Страна расстрелянных подсолнухов

– Я, как та лошадь на свадьбе: морда в цветах, а жопа в мыле, – сказал он и вдруг выдал озорной куплет, лежа на спине:

«Мой братан для марафету бабочку одел,

На резном ходу штиблеты – лорд их не имел.

Клифт парижский от Диора, вязаный картуз.

Ой, кому-то будет сорез, ой, бубновый туз!»

Он замолчал, и застрекотали кузнечики, а где-то далеко очень глухо бухало и стучало. Если удавалось прислонить ухо к земле, то звуки становились слышней. Трава была настояна на клевере, тысячелистнике и отдавала прелым, а по небу ползли легкие облака. Ветер был западный.

«Может, то облако пролетало над моим домом? – подумал я. – Двести километров и никакой войны. Маманька придет с работы, пожарит котлеты, отварит рожки и можно взять в киоске у Сухой балки пива. Сколько хочешь «Янтарного светлого», «Веселого монаха»,» или Черниговского», а может «Монастырского», или"Славутича с двойным хмелем». Сейчас хотя бы баночку. Холодненького!»! Только у нас в Червонозаводском единица измерения пива – была ящик или упаковка. Это у нас на рынке можно было купить джинсы Dolce & Gabbana за 200 грн., а на сдачу тебе могли еще вручить носочки от Valentino или Versace. А про ослепительную красоту местных кареглазых девчонок… в белых блузках, с большим вырезом и черных сарафанах отороченных красной каймой, и клетчатых юбках поверх, – что были строго выше колен – даже не стоит вспоминать. Взгляд ел такую красавицу, начиная со строгого пробора на голове, чуть задерживался на пышущей здоровьем груди, не помещавшейся в блузке, до высоких каблуков и горящих туфель лодочкой. Н-да! Мечты. Где же вы девчонки, где мой отчий дом!?».

Минут через пять Петров, шатаясь, поднялся и вновь послал нас вперед.

– Откуда он силы находит задохлик, – удивлялся Новиков, с трудом поднимаясь на ослабевших ногах.

– Дело серьезное! – хмурился Гаврилов, его тоже пошатывало. – Надо терпеть.

Мы бежали через силу. Старлея было жалко – «сельхозник» – разве он думал попасть на войну. Коровки-буренки. Он был спец по качеству молока и больше пробирки ничего не поднимал, но молоко стало не в моде – пошел другой тренд.

– Могут расстрелять, если сепара прорвались, – предположил Новиков, переводя дух. – Виновного всегда найдут.

– А тут и искать не надо, – цедил Гаврилов, пытаясь сплюнуть, но слюны уже не было. – Никто не спросит, что за военная кафедра, чему там учили, и почему не было переподготовки!?

Мы перешли на шаг.

– Если отобьются, то ничего, – сказал я, вытирая лоб, – но на войне часто наказывают не тех и не за то. Блестящие кабинетные операции проваливают трусы на передовой. Командование на себя грехи не возьмет. Кто попался первый под руку тот и виноват. В отступающих армиях героев не бывает, то есть они бывают, но их не награждают и быстро забывают, а вот трусов пруд пруди. Иногда их назначают. … Но стоит появиться успехам, награждают всех без разбора. По большому счету нет героев войны, есть герои наступления.

– Да ты философ? – удивился Диман.

– Каждое наступление имеет своих героев. Даже трусы становятся героями, если наступление особенно успешно, – продолжил я, не обращая внимания на его реплику.

Гаврилов покачал головой, не ответил. Не знаю, что он подумал. Но эти мысли пришли ко мне давно, просто я их вспомнил сейчас. Мы опять перешли на легкую трусцу.

Редкий дубовый лесок и кусты акации закончились. Впереди раскинулось обширное и ровное как тарелка поле, а линии фронта не было. Была граница соприкосновения с противником, но где она – никто не знал.

Двигаться в колонне становилось опасно. Старлей, стал напряженно всматриваться в бинокль. Он протирал линзы собственных очков и мутные китайские окуляры Bassell и опять до боли шарил по пустым посадкам, полям.

«Что таят эти мирные украинские перелески? Не спрятана ли где-нибудь вражеская батарея?» – думал каждый из нас.

– Хоть наденьте глаза на морду, хоть нет, – невесело лепетал Моня, – размазывая грязь по лицу, – это же почти арена Киевского Динамо, тут как голому в баню. Там прячутся, эти сволочи, которые нас так любят. Хотят, чтобы дырок в наших телах было гораздо больше, и мы уже начинали тихо-мирно вонять.

– Не каркай, – прервал его Гаврилов.

Старлей последний раз тревожно посмотрел на нас, и прозвучала команда:

– Рассредоточиться. Больше пяти не собираться. При обнаружении, двигаться короткими перебежками.

Голос у него был хороший, низкий мужской и наверно он стал бы настоящим командиром, но надо было ему пережить этот день. А может и год!? Кто знает, что будет через год? На такой срок никто загадывал.

Распределились мелкими группами, по три-пять человек. Мы как в тире – нас видать отовсюду.

– Пирожочки, пирожочки из мясом! – бухтел Моня. – Пирожочки: «Доживу ли до утра?»

– Какие пирожки? – бросил я, переводя дух.

– Да. Горяченькие! Налетай честной народ. Подешевело!

– Прорвемся Моня! – скрепя сердцем выдыхал я. – Должны. Всех не побьют.

Удивительно, но ни одного выстрела не было с той стороны! На войне иногда везет. Нам подфартило, никто не стрелял. Наконец к полудню притопали туда куда надо. Измотанные, но все же пришли. Но там еще ночью без нас все решилось. Сепара или проверяли бдительность или устраивали разведку боем; не добившись успеха, отступили. Вторую половину ночи все – кроме дозоров – спали, а мы шастали и давали двойного кругаля.

Старлею повезло – трибунал отменялся. Аннуляция приказа о выступлении поступила через пятнадцать минут, после того как мы вышли, но мы об этом не знали. Если бы была исправна радиостанция, нас бы просто вернули в расположение.

Солнце палило нещадно. Мы сгрудились под тремя худосочными тополями, ища спасительную тень. Вниманием опять завладел Лопушок.

– Но… – он поднял указательный палец, как всегда делали старые одесситы, когда требовали внимания к информации, – я попытаюсь «Чуточку» – немного рассказать о, увы, канувшем в лету славном старом городе, до того как его не заполонили Рэднеки. Наш сапожник Изя, сей «Homo odessites» на Новом базаре, что трудился наверно со дня основания города, несмотря на всеобщее среднее образование, ежедневно в полдень вывешивал на двери своей мастерской табличку, где в слове из четырёх букв было три ошибки: «Апет». Но все понимали, о чем идет речь. Однако я дико извиняюсь, но Изя по существу был прав. Война войной, а обед таки по расписанию?

Мольба Мони повисла в воздухе. Кормить героев, отказывались – на нас не рассчитывали. Местное начальство было нами, мягко говоря, не обрадовано – мы раскрывали расположение передовой линии.

– Лейтенант! Линяйте! Быстрей мать вашу, вояки хреновы!

Мы успели сделать запасы теплой воды из бака и практически опустошили его. Штабные, очевидно, позднее вспомнили нас неласковым словом.

– Граждане командиры… и куда делся порядок!? На счет обеда… – потерянным голосом вещал Моня, пытаясь достучаться до совести тех, от кого это зависело.

– Правильно.

– Верно, – раздавались голоса.

– И шоб мы так стреляли, как вы нас кормили, – не унимался почувствовавший поддержку Лопушок.

Просвистели три шальных снаряда. Разрывы были не близкие, но они подогнали нас. Мы торопливо рванули обратно. Тут уже не до еды.

Пробежав небыстрым бегом с километр, свернули в лесок, и колонна распалась. Оказывается, ночью собираясь в спешке, некоторые в темноте не нашли носков; надели ботинки на голую ногу и сбили до кровавых мозолей пальцы. Сержанты засновали от одного к другому и вперемежку с ругательствами и божьей помощью показывали, как правильно обработать раны, завернуть бинтами ступни. Матерки в армии часто не для ругательств, а просто для связки слов – так удобней и доходчивей.

– Вот так уё*ки! И стрелять в вас не надо. Готовы уже. Мотайте шибче!

– Кому они уши шлифуют. «Кругом-бегом?» – ворчал Моня.

– А хоть бы и так – сооружал себе белые носки Новиков, – для этого бинты тоже сгодятся.

– Это скупая сержантская любовь… – философствовал Гаврилов. – Нормально. Не обижайтесь.

Мы с ним были обуты по форме.

– Та шо Вы мине говорите? Кто ж их не знал, шо одевать надо! – возмущался Лопушок. – Знали. У мине один носок одет. Успел. А второй в карман заныкал, но потерял. Полосатенький никто не находил?