Молодость Спартака

Осмелев, он робко попросил разрешения подержать кисточку, – мальчишки охотно дали и засмеялись, когда краска потекла по неумелой руке. Добродушный варвар смеялся вместе с ними. В конце концов ем у доверили положить грунт на часть стены.

За этой работой его застали важные посетители: толстый, бледный римлянин в тогеп, сопровождаемый угодливым подрядчиком, важным архитектором и ещё как ими-то людьми. Спартак краем уха слыхал, что дом этот строится по заказу богатого откупщика для его содержанки. Впрочем, это его не занимало, – как и посетители. Он снова принялся мазать стену и не заметил, как кто-то подошёл к нему сзади. Чья-то рука легко легла ему на плечо. Обернувшись, он увидел перед собой девушку в греческом платье: молодое, прелестное лицо её было полно весёлого лукавства.

– Кто ты, страшилище? – звонко спросила она, и он хорошо понял вопрос, хотя он был задан на языке эллинов.

Важные посетители обратили взоры к смущённому фракийцу. Подрядчик глянул на рораба. Тот, хихикнув, дал пояснения: мол, работает парень добровольно и денег не просит. Выслушав, девушка расхохоталась, захлопала в ладоши, а потом стала что-то быстро и повелительно говорить. Толстый римлянин брезгливо жевал губами. Архитектор послушно кланялся.

Когда гости ушли, прораб объявил фракийцу, что девка, для которой римский богатей строил хоромы, захотела , чтобы на стене её дома был нарисован Геракл, похожий на него, а потому в следующий раз один из этих пачкунов, размечающих стену, отведёт его к своем у хозяину – настоящему художнику. С него станут срисовывать Геракла? Как это? Любопытство фракийца было разожжено.

В увольнение, сопровождаемый мальчишкой-подмастерьем , Спартак отправился к художнику. Попав впервые в дом пергамца, он с любопытством рассматривал эллинскую утварь, росписи на стенах, одежду челяди, даже кошек. Попав в мастерскую художника, фракиец уважительно огляделся. Это было обиталище полубога: здесь создавались картины. Он увидел несколько работ хозяина. Его особое внимание привлекла одна. На карт инее была изображена загадочная голубая страна: возле берега моря стояли белоснежные дворцы, окружённые зеленью; кое-где среди строений прогуливались люди, изящные, спокойные, полные достоинства. Мир, похожий и непохожий на настоящий. Фракиец залюбовался тонкостью работы. Его ручищи, привыкшие к молоту и мечу, как бы он ни старался, были не в состоянии изобразить подобное на плоскости легчайшими прикосновениями кисти. Он в силах ковать железо и дробить камень, вертеть гончарный круг, плести корзины, орудовать мечом, – но что стоит всё этот перед умением художника?

Вошёл живописец, молодой человек, хрупкий, невысокого роста, в тунике, вышитой по подолу.. Фракиец мог бы сбить его с ног одним ударом, – но он почтительно склонился перед вошедшим. Художник ласково с ним заговорил, и слова, которые он произносил оказались почти все понятны варвару. Он сказал, что гостю надо встать в позу, для того чтобы можно было нарисовать Геракла точь в точь, как пожелала того госпожа. Всякий раз после сеанса натурщику станут давать по монете; единственное условие – пусть юноша приходит засветло. Изумлению Спартака не было границ. Ему станут платить? Разве это работа – постоять перед художником? Он сам был готов платить за свои посещения.

Первую же полученную от художника монету Спартак счёл долгом отдать центуриону и изложить суть дела. Наутро Феликс велел ему срочно отправиться на рынок справиться о ценах на паклю и не возвращаться до вечера. Отпущенный на весь день, фракиец тут же отправился к художнику. Тот встретил его приветливо, велел надеть позолоченные доспехи и встать в позу. Доспехи были игрушечные, позолота на них еле держалась; усмехаясь, художник объяснил, что такие доспехи носили древние герои.

Смотреть , как рисует художник, доставляло фракийцу большое удовольствие. Он не знал, что Алким (так звали художника) был модным живописцем, прославившимся изображением эротических сцен, человеком одарённым, но весьма падким до денег и славы. Он видел перед собой искусного мастера и восхищался всем, что тот делает.

Когда Спартак соял, как было ему велено, а художник работал,, в мастерскую вошло несколько женщин, и среди них девушка, пожелавшая видеть на стене своего дома изображение Геракла. Поверх белого платья и накидки на ней было надето широкое серебряное оплечье, украшенное бирюзой; копну чёрных кудрей стягивала голубая ленточка; словом, она была наряднеё и красивей всех.. Оставив кисти, художник радостно устремился к ней со словами:

– Как ты хороша нынче, Гликера!

Смутившийся фракиец счёл нужным спрятать под плащ голые бёдра древнего героя. Не владея языком эллинов, он не улавливал, о чём щебетали молодые люди. Несколько раз он чувствовал: речь шла о нём. Гликера и Алким поглядывали в его сторону; у девушки было тонкое личико и большие, чёрные глаза; она была очень хорошенькой, но несколько бледной и чрезвычайно хрупкой; тоненький голосок её звенел, как овечий колокольчик. Трудно было не заметить, что молодые люди очень нежны друг с другом. Впрочем, возможно, такое обращение является общепринятым у эллинов.

Когда гостьи удалились, художник объяснил, что его заказчица пожелала иметь в своём доме несколько картин на тему «Геракл и Авга», причём Гераклом должен стать фракиец, а изображать Авгу станет она сама.

– Ты слыхал историю Авги? – спросил Алким. –Жрица Афины, она полюбила Геракла. Её отцу было предсказано, что внук принесёт стране несчастье, и поэтому, когда младенец родился, суровый дед приказал выбросить его на большую дорогу. Дитя нашла и вскормила лань Артемиды, а бедняжка Авга бежала в другую страну, где счастливо вышла замуж за местного правителя. Когда её сын подрос, он разыскал мать. Обрадованная, она назвала его Телефом, и со временем он стал правителем в той стране. Пергамцы чтут Телефа, потому что он – родоначальник наших царей. Впрочем, царей у нас больше нет… -вздохнул он и замолчал.

Из сказанного Спартак понял, что ему придётся ещё не раз придти сюда. Он, разумеется, не имел ничего против.

На следующий день, войдя к художнику в условленное время (центурион, получив ещё одну монету, прямо-таки гнал фракийца в город), юный воин остолбенел. Алким невозмутимо орудовал кистью, а перед ним на ложе, прикрытом звериной шкурой, сидела совершенно нагая Гликера.

– Входи, – сказал художник.

Гликера, е изменив позы, безмятежно улыбнулась фракийцу. Он повиновался, стыдливо опустив глаза, что, кажется, очень развеселило девушку.

– Чудак, – скзал Алким. – Как же иначе мы сможем создавать изображения Елен, Лед, Афродит, если прекрасные женщины не будут позировать нам? = Но, заметив, что смущение варвара не проходит, счёл нужным добавить. – Прикройся, Гликера.

Та со смехом повиновалась.

Она была тоненькой и странной; весёлость в ней быстро сменялась печалью. Позванивали браслеты, нежно звучал голосок, отрывистый смех был лёгок и звонок. Забавляясь беседой с дикарём, молодые эллины спросили у него, нравится ли ему их город. Он ответил утвердительно, увлёкся и, страдая от недостатка чужих слов, начал живописать виденные чудеса, помогая себе жестами и мимикой. Молодые люди терпеливо выслушали иего косноязычие, а потом принялись трещать по-своему, причём так быстро, что Спартак не улавливал даже знакомых слов. Алким говорил:

– Взгляни на этого человека, Гликера. Он счастлив. Как немного надо ему для счастья! А всё потому, что у него нет наших низменных и суетных потребностей. Ты несчастна, потому что твою душу грызёт ненасытимая жажда первенства среди женщин: тебя заботит, что не все мужчины Пергама влюблены в твою красоту. Я несчастен, потому что мне далеко до Апеллеса и никогда не сравняться в иск4усстве со старыми мастерами.

– Эти дети природы так простодушны во всём, – говорила Гликера. – И в любви, наверно, тоже. Они, как животные, способны на вечную любовь, что совершенно несвойственно нам, эллинам. Говорят, варварские женщины, овдовев, умерщвляют себя, чтобы не расставаться с мужьями, – задумчиво вертела браслет на тонкой руке красавица.

– Что совершенно невозможно у людей образованных…

– Увы, мой Алким. Любовь простых людей проста. Где образование истончило вк4ус, а роскошь извратила потребности, любовь – хилое растение. Посмотри, как выносливы полевые цветы, а садовые погибают, едва их забудешь полить.

Художник нежно взял девушку за руки:

– Возврат к природе для нас невозможен. Так будем наслаждаться своей извращённой и и больной любовью, благо она ещё теплится в нас.

Внезапно оба замолчали и, залившись румянцем, стали пристально глядеть друг на друга. Поняв, что он лишний, и вежливо отвернувшись, Спартак принялся рассматривать краски художника; наверно, ему следовало удалиться, однако он не получил ещё монету для своего центуриона. Впрочем, молодые люди, заметив, что он готов уйти, удержали его, и Алким даже принялся рассказывать про свои краски:

– Гляди: тут больше всего красных оттенков. Вот Синопская земля, багрец, киноварь, Кровь дракона. Всякая зелёная – армянская, македонская, кипрская… Но более всего я дорожу белой – эритрейским мелом и мелосской глиной…

Фракиец подумал, что краски, изготовленные во всех концах мира, по праву принадлежали эллинам, единственными из людей умевших создавать невиданные картины, – такие, как странный голубой пейзаж, изображённый Алкимом. Эллины… Элллада – сколько раз ьон уже слышал про эту удивительную страну! Удастся ли ему когда-нибудь воочию увидеть эту удивительную страну, породившую эллинов?

Молодые люди оставили фракийца обедать и весело наставляли его в правилах хорошего поведения за столом. Спартак отроду не проводил так хорошо время. Он наслаждался вкусной едой и сладким вином, которое хозяева пили вместо воды, – но более всего обществом Гликеры и Алкима, таких изящных и приветливых, таких весёлых и ибеззаботных. Позабыв, откуда явился, казарму, центуриона, сослуживцев, фракиец готов был оставаться здесь до ночи, нет, до конца жизни, – но томные взгляды молодой пары, их сплетённые руки и нежный шёпот вразумили его, и он ушёл ещё до сумерек.

Какой немилой показалась ему казарма, какими жёстким и нары! Перед глазами стояло нежное лицо Гликеры, в ушах звенел её озорной смех. Он видел Алкима с кистями в руке, увлечённого и сосредоточенного. Ему никогда ещё не доводилось встречать таких удивительных людей. Всё его сердце рвалось к ним, но он уже сознавал, что они промелькнут, как светлые тени, а его судьбой останется рёв трубы, центурион, ненавистные римляне, кровь и грязь войны. Бросить всё и бежать! Пробираться во Фракию, в родные горы. Не может быть, чтобы там не нашлось для него какого-нибудь уголка. Почему он медлит? О, как она далека, его хижина…

Он зачастил к художнику. Особенно его радовало, когда туда приходила Гликера. Она со смехом говорила, что отдыхает от своего откупщика. Молодые любовники ничуть не тяготились им, но озорничали и болтали, о чём заблагорассудится. Он жадно вслушивался в чужую певучую речь, иногда начиная понимать её. Однажды заговорили о недавнем прошлом. Оказывается, Пергам несколько лет назад принадлежал царю Митридату, который отбил его у римлян. Гликера с восхищением вспоминала понтийского царя.

– Когда он приблизился с войском к Пергаму, – рассказывала она, – народ сам распахнул ворота и в праздничных одеждах вышел ему навстречу, величая Спасителем и новым Дионисом. Я тоже была в толпе и тоже была счастлива. Краткое время пребывания здесь Митридата было сплошным праздником. К сожалению, боги не захотели продлить те дни. Великому царю не везло; недобрые предзнаменования явно свидетельствовали, что римляне одолеют его. Однажды я была свидетельницей ужасного случая…

И Гликера поведала, как во время представления в театре пергамские должостные лица, желая возложить на голову царя золотой венок, опустили сверху изображен ие богини Ники-Победы. Народ неистово аплодировал, ожидая, как богиня увенчает царя. Но едва венок коснулся головы Митридата, богиня вдруг развалилась на мелкие кусочки, а венок упал и покатился по сцене.

– Теперь я уверена, – продолжала Гликера, – что всё было подстроено врагами царя. Но тогда это произвело удручающее впечатление на народ.. Все безмолвствовали, поражённые зловещим предзнаменованием. Я сидела близко и видела, как побледнел Митридат. Он вскоре удалился из театра, представление не закончили. И, действительно, с того дня военное счастье отвернулось от царя. А вскоре, – горько заключила Гликера, – в Пергаме появился Сулла, римлянин с воспалённым лицом и отвратительными голубыми глазами…

– Ты и от Суллы сидела близко? – невинно осведомился Алким.

– Э, – пренебрежтельно отмахнулась Гликера. – Митридат лев: пасть его ненасытна и клыки беспощадны, но он царь зверей. А Сулла шакал, – вонючий, трусливый шакал.

– А по мне что Сулла, что Митридат, – заметил Алким. – Лишь бы ценили труд художников. Пусть себе душат свободу. Искусство поработить невозможно.

– Поработить – нет, удушить – вполне! – запальчиво возразила ьГликера

Алким разгорячился и стал доказывать, что римляне даже лучше:

– Я плачу налоги и свободен! Митридат же вдобавок к алогам требует, чтобы его считали богом. У римлян я покупаю свободу. Митридат же сдирает с меня те же деньги, но вдобавок требует, чтобы я сталь рабом.

– Римляне дикий, варварский народ, – возмущалась Гликера. – Мне ли не знать римлян? Они мастера лишь строить бани и цирки.

– Я художник, – горячился Алким. – Важнее всего для меня искусство. Мне безразлично, кто станет платить за него.

Девушка всплеснула руками:

– Ты слышишь, Спартак? Вот горькие плоды римского рабства. Граждан оно превращает в космополитов. Да, варвар, наши города светлы и просторны, но в них легко задохнуться. Ибо мы дышим воздухом рабства. Это ты свободен, ты, дитя природы, а не мы.

Спартак был польщён, что Гликера напрямую обратилась к нему, сочтя его равным собеседником, хотя и назвала его варваром. Гликера и Алким были эллинами и совершенно не походили а пергамских простолюдинов, с которыми ему довелось общаться. Разительно отличались они и от жителей сёлений возле Пергама – чернявых и носатых, говоривших между собой на тарабарском языке. Фракийские наёмники иногда крали у них то петуха, а то и козлёнка. Их жгло солнце, присыпала пыль, поливали дожди, ранили колючки; порождения земли, они жили жизнью животных и молились своим богам – крылатым гадам и скотам. А за каменными стенами пергамских особняков журчали фонтаны, зеленели сады и цвели розы, Алким и Гликера любили друг друга; люди утончённые и красивые, разговаривавшие на звучном языке эллинов, спорили об искусстве и философии, создавали картины и статуи, размышляли, жили душой.

– Кто такие эллины? – спросил он у художника.

– Эллины? – не понял тот.

– Да. Я имею в виду людей, как ты, что живут в особняках