Елизавета I

Я отпущу фрейлин и отправлю их в сад развеяться. А как только они уйдут, пошлю за лекарем. Быть может, у него найдется какое-нибудь средство от этой напасти.

Они воспользовались моим, как они считали, великодушием и красноречиво поспешили упорхнуть. Я послала за доктором Лопесом к нему домой в Холборн, надеясь, что он не заставит себя долго ждать.

Надежный и изобретательный, Родриго не обманул моих ожиданий, и, прежде чем мои фрейлины успели вернуться, мне доложили, что он явился во дворец. Если я и нарушила его планы срочным вызовом в столь прекрасный весенний день, он ничем этого не выказал. Напротив, при виде меня лицо его просияло от радости.

– Я невыразимо счастлив видеть ваше величество в блеске всего великолепия, а не страдающей в постели.

Зря он это сказал.

– Почему я должна страдать в постели? – огрызнулась я.

На меня вновь накатила отвратительная волна жара. Да чтоб его!

– Вы послали за мной так неожиданно, – улыбнулся он.

У него было обветренное морщинистое лицо, как у моряка; выдающийся нос и желтоватая кожа, напоминавшая цветом косые лучи предзакатного солнца.

– Идемте в мои покои, и я все вам расскажу.

Очутившись наконец за закрытыми дверями, где нас не могли слышать ничьи уши, я поведала ему о возвращении пугающих симптомов. Он лишь кивал и слушал. Когда я закончила, он еще некоторое время молчал.

– Неужто нет совсем никакого средства? – воскликнула я. – Вы же меня знаете, вы знаете обо мне все.

Это была чистая правда: он бежал из родной Португалии в самом начале моего правления, спасаясь от инквизиции, и с тех самых пор был моим личным врачом. Он лечил и молодую Елизавету, и повзрослевшую. Он спас меня от оспы, язвы на ноге, головных болей и бессонницы. Он был в числе именитых врачей, которые осматривали меня перед сватовством Месье, чтобы дать ответ на вопрос, сколько лет еще я буду способна к деторождению. У меня не было секретов от Родриго Лопеса.

– Время – вот главное средство, – произнес он наконец.

– Время! Я уже пять лет жду, когда это закончится! Несколько месяцев у меня была передышка, а теперь эта напасть вернулась снова, как… как армада!

Доходили вести, что в Испании строят новую армаду с намерением отправить ее к нашим берегам и довершить то, что не удалось сделать первой. Клянусь Богом, с армадой иметь дело было проще!

– Есть определенные травы, произрастающие на наших добрых английских полях, – сказал он. – Они помогают – при условии, что вы обладаете силой воли и богатым воображением. Есть и другие, из Турции. Они сильнее.

– Они мне нужны.

– Их не так-то легко раздобыть, но я знаю способ. Нужны щеточный корень, каперсы и арча. Южное солнце усиливает целительные свойства.

Что-то в его тоне царапнуло меня.

– Вы все еще скучаете по родине, Родриго? – спросила я, задавшись вопросом, что чувствовала бы, если была бы вынуждена покинуть Англию и жить где-нибудь в чужом краю.

– Родина есть родина, – отозвался он. – Но Англия была добра ко мне. Я занимал ответственные должности в Лондоне, был врачом в больнице Святого Варфоломея, лечил первых людей королевства, к примеру Уолсингема и Лестера.

Учитывая, что оба теперь лежали в могиле, пример был выбран не слишком удачно.

Он был еврей, хотя и крещеный, и пусть это и не спасло его от преследования инквизиции, зато дало возможность спокойно жить здесь.

– Потеря для Португалии – находка для Англии, – сказала я. – Что касается этих ваших трав… Как скоро они будут у меня?

Он заверил, что ждать придется не более месяца.

– Сколько еще мне это терпеть?

– Тут сказать ничего невозможно, – признался лекарь. – У всех женщин по-разному. И потом, до такого возраста доживают далеко не все – многие умирают родами, не испытав всего того, что происходит с телом, утрачивающим способность к деторождению. Взгляните на могилы, на даты на надгробиях. Вспомните о мужчинах, которые ведут под венец третью жену, в то время как первая и вторая, родившие им детей, спят вечным сном в земле.

Я поежилась:

– Мужчины умирают на полях сражений, а женщины – производя на свет детей. В любом случае жизнь коротка. – (Признаться ему или нет?) – Мне теперь пятьдесят девять. Я чувствую себя не слабее, чем в двадцать пять.

И тем не менее я забывала то одно, то другое, не могла вспомнить, куда положила ту или иную вещь. Сколько их еще, этих вещей, которые можно положить не туда? Сколько людей, сколько имен. Между тем старые имена прочно сидели у меня в голове. Для новых попросту не было места.

Нет, не стану ничего говорить. Разве что мимоходом, будто бы случайно.

– А нет ли какого-нибудь средства для старых перечниц и перечников, которые не в состоянии вспомнить, куда задевали свою шляпу?

– Есть, – рассмеялся он. – Такое средство это сын или дочь, которые жили бы с ними и следили за их вещами.

Я тоже рассмеялась. И смеялась до тех пор, пока он не ушел, и можно было уже не притворяться.

В моих покоях постоянно звучал смех. Это меня раздражало. Всякий раз, когда входила в комнату, я видела стайку девушек, которые склонялись над чем-то, выставив зад в облаках юбок, словно демонстрировали узоры на тонком атласе. Я сама отказалась от пышных многослойных платьев под тем предлогом, что летом хочу выглядеть менее формально. Хорошо, что можно было сослаться на жаркое летнее солнце. Зимой изобрести предлог было бы сложнее. Впрочем, к тому времени должны уже доставить травы доктора Лопеса.

Мои фрейлины представляли собой впечатляющий цветник. Там была Элизабет Кавендиш, та самая, с которой незаконнорожденный сын Дадли целовался на турнире. Высокая и порывистая, она напоминала нервную кобылку. Была еще одна Элизабет, Вернон, с рыжеватыми волосами и томным взглядом из-под тяжелых век, сулившим множество самых разнообразных вещей (она была чересчур надушена). Еще две Элизабет, противоположные друг другу по колориту, – Саутвелл, белокурая и круглолицая, с пухлыми губками; и Бриджес, смуглая, с презрительным выражением лица. Потом была еще Фрэнсис Вавасур, миниатюрная и бойкая (любительница попеть с утра пораньше). Далее Мэри Фиттон, с продолговатым личиком, черными волосами и глазами, которые взирали на людей с неподдельным восторгом, что большинство окружающих находили очаровательным. Ее пожилой «покровитель» сэр Уильям Ноллис, по всей очевидности, относился именно к этому разряду. Он был женат, но в ее присутствии явно очень старался об этом забыть.

Далее – Мэри Говард, которую я находила глупой и утомительной, но ее (крашеные?) светлые волосы и огромные карие глаза делали ее привлекательной для тех, кто не видел ценности в беседе. (Она любила «одалживать» туалеты у других девушек. Как-то даже попыталась «одолжить» кое-какие из моих вещей, заявив, что подумала, будто я их выкинула.) И наконец, пышногрудая, с каштановыми волосами, Бесс Трокмортон, заводила. В свои двадцать восемь она была старшей из всех, и они, похоже, считали ее образцом для подражания.

Разумеется, они сгрудились вокруг Бесс и о чем-то шептались. Я остановилась позади и громко хлопнула в ладоши. Они стремительно обернулись, не прекращая щебетать.

– Как однажды сказал фараон, кто стоит праздно, тому следует поручить больше работы, – заметила я. – Но не беспокойтесь, я вовсе не намерена занимать вас лишь бы чем. Нужно перетряхнуть и отгладить мои платья. Плотные зимние, раз уж я сейчас их не ношу. Кроме того, необходимо заменить оторвавшиеся жемчужины и драгоценные камни; недостающие можете получить у хранительницы драгоценностей.

Девушки немедля поклонились, ни дать ни взять покорные овечки. Бесс последовала их примеру самой последней, лишь слегка склонив голову. Я пристально поглядела на нее. После возвращения ко двору с ней произошла некая перемена. Она определенно похудела. За зиму она заметно поправилась, и теперь эта полнота ушла, а щеки утратили свою пухлость.

Все, казалось, затаили дыхание. Элизабет Кавендиш нервно хихикнула, а Мэри Говард, опустив карие навыкате глаза, внимательно разглядывала свои туфли. Мэри Фиттон поправляла манжеты.

– В чем дело? – осведомилась я. – Я что, превратилась в обезьяну?

Бесс невозмутимо посмотрела на меня.

– Уверяю вас, ваше величество, я не вижу тут никакой обезьяны, – успокаивающим тоном произнесла она.

Теперь остальные пронзительно захихикали.

– А мне кажется, вы пытаетесь ее из меня сделать, – отчеканила я. – Но у вас не получится меня одурачить.

Ибо внезапно я все поняла.

– На непродолжительное время вам это все же удалось, и это трудно простить. Я выбрала вас, чтобы вы служили мне в моих покоях, – на должность, которой позавидовали бы многие девушки в государстве, – не для того, чтобы вы водили меня за нос. Так где он? Где отец вашего ублюдка?

Пусть знают, пусть дрожат – королева по-прежнему все видит, все замечает, даже если ей приходится писать самой себе записки. Стыд за то, что моя тайна могла выплыть наружу, лишь подогрел мой гнев.