Лето придёт во сне. Запад

– Доннел не мой! – возразила я, но конверт взяла.

Внутри него, склеенного из плотной и бархатистой на ощупь (дорогой, разумеется) бумаги, ощущался сложенный не то вдвое, не то вчетверо лист.

Повернувшись лицом к ближайшему разбитому окну, я попыталась разглядеть содержимое конверта на свет и увидела ровные ряды рукописных строк. Я много раз сидела рядом с Ральфом в номере «Айсберга», когда ему приходилось работать, в том числе заполнять и подписывать документы, так что сейчас легко узнала его ровный, почти без наклона почерк.

– Письмо? – спросил Дэн. – Откроешь? Или хочешь прочитать его одна?

Я медленно опустила руку с конвертом и повернулась, чувствуя неожиданно сильную досаду на них обоих: на Доннела – за то, что упрямо не желает кануть в прошлое и продолжает напоминать о себе даже с расстояния тысячи километров, на Дэна – за то, что каждый раз, когда это случается, он как будто бы вежливо отходит в сторону, уступая меня Ральфу!

Пару секунд я смотрела на любимого, который, как мне показалось, преувеличенно невинно хлопал ресницами, потом сжала конверт в руке, заставив качественную бумагу захрустеть, сминаясь под пальцами, и зашагала к окнам в конце зала. Ничего не понимающий Дэн после короткого замешательства двинулся следом, но не успел вмешаться, когда я без размаха швырнула конверт в пустоту между металлическими рамами, вниз, на мокрую улицу пустого города.

Конверт на миг взмыл к небу, как бумажный самолётик, но не удержался в прозрачном, без малейшего следа выхлопных газов, воздухе и начал падать, вращаясь вокруг собственной оси.

Отмерев, Дэн бросился к окну, высунулся наружу, рискуя пораниться торчащими из рам осколками разбитого стекла, проводил конверт взглядом до самой земли и лишь затем растерянно обернулся ко мне.

– Дайка… зачем?!

– Затем, что Доннел – не мой! – отчеканила я. – Затем, что мне от него ничего не нужно, и мне всё равно, что он там написал! Я хочу начать новую жизнь, с тобой! Поэтому давай с этой минуты считать, будто никакого Доннела никогда и не было!

Дэн уже набрал в грудь воздуха для ответа, но почти сразу шумно выдохнул, одновременно беспомощно разводя руками, признавая своё поражение. И сказал только:

– Как хочешь, Малявка.

Я ещё какое-то время пристально и подозрительно смотрела не него, пытаясь убедиться в серьёзности ответа, потом вернулась к оставленному на одном из столиков арбалету. Да, знаю, я сказала, что мне ничего не нужно от Ральфа, но арбалет не был его подачкой, не был милостью с барского плеча – это просто моя Пчёлка выбрала такой путь, чтобы вернуться ко мне.

Когда мы с Дэном, последние из всех, спустились, дед Венедикт с важным видом уже разводил костёр. Кроме деревянных стульев для растопки, мы принесли с собой ещё и два пластиковых, взятых с фуд-корта, лёгких как пёрышки. Они предназначались для Дульсинеи Тарасовны и деда Венедикта, потому что сажать старых людей на пол или обратно на мокрую телегу показалось нам не очень вежливым. Но игрушечные на вид цветные стулья понравились всей компании, и Белёсый с Яном, услышав, что на четвёртом этаже таких полно, тут же умчались наверх. А вернулись не только со стульями для всех, но и с одним столиком, который скатили перед собой по эскалатору. И к тому времени, когда разгорелся костёр, у нас была почти домашняя обстановка, очень кстати дополненная запахом кофе из термоса деда Венедикта. Еды, как и предупреждал Белёсый, осталось негусто, но радовала и она. Все жутко проголодались и так торопились заморить червячка, что какое-то время в подземном паркинге слышались только треск огня да жадное чавканье.

Голод отступил, одежда просохла, зато дала о себе знать усталость, моральная и физическая. Все начали зевать, клевать носами, и тогда дед Венедикт, единственный среди нас выглядевший по-прежнему бодрым, разочарованно протянул:

– И-эх, молодёжь… и в разведку с вами не пойти. Если сейчас не отдохнёте, дальше придётся на себе тащить. Идите-ка наверх да найдите себе сухое местечко, чтобы вздремнуть дотемна, время есть. Разбужу потом.

Дважды никого просить не пришлось: не остановила даже мысль о повторных карабканьях по балюстраде эскалатора. Как выяснилось, все, исследуя свой этаж, успели заприметить то самое сухое местечко, о котором сказал дед Венедикт. У меня и у Дэна таковым оказался, конечно же, фуд-корт, где, помимо стульев и столов, вдоль стен тянулись узкие диванчики. В один из таких диванчиков я несколько раз выстрелила из арбалета. Мягкую обивку стрелы пронзали насквозь, входили легко и глубоко, но так же легко они входили и в гипсокартон, и в дерево, и в пластик. А уцелевшие витрины разносили в мелкое стеклянное крошево. Моя Пчёлка, как всегда, оказалась на высоте, а я не утратила навыков меткой стрельбы, хоть и пришлось приноравливаться к новому оружию, к его весу, к тугому ходу тетивы и непривычному плечевому упору.

За окнами серая хмарь пасмурного дня уже переходила в вечерние сумерки, и заброшенный торговый центр начал наполняться тенями. Мы с Дэном добрались до четвёртого этажа, прежде чем темнота окутала фуд-корт, и благодаря этому сумели выбрать диванчик, сохранившийся лучше остальных. Он был очень узким, но и нас не отличало плотное телосложение, а возможность греться друг о друга во сне только радовала, поэтому мы поспешили улечься, пока просохшая одежда ещё хранила остатки тепла костра. Я уткнулась лицом в грудь любимому и почти сразу начала засыпать, уплывать от действительности в такую же серую хмарь, как та, что царила снаружи, но Дэн не позволил мне этого. Легонько коснулся губами виска:

– Дайка, не спи, подожди. Я хочу поговорить.

– О чём? – пробормотала я, не открывая глаз, перед которыми уже начали мелькать, складываясь в обрывки сновидений, неясные образы.

– Обо всём. Тебе разве не интересно, что будет дальше? Куда мы продолжаем идти и зачем, если Михаила Юрьевича… да, наверное, уже и остальных арестовали?

Моя сонливость разом исчезла: её прогнал острый укол жалости. Оказывается, пока я радовалась встрече с дедом Венедиктом, удивлялась пустому Благовещенску, с любопытством исследовала бывший торговый комплекс и пристреливала свою новую Пчёлку, Дэн не переставал оплакивать рухнувший костяк сопротивления и своих оставшихся в Москве товарищей. Неудивительно, что ему хотелось выговориться, а я снова оказалась слишком эгоистична, чтобы суметь понять это до того, как он был вынужден просить.

– Денис, – гадая, что тут можно сказать, и оттягивая время, я поцеловала его в губы, – Денис, но мы ведь по-прежнему точно не знаем, что там случилось, может…

– Дульсинея Тарасовна здесь, – мягко перебил он меня. – И это не только потому, что ей нужно было перехватить нас, но и потому, что даже в Красноярске стало опасно. Михаила Юрьевича наверняка уже заставили рассказать всё, что ему известно.

– Но ведь, – я вспомнила слова, которые Дэн говорил мне на крыше дома, в ночном Черешнино, – даже Михаил Юрьевич знал не всё, значит, он и не сможет этого выдать, если его будут… заставлять.

– Боюсь, его знаний хватит, чтобы положить начало концу. Сейчас самое неподходящее время, мы были наиболее уязвимы… Где же вышла промашка?

– Как – где? – удивилась я. – Разве ты не думаешь, что это Бурхаев? Он видел Михаила Юрьевича, разговаривал с ним, а потом, когда сбежал, узнал, кто это, и…

– Возможно. – Дэн снова не дал мне договорить. – Но Ян уверен, что виноват не его отец, а у нас есть все причины верить Яну.

– Ян может ошибаться.

На это Дэн не нашёл, что возразить, и снова повисла тишина. Снаружи не доносилось ни звука, брошенный людьми город безмолвствовал, и я невольно представила себе тёмные улицы, пустые коробки домов, ржавеющие остатки автомобилей и начинающий подниматься над всем этим серый туман – испарения недавно прошедшего ливня. Наверное, отдельные клочья тумана в сумерках очень легко принять за плывущие по улицам призрачные фигуры когда-то живших здесь горожан.

– Тебе холодно? – спросил Дэн, обнимая меня ещё крепче. – Ты вздрагиваешь.

– Не холодно… Дэн, ведь Русь выиграла войну. Почему тогда у нас всё так плохо?

Он грустно вздохнул:

– Русь не выиграла войну. Выиграли только те, кому эта война была выгодна. Любая война всегда кому-то выгодна, ради выгоды они и затеваются.

– А революция? – помолчав, спросила я. – Тоже кому-то должна быть выгодна? То, за что боремся мы?

Дэн выдержал паузу, но всё-таки нехотя ответил:

– Конечно. Я не знаю, кому именно там, наверху, нужна наша борьба и для чего, но пока мы преследуем общую цель, это и не важно.

– А если это какие-нибудь подонки? Вроде Бурхаева или Ховрина? Если им просто нужна власть, чтобы переделать всё по-своему?

По голосу Дэна чувствовалось, что ему очень не хочется говорить на такую тему, но со мной он остался честен, и я это оценила.

– Может быть… Чёрт, да, скорее всего, это какие-нибудь подонки! Хорошие люди редко забираются наверх, тем более при нынешних обстоятельствах. Но сейчас они нужны нам. Всегда приходится идти на компромисс.

Этого он мог и не говорить: о компромиссах я, кажется, знала уже всё. Но чувство неправильности осталось. Не так я представляла себе борьбу за равенство и справедливость, не под началом неизвестных кукловодов, преследующих свои выгоды. Впрочем, если то, чего боится Дэн, – правда, то беспокоиться о будущем сопротивления уже не имеет смысла.

Словно услышав мою мысль, он тоскливо спросил:

– Дайка, я понимаю, ты слишком мало времени провела с нами, чтобы всё это значило для тебя так же много, как для меня или Михаила Юрьевича, но неужели тебе совсем всё равно?

Я почувствовала, что краснею, и порадовалась уже сгустившейся вокруг ночной темноте. Глупо пробормотала:

– Почему всё равно? Мне не всё равно…

– За сегодняшний день ты проявила эмоции, только когда стреляла из арбалета. Глаза у тебя горели, я даже залюбовался. А остальное… Такое ощущение, что тебя больше ничего не интересует. Даже дед Венедикт… Почему ты не спросила его о своих родителях? О других людях из вашей деревни – что стало с ними?

– Вы тоже ни о чём не спросили! – попыталась я защититься, но это прозвучало так жалко, что продолжать не захотелось.

Дэн молчал, и в его молчании мне почудилось отчуждение, поэтому я заторопилась ответить на его вопросы с той же честностью, с какой он отвечал на мои.

Да, конечно, я хотела спросить у деда Венедикта и о родителях, и ещё о многих, многих вещах! Я хотела говорить с ним долго и упоённо, забыв обо всём на свете, потому что он словно прибыл на машине времени из моего счастливого таёжного детства и этим вернул мне веру в чудеса. Я могла бы задать миллион вопросов, как это бывало на уроках, которые он преподавал маслятовским детишкам. Я очень хотела спрашивать, и спрашивать, и спрашивать… но боялась ответов. Боялась, что они будут не такими, какие я хочу услышать. Если дед Венедикт скажет, что оставшиеся тогда в Маслятах взрослые, все те, кого я знала и любила, мертвы, а саму деревню вместе с нашими собаками, коровами, свиньями, гусями и курами сожгли дотла? Если мама и папа не где-то рядом, во что я уже поверила, а ещё очень далеко, и неизвестно, сможем ли мы до них добраться? Или, о чём страшно подумать, дед Венедикт сам не знает, где их искать, и эта ниточка оборвалась с арестом Михаила Юрьевича?

Но пока мои вопросы не были заданы, а ответы на них не получены, у меня оставалась надежда. Пока ещё я могла чувствовать себя почти достигшей своей цели, почти счастливой, потому что, прости меня, Дэн, но я и была почти счастливой все эти дни, несмотря на то что твои надежды рухнули… И сейчас мне очень страшно обнаружить, что рухнули и мои.