Путь. Записки художника

Мысль дальше развил высокий светловолосый парень, стоявший с ней рядом. С розово-коричневого лица с выгоревшими бровями дерзко смотрели светло-голубые глаза.

«Разве мы не знаем, что вы рисовать будете? Да вам и не разрешат рисовать то, что есть!»

Затем он прямо предложил тему:

«Нарисуйте, как директор к нам приходил и пугал: „Всем вам дорога одна – в трудовые лагеря“. Он тюрьму хочет устроить!»

Мы вышли из палатки. «Поживете, еще не то увидите. Целый лагерь народа, а все по палаткам сидят! Начальство никого не может определить на работу. Никакого порядка нет», – закончила комендант, в сердцах махнув рукой. По всему было видно, что она страдает от такого зрелища.

Увы, мы были на стороне новоселов, отказавшихся работать без оплаты. И это в то время, когда народ слушает радио, читает в газетах о жизни на целине, о героических образах целинников, а тут вдруг находятся какие-то саботажники. А где же их сознательность? Ведь мы инженеры человеческих душ! Мы должны были бы их образумить!

Нам осталось утешать себя лишь тем, что мы сами сознаем свою испорченность и что еще есть возможность исправиться. Не надо только отчаиваться!

Только что мы испытали чувство отверженности, как вдруг на нас свалилась удача: добрая комендантша выдала нам отдельную четырехместную палатку.

Ура!!! И еще раз Ура!!!

Вооружились лопатками. Нарезали плитками землю. Землю, скрепленную вековой травой! Нарубили колышки, поставили палатку, обложили ее дерном. Поставили в ней три кровати, на которые положили чистые новенькие матрацы (старые добрая комендантша нам не дала из опасения, что на членов ЛОСХа врасплох набросятся проживающие в них одичавшие голодные паразиты). Постелили чистые простыни, положили подушки и накрыли байковыми одеялами.

Устроились блестяще! Идеально!

И вот настало первое утро на целинной земле. Раскрыли глаза. Бодрость необыкновенная. Приятно проснуться вместе с парой хороших друзей в новых местах.

«Жизнь хороша», – кричат печёнки, селезенки и прочие потроха! «Ура!» Все прекрасно и удивительно! Чуден свежий утренний воздух степей! Прекрасна солоноватая, без запаха хлора, колодезная вода! Чудно светящее с ясного неба Солнце! Замечательно тайной несвершившихся событий будущее!

Но стоп!

Кажется, мы увлеклись. Так можно израсходовать все восклицательные знаки! А что мы будем делать дальше? Неужели придется довольствоваться лишь вопросительными и многоточиями? Что же тогда получится? Что было бы, если вдруг сократить количество восклицаний по радио и в печати? Что произошло бы, если вместо них поставить знаки вопроса? Или кое-где многоточия?

Что было бы???

Что бы ни было, у нас все впереди. Солнышко ласково подогревает. Жмуримся, как три кота, хотя усы одни на всех. Но это нас не угнетает. Не так просто испортить нам настроение!..

С большим огорчением я смиряюсь с тем, что на этом дневник обрывается. По существу, это лишь вступление к несостоявшемуся описанию нашей двухмесячной жизни на земле «Золотой нивы».

И все-таки, в нем много сказано, можно даже сказать – основное сказано. Это не только живой репортаж о фактах самих по себе, но также репортаж об отношении к этим фактам, в котором сконцентрировано Время. Отношение к фактам для портрета Времени значит никак не меньше, чем факты.

Радостное, бурное восприятие мира, переполняющее молодой организм, романтизм и иронический скептицизм – всё сливалось в единое целое. Романтизм не говорил о потребности ухода от серости жизни, а ирония и скептицизм не убивали способности к безоглядной радости.

Этот период в чисто человеческом плане для меня незабываем. Никогда впоследствии не вернется время такой безмятежной радости от общения с жизнью, такой незамутненной веры в товарищество.

В то время у нас еще не было расхождения в тех творческих задачах, которые мы ставили перед собой. Это было в полном смысле слова академическое реалистическое искусство с периодическими порывами, когда это подсказывал характер изображаемого пейзажа, в сторону раскрепощенного мазка с явными отзвуками импрессионизма, особенно живописи К. Коровина. При этом какие-либо отклонения от анатомической правильности в изображении лица или фигуры человека совершенно исключались.

Мы написали немало этюдов фактически репортажного характера, которые могли служить материалом для будущих картин. Но эти картины не родились. Писать что-то выдуманное, приукрашенное не хотелось, а сцена в палатке, которую я описал выше, не рождала вдохновения. Самое большее, что возникло в результате – несколько неплохих этюдов.

Сейчас, вспоминая о картинах Павла Кузнецова, рожденных в Средней Азии, полных таинственной созерцательности, я думаю о той упрощенности задачи, с которой мы приехали в бескрайние просторы степей. Об искусстве П. Кузнецова мы попросту не знали, его работ не было в экспозиции музеев в те годы, да и палатка новоселов «Золотой нивы» не могла дать импульсы для тех духовных состояний, в которые погружался этот замечательный художник.

То, что мы делали, было, по сути дела, продолжением летней практики студентов института, выехавших на природу в новые места.

Между тем, погода стала портиться, похолодало, дул ветер, неслись серые тучи, освещение менялось ежеминутно.

Гуляев уже в середине августа уехал в Ленинград, а мы с Борисом Харченко решили, что нелепо, забравшись в Азию, не побывать хотя бы в Алма-Ате и Ташкенте. Помню, с каким ликованием набросились мы на помидоры (продаваемые на каждом полустанке), которые, чем дальше на юг, становились все крупнее и при разламывании (не разрезании, а разламывании!) серебрились от избытка сахара. Потребность в зелени образовалась огромная, так как в столовой «Золотой нивы» ее совсем не было.

Пробыв сутки в Алма-Ате, мы уже в поезде на Ташкент решили: если куда нужно ехать, так это в Самарканд – настоящую Азию! Нам удалось пересесть со всеми своим рюкзаками, этюдниками, подрамниками, зонтами в поезд, идущий в Самарканд – удача сопутствовала нам.

Так мы оказались в Самарканде.

Вот это было Да!!!

Разве можно описать Самарканд сентября 1955 года? Мы очутились в средних веках. На ишачках среди поднимаемой тончайшей серебристой пыли ехали бабаи в чалмах и полосатых халатах, почти касаясь земли ногами – на базар или с базара, пронизанные сиянием ослепительного, белесого от своей яркости, солнца, пронизанные звучащей почти круглые сутки из огромных репродукторов страстной восточной музыкой, сливающейся с высоким голосом певца или певицы, возносящимся все выше и выше – к самому Солнцу – под ритмичные удары бубна.

Можно ли говорить о Самарканде, вспоминая овеваемые Вечностью, разрушающиеся купола гробниц Шах-и-Зинда, сверкающие своими бирюзовыми изразцами среди мира белесой пыли, покрывающей серебром деревья и золотистые стены усыпальниц с их осыпающимися надписями арабского шрифта, несущего орнаментальную тайну веков, если одновременно, в подсознании не ощущать истекающую медовой сочностью дыню, переполняющую своим соком весь рот, и не пропитываться, в то же время, запахом приготовленного над углями шашлыка прямо на улочках еврейских кварталов города?

И это каждый день! Каждый день с безоблачным небом, сегодня как вчера, серебристым светом солнца – без всяких несущихся по небу туч! Всё это каждый день!

Каждый день комплекс медресе на площади Регистан, по чистоте и благородству стиля с которым могут соперничать только некоторые старинные медресе Бухары!

Каждый день совершеннейший купол гробницы Тамерлана, мавзолея Гур-эмир, вознесший над пыльным городом свою славу, каждый день говорящие о бренности мира полуразвалины величественной Биби-ханым!

И каждый день жизни в реально-нереальном мире, где каждый день вторит дню предшествующему.

Каждый день мы впитывали своей кожей жар Солнца, запоем писали, расставив ноги своих этюдников, городские сцены, упивались соком винограда, дынь и арбузов, вкусом дымчатого шашлыка с потрясающими самаркандскими лепешками!

Бедный художник! Он жаждет передать на холсте то, что видят его глаза, но как передать трепет своего организма, всех его сосудов, пор кожи, клеток мозга, напоенных и возбужденных теплом и светом Солнца, ликующих от полноты своей радости, как передать одновременный восторг ушей, в которые вливаются беспрерывно потоки сверкающей музыки и пения: ведь он «видит» одновременно всеми этими чувствами?! Как передать все это?

Мы больше месяца пробыли в Самарканде, с конца августа до конца сентября, и были по-настоящему счастливы.

Всё лучшее, что нам удалось написать в это лето, было создано в Самарканде, и когда мы сделали отчетную выставку в Большом зале ЛОСХа, никто не упрекнул нас за это. Некоторые работы, написанные в Самарканде, и сейчас сохраняют для меня свою ценность.

Очарованный этой поездкой, запомнившейся навсегда, я через 15 лет, в 1970 году, вновь захотел побывать в Самарканде, чтобы еще раз напоить себя радостью.

Однако, все уже было другим. Ко всем памятникам архитектуры проложили асфальтированные дороги, чтобы без пыли возить к ним туристов. Мечети и гробницы превратились в подобие музейных экспонатов, разрушив иллюзию присутствия дыхания прошлых веков. Уже не ездили на ишачках бабаи в полосатых халатах и чалмах на голове, а дыни, выращенные на обильно удобренных химикалиями почвах, потеряли свою медовую сладость и освежающую живительную сочность. Увы, и в самом деле, нельзя вступить дважды в одну и ту же реку!

Наступал новый этап моей жизни, принесший радикальную эволюцию моего творчества, погрузивший меня в неустойчивый мир противостояний, когда радость побед сменялась разочарованием, горечь утрат – новыми надеждами, разрушенное бытие текущей жизни – взлетами к свету и обретениями в искусстве.

Глава V. Выход на самостоятельный путь. «Мыслитель»

Свой самостоятельный путь художника я вынужден был начать на ощупь в упорной борьбе за свое искусство во имя выхода к собственной истине, с верой в свою правду, в себя.

Первый толчок был дан работой над картиной «Год 1917-й», начатой в 1956 и законченной в 1957 году. Сюжетом было шествие вооруженного народа вдоль набережной Невы мимо Зимнего дворца. Считая необходимым следовать исторической достоверности, я изображал событие в тусклых серых красках, соответствующих пасмурной осенней погоде тех дней. Картина получалась будничной, обыденной иллюстрацией, не соответствующей моему представлению об огромном историческом значении Революции.