Елизавета I

Дороти же умудрилась навлечь на себя гнев королевы, выйдя замуж за сэра Томаса Перрота без ее высочайшего дозволения. Годы не смягчили королеву. Дороти смирилась с этим и, похоже, своей жизнью с Перротом была довольна, и хорошо, учитывая ту цену, которую она заплатила за их брак.

Одетая менее роскошно, чем сестра, она выглядела столь же ослепительно. Волосы у нее были светло-рыжие, а черты лица правильнее, чем у Пенелопы, чей нос, хоть и изящный, был несколько длинноват.

К сожалению, недавнее материнство нисколько не украсило Фрэнсис Уолсингем; про себя я всегда буду называть ее так и никогда – Фрэнсис Деверё. Внешность ее по-прежнему была настолько невыразительной, что ее сложно было описать. Как отличить одну ничем не примечательную женщину от тысяч других в точности таких же? Ее дочь от Филипа Сидни выглядела такой же бесцветной; если и была какая-то надежда, что с возрастом девочка станет более миловидной, то теперь она растаяла как дым. Вылитая мать. Ее сын от Роберта, мой внук Роберт, был очаровательный малыш, но ему едва исполнился годик, в этом возрасте все дети очаровательны. Я только надеялась, что внешность моего сына в итоге все-таки возьмет верх над невзрачностью Фрэнсис.

– Пора.

В зале появился домашний священник, очень серьезный молодой человек. Мы молча двинулись следом за ним в капеллу. Небо было затянуто облаками; ветви деревьев по-прежнему голы. Между каменными плитами, которыми была вымощена дорожка, хлюпала грязь.

Кристофер, шедший рядом, взял меня за руку. В это трудное время он был безучастным наблюдателем, не зная, как помочь мне пережить боль утраты. Я простилась с той частью моей жизни, которую вела до того, как мы с ним познакомились.

Мы вошли внутрь. День был пасмурный, и сквозь мутные оконца почти не просачивался свет. В полумраке белело надгробие; бросалась в глаза свежая надпись. Резчики только что закончили с эпитафией, и основание было припорошено мраморной пылью, которую не заметили подметальщики.

– Давайте почтим память Уолтера Деверё, – заговорил священник.

Когда он закончил бормотать молитвы, вперед вышел Роберт.

– Я хотел написать стихотворение в честь моего брата, – сказал он. – Весть о его гибели мне принесли, когда я лежал в горячке во Франции, и я был так плох, что уж думали – я отправлюсь следом за ним и придется везти домой два гроба. Я остался жив, но у меня не получилось найти слова, чтобы сложить достойное его памяти стихотворение. Поэтому я прочту то, которое написал не я.

Он закрыл глаза, словно собрался озвучить слова, выбитые перед его мысленным вздором.

Мой зов услышан, все ж не пересказан,
Мой плод опал, все ж зелен ствол и прям,
Мой пыл не юн, все ж старостью не связан,
Я видел мир, все ж был невидим сам.
Нить рвется, хоть не спрядена была.
Вот я живу, и вот вся жизнь прошла…[11 - Чидик Тичборн. Элегия. Здесь и далее перевод А. Парина.]

Голос его задрожал, и он ухватился за край надгробия, чтобы не упасть.

Я смерть искал – нашел ее, родясь,
Я жизни ждал – лишь тень ее настиг,
Я грязь топтал – и знал, что лягу в грязь,
Вот я умру, и вот я жил лишь миг.
Мой кубок полн – и убран со стола.
Вот я живу, и вот вся жизнь прошла.

По очереди мы подошли к надгробию и возложили на него наши венки и приношения. Тягостная церемония была окончена, мы вышли из темной церкви на воздух.

Наступили сумерки, и мы сели вместе за ужин. Мои разлетевшиеся кто куда дети в кои-то веки собрались под одной крышей. Я переводила взгляд с одного на другого, и их взрослые лица расплывались, превращаясь в круглые мордашки, какими были в детские годы. В этом было что-то неожиданно умиротворяющее.

– Это стихотворение, – произнесла Пенелопа. – Где ты его взял, Роберт?

Она аккуратно разрезала кусок мяса, и мне вспомнилось, как девочкой она наотрез отказывалась есть любую еду, если замечала в ней хоть жиринку.

– Это Чидик Тичборн, – ответил он.

– Предатель? – спросил Кристофер сухим тоном.

Роберт вскинул на него испуганные глаза:

– Он был поэтом. Предатель он или нет, мне неизвестно.

– Не прикидывайся простачком. Его казнили за участие в заговоре Бабингтона, – сказал Кристофер.

– В том самом, что раскрыл мой отец! – заговорила вдруг Фрэнсис (да еще так резко, я была поражена). – Роберт, как вы могли произнести его слова на могиле вашего родного брата?

– Когда в ночь перед казнью он писал о смерти, он знал, о чем говорил, – возразил Роберт. – Я сужу его исключительно как поэта.

– Тогда ты просто глупец. Никогда так больше не поступай. Что, если королева услышит, что ты цитируешь человека, который намеревался ее убить? – сказала Пенелопа. – Ты хочешь навлечь несчастье на всю семью?

– Я не думаю, что она оскорбилась бы, – не сдавался Роберт.

– Она оскорбляется гораздо легче, чем все, кого я знаю, – заметила я и тут же задалась вопросом, не передаст ли ей какой-нибудь шпион мои слова; впрочем, я все еще пребывала в том состоянии, когда мне было все равно, что со мной будет. – Она запретила мне появляться при дворе, и запрет этот действует до сих пор, несмотря на то что камень преткновения мертв, а я ее близкая родственница. Она по-прежнему гневается на Дороти. Что же до прочих ее обид и недовольств, список их так длинен, что я не смогла бы перечислить их все.

– Даже если бы и смогли, я бы вам этого не советовала, – тихо произнесла Дороти.

– «Даже и в мыслях твоих не злословь царя, и в спальной комнате твоей не злословь богатого; потому что птица небесная может перенесть слово твое, и крылатая – пересказать речь твою»[12 - Екк. 10: 20.], – процитировала Фрэнсис. – Покуда был жив мой отец, он был той птицей, что летала к королеве. А теперь мы не знаем, кто эти птицы.

– Смерть вашего отца стала огромной потерей как для королевы, так и для всех нас, – сказал Роберт, накрывая ее руку своей. – Перед тем, кто восполнит ее, королева будет в большом долгу.

Роберт делает тонкие политические наблюдения; Фрэнсис высказывается вслух. Это что-то новенькое. Я их недооценивала или они изменились?

После ужина мои девочки – я по привычке называла их так, хотя обеим было уже под тридцать, – ускользнули куда-то вдвоем, оставив мужчин, Фрэнсис и меня перед камином в покоях. Теперь, когда семейная церемония была окончена, к нам присоединился Фрэнсис Бэкон и еще один мужчина, который был мне незнаком.

– Мой брат Энтони, – произнес Фрэнсис, подталкивая его вперед.

Мужчина, тяжело припадая на одну ногу, приблизился ко мне:

– Это огромная честь для меня, леди Лестер.

Мне позволили сохранить самый высокий из моих титулов, графини Лестер, вместо того чтобы низвести до простой леди Блаунт, жены скромного рыцаря. Голос у него был тонкий и скрипучий одновременно, как будто звук проделывал долгий путь из впалой груди наружу.

– Милорд, – добавил он с поклоном, обернувшись к Роберту.

– Добро пожаловать, – сказал Роберт.

Взяв на себя роль хозяина, он словно даже держаться стал увереннее.

– Энтони только что вернулся из Франции, как и вы, дорогой Роберт, – сказал Фрэнсис (в отличие от брата, его голос был звучным, сильным и соблазнительным). – Вы служили королеве на поле боя, в то время как он служил ей в более сомнительных областях. Ему повезло быть… связанным… с делом вашего покойного отца, Фрэнсис.

– Значит, он был шпионом? – уточнила Фрэнсис. – Прошу вас, выражайтесь без экивоков. Здесь нет птиц, которые летают ко двору.

Да что на нее сегодня нашло? Неужто решила примерить плащ покойного отца?

– Я недостоин так называться, – сказал Энтони, с трудом держась на ногах.

Я сделала Роберту знак придвинуть гостю кресло, в которое тот упал с облегчением на лице. Он явно чувствовал себя не лучшим образом.