Иллюзия вторая. Перелом

И эта позиция будет крепка – она будет прочна, она станет нерушима.

Нерушима ничем и никем.

Нерушима нигде и никогда.

Нерушима и безупречна, безукоризненна, бездонна, основательна, мертва и невозмутима.

Ведь что тогда есть смерть? Да ничего, собственно…

Ничего особенного.

11

На зеркальном, немного припыленном полу, рядом, прислонившись друг к другу, стояло несколько мешков – с Интересом и с Вниманием, всегда сопровождающем интерес, с Движением, с Действием, со Знанием, с Умением и с Навыками, с Уверенностью, с Ленью, с Беспокойством, с Раздражением…

Они стояли неподвижно и были немного больше других, в беспорядке набросанных тут же – мешков и мешочков с различными, возможно, не менее важными вещами.

Мешок с Интересом был открыт полностью и из него, время от времени, вырывалось какое-то легкое, почти неуловимое дуновение – ветра ли, света ли – не было понятно ни глазу, ни чувству, ни размышлению.

Мешок с Вниманием был приоткрыт лишь немного, и щель в мешковине, ведущая вглубь мешка, чем-то напоминала прищуренный глаз, взиравший наружу с насмешливой иронией – подсматривающий, контролирующий, творящий, внимательный глаз – глаз наблюдателя!

Мешок с Движением – с физическими, так знакомыми каждому человеку действиями был крепко закручен на узел. Наверное, невидимому, но знакомому каждому из нас архитектору этого мира одного узла показалось мало, и будучи полновластным хозяином всего что тут находилось, он с каким-то мученическим наслаждением, граничащим с опаской, туго повязал прямо поверх и без того крепкого узла прочную веревку, концы которой плавно покачивались в такт дуновениям из мешка с интересом. Впрочем внимательному наблюдателю было предельно ясно что и сама веревка, стягивающая горло действиям, заключенным в мешке, и узел на этом горле – все они были завязаны одним из тех волшебных узлов-узелков, которые распутываются сами, стоит только потянуть за болтающийся время от времени кончик этой самой веревки. Или тронуть саму мешковину – скрученный из неё узел, выглядевший для неясного взора запутанно-неприступным. И хоть для неясного, беглого взгляда вся конструкция выглядела надежно и основательно – достаточно сильное дуновение ветра ли, света ли – неважно – вполне могло бы придать системе необходимое ускорение и силу, и одним махом, целиком и сразу – сбросить оковы узлов, освободить горло, вдохнуть живительный кислород, пустить его к мышцам, сообщая им необходимую для движения энергию.

Движениям необходимы мышцы, а мышцам – движение, одно без другого неизбежно чахнет, хиреет и, в конце концов, погибает.

Имя этому ускорению, имя этой силе – Начало.

Неважно чего или чему.

Неважно когда или где.

Ничто неважно, если Начало положено.

Ведь стоит только начать и казавшиеся ранее неразрешимыми вопросы и дела внезапно, вдруг, как по мановению волшебной палочки, теряют свою мутно-молочную, скрывающую решения туманность – они становятся прозрачнее и яснее, вблизи они оказываются чёткими и разборчивыми.

Решения стают живописными, колоритными. И уже ясный взгляд, способный проникнуть вглубь, в состоянии различить нечто следующее, нечто находящееся чуть поодаль – за этим пространством с действиями, за непостижимыми бело-матовыми, как изморозь на окне, рисунками времени.

За всеми существующими здесь мешками.

В состоянии различить нечто выразительное и желанное, и имя этому вожделенному нечто – Результат.

Положенное в своё время Начало и полученный спустя своё собственное время Результат неразрывно связаны и, кто знает, возможно, связаны той самой веревкой, которая стягивала горло мешку с движениями и его брату – точно такому же мешку с выверенными и обдуманными действиями.

А учитывая то, что никакой другой веревки поблизости не было, и принести её сюда не было никакой возможности, можно было сделать простой, но от этого не менее важный вывод – хочешь намертво привязать результат к началу – освободи мешок с движением.

В этом мире, в мире без времени, все начала каких-либо процессов мирно сосуществовали с уже готовыми их результатами, которые болтались тут же, неподалеку. Некоторые результаты были намертво привязаны к своему истоку, а некоторые – были свободны и могли менять свое положение как им заблагорассудится.

Крепящая их веревка – целый моток – свободно болталась на мешке с движением, редко и, как правило, недостаточно сильно обдуваемая ветром из мешка с вниманием. Конечно, можно было встретить искомый результат совершенно случайно, бесцельно бродя между мешками, однако вероятность этого была столь ничтожно мала, что рассчитывать на неё всерьез не приходилось.

Все неисчислимо присутствующие тут начала и результаты разделяла почти неприступная насыпь – основное, но преодолимое для любого разума препятствие – огромный приземлённый мешок – мешок с ленью, горой возвышающийся сразу за пасмурным, влажным, скользким полем с высаженными началами, но перед солнечной полянкой с земляникой и уже готовыми, выращенными результатами.

Этот мешок с ленью – не той активной ленью, которая двигает прогресс, а совсем наоборот – с ленью пассивной – с той самой ленью, которая поглощает все человеческие начинания, проглатывает все созидательные порывы – той самой ленью, которая заглушает любой интерес, которая отвлекает внимание и запрещает движение.

Так вот – для Интереса, для Внимания, для Движения этот огромный горообразный мешок представлял собой неприступный замок, похоронивший перед своими стенами множество армий и отразивший неисчислимое количество атак.

Этот мешок, покрытый пылью, как ржавый несмазанный замок на давно не открываемой двери, всем своим видом демонстрировал внимательному наблюдателю свою давнюю, а может быть даже вечную неподвижность. Неподвижность настолько древнюю, что его мешковина была покрыта множеством слоёв ничем не тронутой, не задетой даже временем с его непрерывным движением паутиной.

Внимательный наблюдатель сразу бы отметил, что паутина эта была создана не природным способом – не была сплетена каким-либо пауком, ибо в этом случае она являла бы собой произведение чистого, не замутненного ничьим личным восприятием, даже личным восприятием паука, искусства. Эта паутина росла сама по себе – росла как пыль в давно не убираемой и наглухо закрытой комнате, росла даже тогда, когда расти было не из чего, росла из самой что ни на есть окончательной неподвижности самого мешка – паутина была его мешковиной, была его органом и его частью, она была его детищем, его порождением, его ребенком и рзультатом.

И когда наблюдатель уверился в этой вымышленной, дивной природе самой паутины; когда он, черпая из стоящих тут же мешков с различными навыками и знаниями был готов подтвердить её мнимость, мифичность её существования; тогда, немного сконцентрировав свой ясный взор на боковом переплетении паутинок – тогда и только тогда внимательный наблюдатель замечал как небольшой, размером с монету паук, с тонкими, как у насекомых, с упругими, но одновременно мягкими как ткань ножками ждал свою жертву. Судя по нетерпеливым движениям его восьми лапок, паук был голоден, однако же он и не думал покидать свое насиженное место, так как точно знал – получить свой обед с большей вероятностью и меньшими энергозатратами можно только сидя в засаде и будучи абсолютно неподвижным.

Не зря паук выбрал своим домом мешок с ленью – мешок, который никто и никогда не перемещал – мешок большой, объемный, избыточно полный.

Этот мешок завораживал.

Он приковывал взгляд наблюдателя, видимо обладая какими-то непонятными разуму магическими свойствами – он был неподвижен, этот мешок, неподвижен в пространстве и, судя по всему, неподвижен во времени, но он был жив! Жив!!!

Только лишь присмотревшись повнимательнее, лишь углубившись в структуру мешка ещё дальше, лишь рассмотрев переплетение его тонких паутинчатых нитей из которых была соткана мешковина – только тогда взгляду наблюдателя открывался удивительный, неживой мир лени – и это был сам паук, сидящий верхом на мешке и плетущий там свою паутину. И соткан он был в точности из тех же самых нитей, что и мешок, и значить это могло только одно – паук являлся такой же частью мешка, как и любая другая нитка из которой была сплетена сама мешковина. Ну или совсем наоборот – мешок был лишь произведением, результатом труда самого паука – мешок был его складом, его пристанищем, его жизнью. Мешок и был самим пауком.

Откуда-то издалека, где-то в мыслях, послышался голос Артака:

– Необыкновенный мешок, не так ли?

Я молча кивнул собственным мыслям, не утруждая себя речью.

Агафья Тихоновна, хоть её и не было видно, тоже прислушивалась. Это чувствовалось так же ясно, как ясно слышались слова Артака в моей голове.

Дракон, тем временем, продолжал:

– Мешок с ленью действительно очень необычен. Он наполняется не так как все остальные мешки. Этот мешок – паразит, и для того чтобы выжить ему необходимо не своя собственная пища, не лень – его устроит всё что угодно. Он питается абсолютно всем, без никакого исключения. Если другим мешкам для того чтобы расти требуется именно то, что на них написано – так для мешка с интересом прежде всего необходим сам интерес – и чем он живее и непосредственнее – тем лучше, а для мешка с вниманием нужно именно внимание – и чем оно острее – тем быстрее растет сам мешок, то для мешка с ленью подойдет всё что угодно. Без разбора. Этот мешок поедает всё без исключения – и интерес, и внимание, но самая любимая его пища – поступки и действия, от них он жиреет быстрее всего. Не совершённые поступки и не выполненные действия – любимая его пища – его блюдо дня, его мясо и сало – энергия его жизни…

Агафья Тихоновна, внимательно разглядывая паука своим зорким акульим глазом и, видимо, заметив нечто укрывшееся от меня самого, тихонько прошептала:

– Только в этом его необычность?

– Нет, что вы, нет, – Артак усмехнулся, – самое необычное в этом мешке то, что наполняется он не изнутри, а снаружи.

– Как это? – наши голоса слились в одном вскрике.

– Да очень просто. Всё что находится в этом мире питается внутренними качествами человека, питается и растет так, словно в каждый из мешков докладывают что-то одноименное – так в мешок с порядочностью можно положить только безупречные, безукоризненные, кристально чистые поступки, а в мешок с принципиальностью – исключительно вещи, связанные с твердостью характера и с его честностью. Мешки раздуваются от своего наполнения и тем самым растут, понимаете? Растут изнутри. Но ни один мешок в этом мире не примет внутрь себя ничего из того чего там быть не должно. Невозможно накормить враньем мешочек с правдой, как невозможно в мешок с ложью добавить хоть горсть истины, – дракон внезапно перешёл на шепот, – но мешок с ленью растет иначе. Не зря этот мешок в процессе своей эволюции отрастил себе дополнительный орган. Паук – это, можно сказать, его внешний желудок и его глубинный смысл, – Артак грустно вздохнул и тенью от своей лапы указал на сплетенного и замершего в ожидании насекомое…

И действительно, паук являлся частью мешка точно также, как и сам мешок был частью паука. Они были неразрывно едины.

И так как паук казался живым и подвижным, то вполне можно было предположить что и сам мешок обладал какой-то скрытой для понимания человека – скрытой, но живой плотью. А живая плоть всегда подразумевает под собой наличие спрятанного или явного, инстинктивного или уже проявленного внешнему миру интеллекта; живая плоть предполагает наличие какого-либо, пусть даже самого примитивного, но разума; она обнаруживает присутствие понимания природы окружающих вещей и событий, и конечно же, обладает, пусть минимальными, но существенными знаниями и навыками, позволяющими выжить и проявить себя…

Итак, мешок был жив и паук был его частью, он был органом его огромного тела, как заметил Артак, он просто был его желудком.

– Паук плетет свою, невидимую глазу паутину, он пытается покрыть ею всё, до чего могут дотянуться его лапы и так как он всеяден – ему абсолютно безразлично что попадется в его сети – интерес ли, внимание, честность или принципиальность, радость или восторг, любознательность или дотошность, счастье или знание, уверенность или даже, – дракон кивнул на солнечную полянку, – Его Величество Результат.