Лето придёт во сне. Приют

Рядом радостно охнула Яринка, вцепилась в сползающий с головы капор, но ветер уже трепал её волосы, и она тихонько засмеялась:

– Как здесь… каждую ночь бы гуляла!

Я задрала голову, посмотрев наверх, туда, где на четвёртом этаже спали наши одногруппницы и воспитательница. На этот раз мы спускались поодиночке, боясь, что после произошедшего с сестрой Нюры и её мальчиком воспитатели удвоили бдительность. Но всё прошло гладко. Тем не менее расслабляться не хотелось – было бы обидно провалить всю затею из-за банальной неосторожности.

– Как думаешь, – спросила я Яринку, которая, прикрыв глаза, смаковала пьяный ночной воздух, – они все муляжи камер заменили на настоящие?

Она качнула головой:

– Все и раньше думали, что они настоящие, но знали про слепые зоны. Так сейчас и пойдём. Авось прокатит.

Я мысленно согласилась. Всё равно отступать уже поздно, да и не хочется. Поймают так поймают, не убьют же.

– Странно, что корпуса на ночь не стали запирать.

Яринка хмыкнула:

– А смысл? Можно вылезти в окно на первом этаже. И вообще… мы думаем, что они теперь начнут нас пасти, а они думают, что мы так подумаем и сами побоимся нарушать правила. Вот и получается, что сейчас для этого лучший момент! Ну что, пошли?

Я зыркнула по сторонам. Тихо. Темно. Охранники сделали обход десять минут назад, мы видели их в окно. Время третий час ночи. Пора.

Пригнувшись, мы двинулись вдоль стены, под прикрытием высаженных на газонах кустов акации. Но стена кончилась, и дальше до церкви нас ждало открытое пространство с редкими островками теней от подстриженных деревьев вдоль дорожек. Мы рассчитали траекторию передвижения с минимальным риском попасть под всевидящее око системы видеонаблюдения, и она получилась весьма непростой.

– По одной или вместе? – спросила я, учащённо дыша и заранее напружинивая ноги.

– Давай вместе, – махнула рукой Яринка, – друг за дружкой.

И мы рванули по дорожке. От дерева к дереву, от скамейки к скамейке! Замереть, пригнуться, прижаться к столбу, пытаясь слиться с ним, перелезть через сугроб, снова бежать… И церковь надвигалась на нас тёмной громадой, протягивала навстречу руки-тени.

По широкой дуге обогнув крыльцо, на которое был нацелен глаз, несомненно, одной из рабочих камер, мы шмыгнули к левой стене, к ряду окон, третье из которых было открыто мною этим вечером. Не теряя времени, – в любой момент кому-нибудь, страдающему бессонницей, может прийти в голову мысль выглянуть на улицу, – я толкнула рукой раму, и она послушно подалась внутрь.

– Есть! – обрадованно шепнула сзади Яринка, как будто всё это время сомневалась в том, что окно и впрямь окажется не запертым.

Я подпрыгнула, подтянулась на руках, заскребла по стене коленками и перевалилась по ту сторону подоконника в темноту, в тишину, в запах ладана. И почти сразу рядом оказалась Яринка, бесшумно спрыгнула на пол, торопливо закрыла окно и прижалась к нему носом. Настал час истины. Если нас кто-то видел, то очень скоро сюда пожалует охрана.

Но шли минуты, мы опасливо сопели, вглядываясь в ночь за стеклом, но там по-прежнему было тихо и безлюдно, лишь качались деревья под натиском мартовского ветра.

– Кажется, пронесло, – наконец сказала Яринка и шумно выдохнула.

В последний раз убедившись, что никто не спешит сюда по погружённым в сумерки дорожкам, я тоже оторвалась от окна. И повернулась к темноте церкви.

Ночь и здесь изменила всё. Церковь, такая привычная и даже уютная днём, сейчас казалась величественной и таинственной. Потолок ушёл в высоту, там, под самым куполом, мерцал слабый свет, и я не сразу поняла, что это всего лишь отблески фонарей, падающие с улицы сквозь мозаичные витражи. Этот же свет отражался от металлических иконных рам, от подсвечников, от барельефов, он лежал на полу вытянутыми разноцветными пятнами и карабкался по стенам, разбавляя тьму, делая её красивой.

Когда мы ещё собирались сюда, меня немного беспокоила мысль о темноте, которая должна царить здесь ночью, ведь ни фонариков, ни зажигалок у нас не было. Поэтому сейчас я вздохнула с облегчением – по крайней мере, идти на ощупь точно не придётся.

Взяв Яринку за руку, я медленно двинулась вдоль стены, почему-то опасаясь выходить на середину помещения. Деревянные половицы тихо поскрипывали под ногами, чего я никогда не замечала днём, иконы глядели на нас почти живыми глазами.

– Как думаешь, – прошептала идущая за мной след в след Яринка, – если Бог есть, Он рассердится на нас за то, что мы сюда вот так залезли?

Я оглянулась и увидела, что подруга тоже смотрит на нарисованных святых, которые сейчас в полутьме совсем не казались нарисованными.

– Да ну, делать Ему больше нечего, – ответила я, впрочем, не совсем уверенно. – Разве кому-то стало хуже от того, что мы сюда залезли? Никто и не узнает… наверно.

Мы поравнялись с большим (в натуральный рост!) распятым на кресте Иисусом, и я невольно задержалась, глядя вверх, на искажённое страданием лицо. В призрачных отблесках фонарного света оно казалось живым, даже сомкнутые веки слегка подрагивали. Чтобы прогнать наваждение, я крепко зажмурилась и, помотав головой, посмотрела снова, но Иисус не пожелал превращаться обратно в безобидную раскрашенную деревяшку. Более того, на этот раз я ясно увидела, как вздымается в тяжёлом дыхании обнажённая грудь.

– Это тени, – торопливо сказала Яринка, руку которой я слишком сильно сжала. – Ветер на улице качает деревья, вот и кажется, что он шевелится.

С трудом оторвав взгляд от распятия, я повернулась к подруге. Она посмотрела на меня огромными перепуганными глазами и повторила:

– Ветер. Видишь, тени от веток везде? Вот и мерещится всякое…

С трудом кивнув, я повлекла её дальше, торопясь оставить позади вечно страдающего Иисуса. Никогда не понимала, почему человек под пыткой стал символом христианства? Почему нельзя было изобразить Сына Божьего живым и здоровым, с улыбкой на губах? Ведь он воскрес, стало быть, вся эта история обрела счастливый конец, так почему православные должны всю жизнь наблюдать агонию своего Спасителя? Не знаю, как им, а мне бы это не прибавило ни духовности, ни оптимизма.

Обогнув церковь вдоль стены и стараясь не смотреть вокруг, мы, наконец, приблизились к цели – круто ведущей вверх винтовой лестнице, по которой никогда не поднималась ни одна из нас. И вот там, наверху, было по-настоящему темно.

– Высоко? – безнадёжно спросила Яринка, и я не стала отвечать, потому что мы обе прекрасно понимали – высоко. Колокольня церкви возносилась выше крыш четырёхэтажных корпусов, выше любого здания на территории приюта, выше сосен за забором. И лезть на эту высоту, на ощупь, в кромешной тьме, сейчас совсем не хотелось.

Но не хотелось и отступать.

Разве за этим мы крались сюда, рискуя быть наказанными так сурово, как, наверное, не наказывали ещё никого в группе? Разве за этим всю зиму и половину осени не знали свободы, к которой уже почти привыкли за лето, скрашенное лесными прогулками?

– Там должны быть окна, – сказала Яринка, вглядываясь вверх. – Снаружи же их видно, помнишь? Маленькие такие…

Я помнила. Действительно, пусть маленькие, но они были, карабкались по стене до самого верха, до колоколов.

– Да и на втором этаже, наверно, тоже светло, – продолжала утешать не то меня, не то себя Яринка.

Я покачала головой:

– Лестница на второй этаж не здесь. Здесь только на колокольню.

– Да и какая разница?! – вдруг повысила голос подруга. – Время идёт! Полезли уже.

Я кивнула и, ухватившись за перила, начала подъём. А уже оставив позади с десяток ступенек, вдруг вспомнила, что в нашей комнатке за клиросом должны лежать спички, которыми батюшка Афанасий зажигает свечи перед службой. Может, и мы могли бы сейчас зажечь одну свечу и ею освещать себе путь? Но я не стала озвучивать свою запоздалую мысль, не хотелось возвращаться, да и подъём не оказался трудным. Ноги быстро привыкли к высоте и ширине ступеней, рука скользила по гладким перилам, не давая сбиться с пути, а маленькие окна, встречающиеся на каждом новом витке лестницы, давали достаточно света, чтобы тьма не была совсем уж кромешной.

Яринка тоже приободрилась и бодро топала за мной, успевая выглядывать в каждое попадающееся на пути окно. И восклицания, которые она издавала при этом, становились тем эмоциональнее, чем выше мы поднимались.

– Ух, красота, как далеко видно! – шептала она за моей спиной, приникнув к последнему окну, но я не присоединилась к ней, я хотела увидеть всю панораму уже с колокольной площадки. Не через маленькое окошко, не сквозь стекло, а всё и сразу! И, когда мои ладони наконец упёрлись в тяжёлую деревянную дверь, я торопливо зашарила по ней, нащупала массивный засов, ухватилась за него, потянула…

Засов, видимо хорошо смазанный, поддался на удивление легко, а в следующую секунду меня чуть не смело вниз по лестнице распахнувшейся внутрь дверью и ворвавшимся в неё порывом шального ветра! Я успела схватиться за перила и только благодаря этому удержалась на ногах. А в следующую секунду меня схватила за плечи подоспевшая Яринка.

– Ой-ой-ой! – радостно заголосила она. – Летим, улетаем!

Я хотела ответить, но закашлялась, захлебнувшись потоком холодного воздуха. Ведь знала из тех же книжек, что на высоте должно быть ветрено, но ничего подобного не ожидала. Пожалуй, самая высокая открытая точка, на которой мне довелось побывать до сегодняшней ночи – это развесистая старая сосна на берегу речушки, недалеко от Маслят, на которую мы, дети, регулярно забирались. Но там не было такого простора, и тайга стояла стеной со всех сторон, препятствуя ветрам.

А здесь и сейчас за распахнувшимися дверями зияла чёрная пустота.

Яринка опередила меня, выскочив на колокольную площадку первой, и застыла, торжественно вскинув руки. Ветер трепал её кудри, которые она, пользуясь ночью и свободой, не стала заплетать в косу.