Иллюзия вторая. Перелом

Ведь только на этой дороге человек понимает что благодарность – ни в коем случае не есть безусловное право того, кого благодарят – она есть осмысленный и сознательный долг того, кто благодарит…

Твой долг наделяет других правом. Не Бог ли ты тогда?

– Благодарю тебя, Артак! – Я повернулся к белой акуле, стоявшей всё это время молча и торжественно, – благодарю, Агафья Тихоновна!

Вновь обретённое знание трансформировалось в чистую, почти стерильную благодарность и она словно подпирала меня изнутри, раздирая на мельчайшие части, но одновременно собирая в единое целое; она расширяла и распространяла меня всё дальше и дальше от себя самого, покрывая мной всё большую часть этого целого и неделимого мира…

Благодарность взмывала со мной к горячим звездам и холодному межзвездному пространству, она возносила меня всё выше, расширяя и закругляя мои горизонты, она поднимала мою возможность видеть вдаль на недосягаемую прежде высоту, – благодарю вас, благодарю!

Что-то в середине, в самом нутре, щёлкнуло и соединилось – ещё один отколотый кусочек меня самого встал на отведённое ему природой место и слился с целым – ещё не познанным, но уже познаваемым. Слился, и тем самым приблизил меня к простому человеческому счастью, ускорив процесс моего соединения, моего со-частия. Подтянул меня к цельности, которой не существует изначально ни в человеческом теле, ни в сознании, но которую необходимо создавать самостоятельно. Добавил опыта к моему умению собирать себя из разделённых, разъединённых осколков, каждый из которых мы так ошибочно и так безапелляционно принимаем уже за готовую целость.

И, видимо, в этот самый момент, одна из таких частей соединилась и сплавилась с единой и монолитной Вселенной, которой я сам, бесспорно, и являлся. И это незначительное на первый взгляд событие, сделало меня ещё на одну маленькую капельку, а возможно, и на целую большую каплю, но счастливее.

Акула, украдкой смахнула набежавшую слезу и тихонько, одновременно с драконом, произнесла:

– Благодарю и тебя.

– А меня за что? – я удивился, ибо не сразу уловил глубинный смысл благодарности.

А смысл её прост – она всегда взаимна. Не бывает благодарности односторонней, и облагодетельствованный всегда отдает своему благодетелю не меньше и не больше, а ровно столько же, просто в другой валюте.

За верность можно отдать уважение, за помощь – уверенность в своей надобности, за добрые слова – хорошее настроение.

Да мало ли что. Всё едино и равноценно.

– За то что позволил нам жить полной жизнью, – и Агафья Тихоновна, кивнув Артаку, негромко добавила:

– За нашу внутреннюю, ни с чем не сравнимую свободу, – она опять посмотрела на меня, – именно она и привела тебя сюда. А если и не она сама, то острая в ней необходимость. Когда-нибудь ты поймешь, что острая необходимость в чем-бы-то-ни-было уже является этим чем-то, – акула перевела дух, – ты, словно корабль в бурном, неспокойном море – ты всегда стремился к куску безопасной суши – и имя ей – существование, а океан зовется знанием. И точно так же, как суша нужна кораблю лишь изредка – отдохнуть и пополнить запасы продовольствия, подлатать днище и залить бак горючего, – Агафья Тихоновна улыбнулась, – так и спокойное безмятежное существование необходимо человеку лишь иногда, урывками – словно еда, и непостоянно, редко – как больница. И виднеющийся вдали маяк для корабля не что иное как свобода для человека – он манит, заставляет сменить курс, он призывает причалить к берегу, вдохнуть воздух освобождения, добраться до своей воздушной сути. Ведь даже одно небольшое прикосновение к этому освежающему, пьянящему кислороду дарит не что иное, как… – Агафья Тихоновна смаковала слово прежде чем произнести его, – не что иное… Не что иное, как вечность… Не что иное, как свободу от времени, как невычислимую никакими приборами скорость, как абсолютное всевластие и всепонимание, – она закрыла глаза и мечтательно добавила:

– И использовать эту свободу можно только во благо – во благо своего извечного духа, постоянно пребывающего в вас. Но, как ни странно, необходимо это всё лишь для того, чтобы вновь отправиться в плавание, – акула задумчиво посмотрела в мои глаза, и одновременно с этим её взор выхватывал нечто, ещё мною непонятое, неразгаданное, нечто глубинное, – потому как суша для корабля, как и спокойное существование для человека, равно ржавчине и болезням, равно угасанию и смерти. Но пока в вас есть ещё это чуждая любой лени необходимость в свободе, пока ещё существуют ваши стремления и желания, пока эта тяга к огню не ослабла в вашем сердце – будут гореть и маяки – эти совершенные существа, созданные лично вами… И пока ещё живет в вас, пока ещё осталась где-то внутри уже урывочная, но всё же – необходимость – в береге, в спокойствии, в причале; пока сохраняется нужда в воде и пище, – акула потрепала меня по затылку, – пока эта необходимость будет присутствовать в вашем естестве, в самой глубине вашего сердца – маяки, земные и неподвижные, не подверженные влиянию времени, подпитываясь от неё, будут зажигаться сами собой, снова и снова, маня и привлекая, заставляя вас вновь отправляться в путь, и позволяя вам вновь обрести зеленую и гибкую, ивовую молодость… И это обретение должно и может быть использовано только лишь для познания каждого горящего на просторах вашей воли столпа – каждого собственноручно зажженного вами огня – каждого маяка, а следовательно – и каждой гавани.

– И огонь, горящий в маяке – вечен, спасение, которое он несет – бессмертно, познание, приходящее по пути к нему – нетленно и не подвластно ничему скоротечному. Не подвластно никакой, кроме вашей собственной власти, не подвластно даже самому времени. И что немаловажно – отнять это познание, лишить вас того, что добыто таким трудом уже невозможно. Невозможно ни людям, ни богам. Невозможно никому, даже лично вам, ибо это вы и есть, и отнять себя у себя – невозможно…

– А много ли кораблей разбилось о скалы? – моё горло немного спазмировало, и выходящие из него слова были скомканы и различны.

Как по тональности, так и по манере произношения.

– Достаточно, – Агафья Тихоновна кивнула, – достаточно кораблей разбилось. Достаточно кораблей потонуло, не дойдя до пристани. Да и вы сами разбиваетесь каждое мгновение, вы ежесекундно проходите через самую настоящую смерть, как нитка проходит через игольное ушко. Знаете, – акула засмеялась, – нет ни одного разбитого корабля, который не был бы вами. Каждое мгновение вы разбиваетесь, тонете и погибаете. Или выныриваете и отряхиваете с себя более ненужные вам чешуйки оцарапанной кожи, разрозненных мыслей, потерянных чувств… Но даже разбившись, вы продолжаете путь. Смерть существует только в частях, только в разделениях. У целого смерти нет.

– И именно по причине отсутствия смерти как таковой – вы бросаетесь в новую авантюру, снова обдираете кожу, снова ищете путь – не безопасный, ибо такого пути не существует, а кратчайший – пусть и ведущий к ещё одной смерти, пусть так. Стоит лишь забрезжить перед вашим взором новому свету, новому маяку, стоит ему лишь осветить вам дорогу, как вы, словно по волшебству – возрождаетесь, и вот вы уже опять в пути. Стоит лишь появиться новой цели или новому предупреждению, новой химере или новому колдовству, новому знанию или науке. И маяки эти, вами зажжённые – простое предвестье чего-то такого, что в край необходимо вашему духу и сердцу, и количество их точно отмеряно – отмеряно в строгой пропорциональности вашей собственной смелости.

– Хм… Смелости…

– Да! Смелости! – Акула усмехнулась, – смелости, – повторила она и на мгновение задумалась, – ведь чтобы пройти сквозь бушующую стихию, необходима именно смелость. Смелость, отвага и мужество, но, конечно же, никак не безрассудство, которое приведет лишь к очень скорому крушению. Крушению не только корабля, но и надежд, вызванных близостью суши.

– Так может, есть смысл дождаться спокойной воды?

– Стихия никогда не будет покойна, на то она и стихия! Так что пока вы будете ждать штиль, ваш корабль успеет заржаветь и потонуть от старости. А старость всё же лучше проводить на твёрдом берегу, но то она и дана, – Агафья Тихоновна смотрела куда-то вдаль, поверх меня, и казалось, она видела родное ей море, возможно, она тосковала по нему, томилась в этом непривычном ей воздушном мире.

– И как тогда быть?

– Как быть? – она повторила мой вопрос, – как быть? Это совсем неважно. Гораздо важнее – каким быть. Быть честным и смелым, быть дерзким и рискованным… А уже эти качества подскажут вам как быть, когда быть и где быть!

– Да уж… – только и смог произнести я.

Агафья Тихоновна протянула плавник и взяла меня за руку. Она смотрела мне прямо в глаза и смысл её слов начинал проникать в меня ещё до того, как она их произнесла. И этот смысл был прекрасен и велик.

– Корабли не тонут когда вокруг бушует океан, уж так они устроены. Корабли тонут, когда океанская вода заполняет их внутренности, – она отпустила мою руку и улыбнулась, – и люди, кстати, устроены точно так же. То, что находится вокруг не может ни убить, ни даже просто навредить человеку. Но если морской шторм, если порывистый, сбивающий с ног ветер, пробьют брешь и заполнят человеческое естество; если бурные, неудержимые, неистовые, сумасшедшие волны проникнут внутрь, – Агафья Тихоновна глубоко вздохнула, – тогда корабль начинает тонуть в бездонном океане человеческих страстей. И так как этот океан не просто преглубокий, а именно бездонный, то и действие это может быть очень долгим и даже бесконечным.

– Бесконечно идти ко дну?

– Ага, – Агафья Тихоновна кивнула и посмотрела на дракона.

– Потому что дна-то никакого нет, – на помощь акуле пришел Артак, – всегда можно найти нечто более мерзкое и отвратительное, что бы мы ни рассматривали как пример. Но, справедливости ради, нужно добавить что и взлетать ввысь можно бесконечно долго, ибо пределов нет ни с какой из сторон.

– Но корабли не летают, – я усмехнулся.

– Обычные корабли – нет. А корабли-люди – да. Летают и в прямом и в переносном смысле.

– И нет никаких пределов?

– Нет, – Артак говорил уверенно и было видно что тема разговора ему близка и знакома, – нет, и быть не может. Ни вверх, ни вниз.

– А вбок? – я невольно рассмеялся.

– И вбок! – Агафья Тихоновна поддержала мой смех, – впрочем вбок – как бы это ни звучало странно – это всегда ходьба на одном месте.

– Да, да, – дракон одобрительно закивал, – точно! На одном месте! И в пространстве и во времени.

– Как это? – я развернулся к Артаку, – объясни.

Дракон кивнул, принимая вопрос.

– Вверх – к высшему, и это движение выпадает из обоймы времени, словно спелый плод покидает растущее дерево. Ведь всё известное тебе время, всё пространство, все умершие и ныне живущие люди, как и все будущие человеческие жизни – все они находятся именно там – на тонкой, как у мыльного пузыря, поверхности. И поверхность эта временна и осознающие присутствие времени тоже. Они им питаются. Но рано или поздно пузырь лопается. Он всегда лопается, на то он и пузырь. Сплошная иллюзия крепости и прочности. Но если тебе, к тому времени, уже удалось вырваться вверх – ты уходишь в бесконечную даль, ты становишься на неиссякаемую дорогу вечности.

– А если не удалось?

– Пузырь-то всё равно лопнет. И тогда, в случае твоей неудачи, твоё знакомство с вечностью будет очень болезненным, – Артак рассмеялся.

Я кивнул головой, понимая о чём говорит мой дракон.

– Покинув пузырь, время становится неважным?

– Неважным и бессмысленным, словно застывший взгляд пьяного. Да и подумай – может ли время содержать в себе нечто бесконечное или, наоборот, содержаться в чём-то бесконечном? – Артак покачал головой из стороны в сторону и сам ответил, – нет. Время – это всегда сколько-то чего-то там, но никак не безбрежное море, плещущееся между двумя зеркалами.

– Ух ты! – я не мог сдержать восхищение, – а если спускаться вниз? Не к высшему, а совсем наоборот.

– Вниз – к животному, вниз – внутрь пузыря… Этот путь тоже вечен, но совсем по другой причине. Он вне времени и пространства, ибо дух животных пока ещё не сознает движение времени. Им только предстоит познать его суть. Суть радужной оболочки мыльного пузыря – такого временного и недолговечного. Животные пока ещё не в состоянии предсказать, ни даже представить то, что ждёт их впереди. Животные, деревья и камни живут одним мигом, не осмысливая ни прошлого, ни будущего. Но живут внутри пузыря, тогда как человек живёт на его поверхности, и уже в состоянии бросить свой взгляд вверх, поверх зыбкой плёнки.