ее увидела Лиза.

Артрит Джима стал терпимым, приступов было меньше на юге, где они с Лизой и жили. Джим за десять лет похорошел, Лиза же осталась прежней, только цвет лица ее наконец похож на здоровый. Чак вошел третьим. Он обошел их и улыбнулся Грейс. Она улыбнулась в ответ.

«Удивительно. Он так похож на Лизу», – подумала она.

– Я думал, ты сразу с альбомом подойдешь, – хохотнул Джим, когда разулся, подошел к Осборну и, как старого, друга, похлопал по плечу.

– Ага, чтобы ты продал на «Ибее»? – усмехнулся в ответ Осборн. – Нет, тогда лучше Чаку. Он хоть перед одногруппниками потом похвастается, что со мной знаком. Привет, Чак!

Чак смог только улыбнуться в ответ.

– Он лучше фотографию покажет, где ты лицом в торте лежишь! Тогда точно поверят, что знакомы. – Улыбнулась Лиза и поправила пиджак на плечах.

– Покажет и продаст! – подхватил Джим. – Отчеркнет тебе премиальные, не бойся. За такое-то фото и не жалко.

– Хорошо еще, что я не пью алкоголь. У вас было бы больше компрометирующих фотографий. – Улыбнулся Осборн и пожал Джиму руку. – Хорошо, что вы приехали. Мы вас ждали.

Грейс стояла у лестницы, сделала два шага к ним и остановилась. Она положила ладонь на стену, на рифленые листики пальмы, выделанные на флизелиновых обоях. Казалось, стены вздохнули. Казалось, пол под ногами скрипнул так, словно на него снова вступило пятеро хозяев. Казалось, что в подвале прошелестели ткани, босые ноги прошли по выложенному деревом полу. Казалось, все воспоминания всколыхнулись, когда стены вновь услышали родные голоса.

Лиза подошла первая. Пробежала мимо кухни, ни разу не взглянула на стол, который еще не вынесли Зоуи с Тео, на гарнитур, пока так и не замененный, потому что нравился Грейс. Лиза обняла подругу сначала одной рукой, словно проверяя, не растворится ли, не исчезнет ли в аромате прошлого, а потом и второй, уткнулась в пахшие кофе волосы и всхлипнула.

– Я так рада тебя видеть, – прошептала она.

Грейс сглотнула горькую слюну и зажмурилась. Она не должна была плакать, но предательница-слезинка все-таки прокатилась по впалой щеке.

– Я уже не надеялась, что вы приедете. Я боялась, что что-то случилось, – ответила Грейс, не сумевшая до конца справиться с дрожью в голосе.

– Это-то? – Лиза усмехнулась, выпустила Грейс из объятий и поправила отросшие до плеч волосы. – Да это Джим дурак, билеты перепутал! Купил не те, которые мы вам отправляли, а следующие! А менять поздно уже, мест не было.

– А что же вы не позвонили?

– А Чак решил сделать сюрприз. Да, Чак? – хмыкнул Джим.

– Чак, а ты что не проверил? – спросила Грейс и улыбнулась. Она выглянула из-за плеча Лизы и видно было только половину ее головы.