Путь. Записки художника

– «Ну, как же так, товарищи, неужели ни у кого нет никаких замечаний, и в работе Правления не было никаких упущений? Вносите свои предложения!» – призывал Серебряный. – Вновь в зале царит молчание.

– «Ну, что же, товарищи, неужели мы без прений приступим к выборам нового Правления?» – еще раз обращается Серебряный к сидящим в зале. – И по-прежнему не поднимается ни одна рука, нет желающих выступить. Что это было: боязнь, равнодушие или апатия?

– «Неужели мы на этом закончим и будем приступать к составлению наказа новому Правлению?» – делает еще одну попытку преодолеть равнодушное молчание присутствующих Иосиф Александрович. – И вновь господствует тишина, слегка нарушаемая переговаривающимися между собой художниками.

Я, впервые присутствующий на собрании в Союзе художников, совсем недавно принятый в его члены молодой художник, не мог понять этого безразличия присутствующих к своей судьбе, тем более после осознания нетерпимости существующего положения, к которому мы пришли с Пастернаком и Сидоровым в результате наших длительных разговоров. Я, новичок, «чужак», приехавший в Ленинград из Харькова, не собирался выступать первым с нашими предложениями, видя вокруг немало солидных людей с седыми волосами.

Но молчали все, в том числе Пастернак и Сидоров! Казалось, какой-то паралич охватил присутствующих!

Эта непонятная мне тишина стала все больше и больше напрягать мои нервы.

Я поднял руку и, когда через весь зал шел выступать к трибуне, мой накал достиг своего предела. Мне кажется, что весь зал почувствовал это, потому что у меня было ощущение будто электрические разряды, как стрелы, вылетали из меня наружу между моих ребер.

Мне много раз впоследствии приходилось выступать с трибуны, причем в гораздо более конфликтных ситуациях, несущих прямую угрозу моему будущему, но никогда я не испытывал такой степени возбуждения. Даже через 42 года, вспоминая эти минуты, я вновь чувствую волнение, и мне кажется, что моя грудная клетка наполняется электричеством!

Я вышел к трибуне, стукнул по ней кулаком и сказал: «Хватит молчать! Одних разлагает избыток денег, других – их недостаток!»

У меня сохранились основные тезисы моего выступления, которые я привожу ниже.

В основе всех материальных взаимоотношений государства с художником лежит сегодня принцип: государство – купец, художник – частник-производитель, произведение искусства – товар.

В этих условиях, на основе этих принципов, государство выделяет на искусство средства в размерах, которые оно может себе позволить без ущерба для развития промышленности, сельского хозяйства, обороны. Так покупает картины купец, когда у него остаются деньги, не занятые в его коммерческих операциях. Искусство для него – предмет прихоти и роскоши. Его не интересует процесс создания произведения, его интересует только готовый продукт – товар-картина.

При таком подходе государство не планирует средства на изобразительное искусство в зависимости от растущих потребностей жизни, от строительства культурных объектов, от задач повышения культуры населения, от огромной задачи духовного воспитания Человека.

При таком положении возникающая сумма на развитие искусства носит во многом произвольный, случайный характер, зависит от уровня понимания задач искусства тем или иным высокопоставленным лицом – на 99 %, и на 1 % от личных способностей руководителя Союза художников вырвать в Министерстве финансов лишний рубль.

Если государство оказалось в роли купца, то художник попал в положение кустаря-одиночки. Он не имеет никакой постоянной работы (кроме преподавателей вузов и художественных училищ). Он за свой счет оплачивает мастерскую, материалы и натурщиков. Вся его жизнь зависит от умения сбыть товар, который он производит.

Нужно угодить выставкому, который по предъявленному эскизу заключает договор к выставке. Договор, в лучшем случае, обеспечит средства на оплату мастерской, материалов и натурщиков, так как до сдачи готовой картины выплачивается лишь 60 % всей суммы. Средств на биологическую жизнь художника и его семьи он не обеспечивает.

Нужно угодить закупочной комиссии во главе с чиновником Министерства культуры, чтобы продать картину или скульптуру.

Нужно самому искать заказчика, организацию, чтобы сбыть имеющиеся работы или договориться о заказе. Нередко нужно для этого давать взятки.

Нужно брать и выполнять любую работу, чтобы было, на что жить и работать над картиной – даже в случае наличия на нее государственного заказа.

Эта практика неизбежно толкает художника на путь, уродующий его общественное сознание.

В то же время художники, стоящие у руководства в выставкомах, худсоветах, закупочных комиссиях пользуются своим положением для получения лучших заказов, продажи своих произведений через закупочные комиссии по высоким ценам, заключения договоров на большие суммы.

Работа без принципов на любой вкус разрушает критерии художественности.

Одних развращает излишество денег, других – их недостаток.

Возможность материального давления одних групп художников на других приводит к навязыванию догм творчества, нивелированию творческой индивидуальности, рождает вражду между художниками.

Система договоров, заключаемых от случая к случаю по эскизам, сделанным под вкус выставкомов, сковывает художника, не дает возможности планомерно строить работу, вынашивать замыслы.

В итоге возникает дикое противоречие. С одной стороны, существует социалистическое государство и в нем художник, призванный создавать духовные ценности, с другой стороны, существует повседневная практика художника, в которой господствуют законы капиталистического мира с его конкуренцией и превращением произведения искусства в товар.

Возникло странное положение, когда общество нуждается в произведениях искусства, несущих людям большие духовные идеи, а государство, выделяя народные деньги на оплату произведений искусства, не планирует эти деньги, не заботится об обеспечении условий творческого труда, в процессе которого эти духовные ценности создаются.

Выставкомы, призванные быть блюстителями высокого художественного уровня искусства, на деле сковывают его развитие.

Есть только один путь в условиях социалистического государства, который откроет дорогу движению искусства вперед.

Государство должно поставить художника в равные условия с другими работниками творческого труда: учеными, конструкторами. Им оплачивается не товар, который они должны выпускать на свой страх и риск за свой счет, им обеспечиваются сами условия творческого труда – государство предоставляет помещение, приборы, оборудование, все необходимые материалы и платит им ежемесячную зарплату. Взамен этого государство получает в свою собственность результаты этого труда: научные открытия, исследования, чертежи новых машин, разработку новых технологий производства и т. п.

Мы предлагаем:

I. Отменить существующую практику выставкомов и предоставить право каждому члену Союза художников выставлять на большие городские и республиканские выставки минимум одну работу без жюри, а отбор работ на групповые выставки предоставить полностью на усмотрение авторов.

II. Сохранить только политическую цензуру, не допускающую на выставки работы явно антисоветского содержания и произведения порнографического характера.

III. Обеспечить за счет государства условия творческого труда художников, предоставив всем членам союзов художников ежемесячный творческий минимум с соответствующей системой премиальной оплаты.

Творческий минимум включает в себя необходимые суммы на оплату мастерской, всех материалов и натурщиков, а также средства на жизнь. За полученные суммы художник отчитывается готовыми произведениями, созданными по индивидуальным творческим планам, которые поступают в собственность государства.

Это выступление взорвало атмосферу вялости, равнодушия и неуверенности. Собрание, на котором до этого никто не хотел выступать, длилось три дня при беспрерывной активности участников! В перерыве между заседаниями я увидел художника Горбунова, в темно-синем костюме с развевающимися седыми волосами, который ходил с радостным лицом и говорил: «Ткаченко, как Спартак, поднял восстание рабов!»

По-видимому, есть своя закономерность в том, что в силу стечения обстоятельств именно такому молодому художнику, каким был я в ту пору, суждено было прорвать паутину молчания. Отсутствие личного трагического опыта общения с властью, чем богато было старшее поколение, способствовало поддержанию моей решительности, которую питали к тому же чисто физиологическая энергия молодости и полная неустроенность жизни.

Это собрание явилось началом всех многочисленных, часто бурных, собраний 50-х, 60-70-х годов и стало переломным для жизни ЛОСХа.

Все накопившееся у людей без всякой системы прорвалось наружу. Одни с возмущением говорили об изъятии из экспозиций музеев работ Константина Коровина, Валентина Серова, Михаила Врубеля, Петра Кончаловского. Другие выкрикивали с места: «Руки Серова в крови Пунина!» С трибуны говорили о том, что Серов во время блокады принуждал к сожительству за кусок хлеба балерин Кировского театра.

Но из всех тем основной была, конечно, идея о ежемесячной гарантированной оплате. Она взбудоражила всех – она касалась всех! Подавляющее большинство художников поддержало все пункты наших предложений. Было принято решение о необходимости обращения в ЦК КПСС с просьбой о рассмотрении этих предложений и последующим скорейшим внедрением в практику ежемесячного гарантированного творческого минимума. Наши мысли еще не раз обсуждались на собраниях секций, заседаниях Правления. Высказывались отдельные опасения, как бы не произошло оказёнивания искусства, но всегда перевешивали мнения в пользу предложенного нами, так как никто не мог выдвинуть никакой другой альтернативы.

На проходящих собраниях укреплялась уверенность в своих силах, вырабатывался опыт борьбы за демократизацию творческой жизни в Союзе художников, постепенно создавалась та атмосфера обновления, без которой не была бы возможной активизация творческих поисков молодых художников конца 50-х годов. Начал изменяться и состав Правления за счет людей, стремящихся к обновлению. Членами Правления стали и мы с Яшей Пастернаком, который занял пост ученого секретаря.

С Серебряным в ту пору у меня сложились очень своеобразные отношения.

Иосиф Александрович был председателем Правления союза и, как правило, вел собрания. Будучи членом партии, да и членом партийного бюро Союза, он должен был проводить линию партийного бюро по всем вопросам. В то же время, как мне казалось, он в глубине души сочувствовал обновлению атмосферы в искусстве. Это был человек, наделенный от природы культурой поведения, никогда в полемике не срывающийся на грубость, терпимо относящийся к противоположным взглядам.

Он писал свои картины в академическом стиле «ленинградской школы» с характерным для нее сдержанным серебристым колоритом, не впадая в элементарную иллюстративность, стараясь сохранить недосказанность, дать возможность работать подтексту. С наибольшей полнотой эти стороны его творчества проявились, на мой взгляд, в его картине «Концерт в филармонии», а потом в «Шостаковиче» и «Рихтере».

Я относился к Иосифу Александровичу с большой симпатией, хотя на собраниях у нас нередко происходили конфликты. Я всегда стремился к точности формулировок внесенных мной предложений в текст резолюции собрания или наказа Правлению. В то же время Серебряный, ставя мои предложения на голосование, нередко формулировал их искаженно, внося важные, внешне не всем сразу заметные, изменения. В таких случаях я выскакивал на трибуну, не прося слова (понимая, что неправильно проголосуют раньше, чем это слово для поправки я получу), забирал из рук Иосифа Александровича микрофон, говорил, что Серебряный искажает мои слова, и настаивал на голосовании моего предложения в точной редакции. Серебряный без сопротивления отдавал мне микрофон и не держал на меня зла за мой анархичный стиль поведения, понимая, что по существу дела я прав. Я даже думаю, что наши симпатии были взаимными, несмотря на противоположные характеры. Быть может, этому способствовала его дружба с Яшей.

Как-то Иосиф Александрович мне сказал: «Я верю вам – человек с такой улыбкой, как у Вас, не может обманывать». К сожалению, я потерял эту улыбку в 1976 году вследствие перенесенного неврита лицевого нерва, после которого рот у меня сохранил свойство улыбаться лишь в одну сторону, и вместо открытой улыбки стала получаться кривая ироническая усмешка, искажающая мое внутреннее чувство. Впрочем, это уже лирическое отступление в сторону, во всяком случае, это был еще не худший вариант – еще не такие несчастья посещают людей, и роптать мне не следует.

Однажды мы втроем: Серебряный, Яша Пастернак и я зашли в буфет, который был в то время в ЛОСХе, и Иосиф Александрович заказал три рюмки водки, по порции холодца и сообщил нам, что ему в этот день исполнилось 50 лет. Мы выпили за его здоровье, и он с грустью заметил, что очень неудовлетворен сделанным им в искусстве, что время уходит на преподавание в институте, на каждодневные дела в ЛОСХе, которые его влекут, к которым он уже привык, а в результате некогда сосредоточиться, некогда работать. Так скромно прошло его пятидесятилетие в Союзе художников. Наверное, не только мы с Яшей подняли рюмки с водкой за его здоровье. Конечно, были у него и другие встречи в узком кругу близких друзей, но не было официального парадного чествования, и то, что он его не устраивал, рисует его с самой привлекательной стороны.

Вполне естественно, что не всем нравилось его либеральное поведение. Связанный своим творчеством и дружбой с художниками академического искусства соцреализма, входящими в процветающий слой, враждебно относящимися к идее гарантированного минимума для всех членов Союза художников, угрожающего их привилегиям, он, тем не менее, был способен понимать необходимость изменений в силу того, что имел взгляды на искусство, выходящие за рамки его личного творчества. Злые языки говорили, что Юзя (так его называли близкие друзья) сидит сразу на двух стульях.

Забегая вперед, вспоминаю, как весело, хотя не без ядовитости, это было обыграно на том капустнике, который ЛОСХ устроил на I съезде художников. На сцене были недалеко друг от друга поставлены два стула. И вот сбоку, из-за кулис кто-то из ленинградских художников (скорее всего, Гриша Косов) с огромной раскрашенной маской из папье-маше на голове, в шаржированном виде с полным сходством передающей облик Серебряного, не спеша подходит к стульям, раздумывая, на который из них сесть. После некоторых сомнений он придвигает стулья друг к другу и садится сразу на оба – под веселый хохот делегатов съезда.

Думаю, что Иосиф Александрович смеялся вместе со всеми.