Под флагом цвета крови и свободы

Господи, сами себя не жалели, пожалей хоть ты нас!..

Прохладная ладонь тронула его за плечо, и Дойли, вздрогнув, поднял тяжелую голову. На палубе уже вовсю пели другую песню, громкую и затейливую – а Морено, расстелив свой камзол на коленях и с иголкой в руках подшивая оторвавшуюся подкладку, сидела рядом с ним. Сбоку от нее прямо на палубе, укрывшись левой фалдой и рукавом, свисавшими вниз, сопел свернувшийся калачиком Карлито.

– Вам не понравилась наша песня? – тихо и спокойно спросила она, наматывая нитку на палец и перерезая складным ножом вместо ножниц. Дойли, застигнутый врасплох, нахмурился:

– Нет. Нет, с чего вы взяли?

– Да бросьте притворяться, – устало посоветовала Эрнеста, заканчивая работу и полностью укрывая спящего мальчишку починенным камзолом. Тонкие пальцы ее при этом быстро, едва заметно прошлись по черным кудрям Карлито, убирая закрывшие лицо пряди. – До сих пор вздохнуть толком не можете – я сперва даже подумала, что у вас сердце вдруг заболело. Знаете, бывает так, если долго не пить, а потом хватить лишнего – оно не в голову ударит, не в ноги, а именно сюда, – она приложила руку к груди и сделала глубокий вдох. – Но если будь дело в этом, вы бы разбудили мистера Халуэлла и попросили у него что-нибудь, верно? Стало быть, не сердце у вас болит – а может, и оно, только ром тут ни при чем.

– Все верно, – после долгого молчания согласился Эдвард. – Дело совсем не в роме.

– А в чем же? – спросила Морено, сложив руки на коленях и устремляя на него внимательный взгляд своих темных глаз, неправдоподобно ярких для этого серого, облачного утра. – Что с вами случилось, мистер Дойли? Какие у вас личные счеты с пиратами?

Эдвард ответил не сразу; никогда не будучи излишне застенчив, за исключением лишь ранней молодости и знакомства с Мэри Фостер, он все же с трудом представлял, можно ли говорить с пираткой о том, что, казалось, давно позабытое, вновь всколыхнулось с его душе вместе с услышанной песней.

– Это было давно, – глухим голосом начал он, глядя куда-то в пустоту. – Я тогда только-только стал четвертым помощником…

***

… Капитан Эванс был – что необычно – доволен ими. Старый военный, он твердо верил в то, что малейшая похвала развращает подчиненных, а потому никогда не позволял подобного ни себе, ни другим офицерам. Эдвард, имевший перед глазами лишь пример слабохарактерного пьяницы-отца, не считал такой принцип несправедливым: ему нравилась железная дисциплина на судне, а к старому капитану, при всей его суровости, он успел привязаться и чувствовал, что Эвансу тоже не совсем безразлична его участь. Исполнительный, старательный и схожий с ним по воззрениям юноша нравился капитану, так что тот, закрыв глаза на отсутствие у него необходимого образования, произвел его в лейтенанты и назначил четвертым помощником, а по возвращении в Англию намеревался отправить в офицерскую школу по рекомендации – иного способа попасть туда, за исключением особого героизма, у Дойли, не имевшего денег и слишком взрослого – ему уже сравнялось двадцать лет – не было.

Но у его покровителя все же имелась одна слабость, которую в последующие годы Эдвард нередко наблюдал и в себе: болезненная, яростная и беспощадная ненависть ко всяким нарушениям – правил поведения, корабельного устава, законов – и твердое стремление наказать ослушников. Не удивительно, что вольных морских разбойников, не стыдившихся своего дела, он ненавидел больше всех. Команда успела как следует понять это: и во время вчерашнего боя, длившегося почти целый день, и теперь, когда два десятка уцелевших пиратов, скованные по рукам и ногам, ожидали своей участи в трюме. Для капитана, да и для команды куда выгоднее было сохранить пленных и доставить в Англию, получив затем за это назначенное вознагрждение. К тому же возложенная на них миссия сопровождать «Альбатрос», грузовое судно, направлявшееся в Порт-Ройял, была уже благополучно завершена, местные воды благополучно проверены на отсутствие испанских судов, и ничто не препятствовало возвращению назад. Однако капитан Эванс распорядился иначе.

Эдвард, только-только сдав вахту – в бою ему удалось отделаться парой царапин, вследствие чего остаток дня, следующую ночь и все утро он провел, по очереди заменяя менее удачливых офицеров – как раз собирался отправиться спать хоть на пару часов, когда капитан подозвал его к себе и жестким, звенящим голосом велел вывести пленных на верхнюю палубу.

Эдварду и раньше доводилось исполнять разные непростые поручения Эванса: и собственноручно наказывать провинившихся матросов кошкой, и дважды объявлять команде об урезании и без того скудного пайка, когда корабль попадал в мертвый штиль, и спорить с боцманом Робинсом – изрядным пьяницей, но всегда столь яростно отстаивавшим интересы своих подопечных, что и теперь еще Дойли, закрывая глаза, видел это темно-багровое, с сизым носом и выпученными глазами, лицо, а в ушах у него до сих пор звенели бесконечные упреки в том, что матросы не могут голодать неделями, не спать по двое суток и более, сидеть в карцере за косой взгляд или брошенное от усталой злости ругательство, обходиться судовым врачом, который одновременно и кок, и священник, и второй плотник… Могут. А если и не могут, то должны! – с яростью возражал молодой Дойли, и тот, что глядел на его хищное, жадное до капитанской похвалы и мимолетного проявления собственной власти лицо через кривое зеркало десяти прожитых лет, не мог не признать, что этот юнец был в чем-то прав: моряк может вынести все, особенно если он матрос. Особенно – если он пират-матрос.

Но и тот, молодой и хищный, и даже повзрослевший на десять лет Эдвард Дойли никак не мог представить, что должен был чувствовать самый первый пират – даже под угрозой пыток пленные отказались сперва выдать своих командиров, поэтому пришлось килевать всех подряд – уже поднятый на рей, привязанный за руки и ноги к протянутой под килем корабля веревке – и знающий, что будет, когда за один из ее концов начнут тянуть…

Эдвард не отворачивался, не морщился, даже когда превратившееся в кровавый кусок мяса тело тяжело и мокро шлепнулось на палубу – Эванс приучал своих людей бестрепетно выносить и не такое. Дождавшись кивка капитана, он вместе с боцманом подошел к трупу, развязал охватывавшие ободранные теплые лодыжки и запястья концы веревки и принялся, не глядя в лицо, обматывать ими руки и ноги следующего пирата. Кто-то из пленных кричал на него, осыпая проклятиями и ругательствами, и от этого становилось немного легче – человеческий голос помогал отвлечься, не думать о том, что Эдвард делал прямо сейчас привычно и уверенно собственными руками. Лишь один раз он обернулся и посмотрел – но не на казнимого, а на капитана – и сразу же отвел глаза, не решаясь вздохнуть от подступившего к сердцу щемящего мучительного чувства. То был не страх, отнюдь нет – его наставник никогда не пугал Эдварда: даже теперь, когда тот стоял, сощуренными немигающими глазами впиваясь в медленно исчезавшую в кильватере человеческую фигуру, глубоко и тяжело вздыхая, так, что ему даже пришлось пойти на неслыханную поблажку своему телу, расстегнув верхнюю пуговицу тугого воротника – даже теперь капитан Эванс не внушал своему верному лейтенанту страха. Все можно было понять и объяснить – не теперь, но после, когда это закончится, спросить, нет ли у капитана каких-то распоряжений, почти незаметно проследовать за ним в каюту, и уже там, вдали от посторонних глаз, за спокойным течением чужой обстоятельной речи, все обязательно наладится…

Но пират булькнул кровью и поднял голову. Именно в тот момент, когда его товарищ – тот самый, проклинавший и ругавшийся – закричал, забился, осознав, что он следующий. Веревка, мокрая от крови, выскользнула из рук Эдварда, он метнулся поднять ее – и осекся, увидев страшное, нечеловеческое уже лицо предыдущего казненного. У того изрезаны были лоб, щеки и подбородок, половину носа вместе с правым ухом снесло, как бритвой, а где-то на скуле страшно белела кость; но глаза были оба целые и совершенно живые, устремленные прямо на обреченного товарища. Тот даже кричать перестал и стоял абсолютно неподвижно – бери и вяжи, но забытая веревка валялась на палубе под ногами у Эдварда, а сам он не то что о ней, он собственное имя едва ли вспомнил бы в тот момент, глядя на ожившего мертвеца перед собой. Пират скалил окрашенные густой, вязкой кровью зубы и смотрел в ответ.

– Паршивое… пар… шивое у вас корыто, – прохрипел он, косясь на застывшего, белого Эванса. – Днище гладк… кх, кх… гладкое, киля будто и нет.

Дойли, отмерев, тоже с ужасом воззрился на капитана: тот, тяжело дыша, рвал от горла расстегнутый воротник и глядел на пирата налитыми кровью глазами, каких Эдвард никогда раньше у него не видел. В тот момент он впервые в жизни испытал страх перед человеком, под началом которого ходил полных четыре года.

– Взять его, – таким же хриплым, задушенным голосом распорядился Эванс. Боцман Робинс еле слышно выругался, отпихнул замешкавшегося Дойли и наклонился за веревкой:

– Шевелись-ка, парень. Еще раз…

Схваченный пират не сделал никакой попытки высвободиться – наоборот, сам протянул к Эдварду ободранные до мяса руки и снова забулькал своим жутким смехом, когда тот не с первого раза сумел затянуть узел непослушными пальцами. Остальные пленники молчали, и эта мертвая тишина стала последней каплей: капитан Эванс тяжело, всем своим затянутым в мундир корпусом развернулся к стоявшим у каната матросам и заорал не своим голосом:

– Тяните же!

Заскрипели веревки, и окровавленное тело снова исчезло за бортом. Эдвард, слегка пошатываясь – он еще верил где-то в глубине души, что все только что произошедшее было лишь плодом его воспаленного тропическим солнцем разума – уперся обеими руками в планшир и закрыл глаза. Под веками болезненно ярко горели розовые пятна расплывавшейся в кильватере крови – но если не глядеть на них и не думать о том, что именно через минуту-другую извлекут из-за противоположного борта, терпеть еще оставалось возможно…

Вытащенный из воды труп молчал – это было и понятно, разве мертвые могут говорить? – поэтому Дойли, немного отойдя от первого щемящего ужаса, оказался в силах отправиться снова помогать боцману. Развязывая веревки, он спиной чувствовал тяжелый взгляд капитана.

– Вон того. Волчонка, – распорядился Эванс, указывая на одного из пленных пиратов – тот казался совсем мальчишкой, не старше пятнадцати лет – худой, как щепка, но со злыми и умными глазами, неотрывно следившими за окружавшими пленных вооруженными солдатами – и при виде него у Дойли снова тревожно кольнуло сердце. Еще раньше, чем он успел добраться до приговоренного, тот сам шагнул ему навстречу, гордо вскинув подбородок – и неожиданно между ними вклинился кто-то третий. Рослый, на две головы выше Эдварда, он и со связанными за спиной руками и в кровь разбитым ртом смотрелся внушительно – Дойли мгновенным, отточенным жестом наставил на него пистолет, но здоровяк не отступил:

– Берите меня, а парня не трогайте. Он не из нашей команды, мы его просто в плен взяли и заставили работать!.. – громко и неумело соврал он, впиваясь умоляющим взглядом в лицо Эдварда. Глаза у пирата неожиданно оказались голубыми, как небо в ясную погоду, и удивительно честными: такие Дойли доводилось видеть у самых порядочных людей, довольных своей простой, немудреной жизнью – и само лицо его внушало какую-то смутную приязнь, будто лист бумаги, заполненный аккуратным и очень крупным почерком.

– Брось, Билл, – одернул его другой, щуплый и невысокий не то испанец, не то итальянец – разобрать из-за размазавшейся по лицу крови и распухшего, явно сломанного носа было сложно, а Эдвард вдобавок не горел желанием внимательно рассматривать очередного приговоренного к мучительной смерти – в том, что следом за мальчиком капитан Эванс назовет именно этих двоих, он даже не сомневался. Здоровяк повел массивным плечом, отмахиваясь от товарища, но не сдвинулся с места.

– Вам же плевать, кого забирать, – упрямо повторил он, глядя на Эдварда с таким видом, словно именно от того зависело, чья жизнь оборвется следующей. – Пощадите, сэр, уж на моей-то душе грехов всяко больше, чем на его!.. – резкий удар прикладом ружья по ребрам заставил его умолкнуть, сложившись пополам.

– Всем вам одна судьба будет, подождешь, – мрачно отрезал Робинс, проводя по воздуху тяжелым дулом. – Эй, парень, ты чего застрял?

– Не надо, мистер Катлер. Уж помереть я как-нибудь сумею, это ж не бегущий булинь завязать, – сквозь зубы бросил мальчишка, с вызовом глядя на своих палачей – даже Робинс поневоле осекся, чуть аккуратнее необходимого прихватив его за разорванный ворот рубашки:

– Шагай!

Здоровяк Билл, отступивший было после удара в сторону и тотчас удержанный в этом положении своим осмотрительным товарищем, вновь дернулся им навстречу – казалось, он упорно не желал мириться с неизбежным – однако его вдруг оборвал негромкий, жутковатый чавкающий звук, похожий на не то вздох, не то всхлип. Казавшийся мертвым пират вновь поднял голову: все лицо его было изрезано до мяса, а глаза уже не закрывались разорванными веками, но распухшие, посиневшие губы все еще растягивались в непобедимой усмешке.

– Эй, вы, ублюдки красномундирные, – при каждом слове выплевывая на палубу пенистую кашу из слюны и крови, медленно, четко выговорил он. – Кончилась у вас фантазия али как?

– Взять его! Еще раз, немедленно!.. – вместо прежнего сиплого шепота другим, высоким, почти срывающимся во взвизг голосом вмешался капитан Эванс: руки его при этом тряслись, как у последнего пьяницы, а пальцы правой непроизвольно дергались в сторону заткнутого за пояс пистолета. В подобном состоянии он бывал нечасто, но мог в нем застрелить кого угодно; только это и заставило Эдварда преодолеть отвращение и ужас, еще раз приблизившись к не желавшему умирать пирату. Забытого мальчишку швырнули обратно в толпу пленных, и заступавшийся за него здоровяк сразу же оттеснил его подальше от вооруженных солдат. Все хранили молчание: и пираты, и их конвоиры, одинаково сознававшие, что близится развязка этой чудовищной ситуации.

Когда окровавленное тело снова вытащили из воды, сам капитан Эванс направился к нему и ткнул носком сапога в обнажившееся мясо бока. Эдвард, не решаясь ни вздохнуть, ни сглотнуть огромный горький ком в горле – для него оставалось загадкой, как его до сих пор не вывернуло наизнанку – осторожно опустился на корточки и дотронулся до шеи пирата, нащупывая пульс – в глубине души он отчаянно молился, чтобы тот наконец оказался мертв. Пальцы легко нащупали нужную вену, но почувствовать что-нибудь, кроме собственного бешено бьющегося сердца, Эдвард не мог. И отдернуть руку тоже – капитан Эванс стоял прямо над ним и глядел сурово, испытующе:

– Ну?..

Огромным усилием Дойли заставил себя убрать пальцы и разогнуться. Глядеть в лицо Эвансу он не осмелился:

– Полагаю, он… мертв, сэр. После такого никто… – закончить фразу ему помешал новый приступ хрипа и бульканья, вырвавшегося из легких пирата.

На Эванса страшно было смотреть. От обычного ледяного спокойствия не осталось и следа: не страшась запачкать руки, он наклонился и схватил казненного за грудки.

– Как ты смеешь? Как смеешь? – зашипел он с почти безумной яростью. – Как ты можешь…

– Могу, не сомневайся, – прямо в его белоснежный воротник выплюнул тот густые шматки крови с остатками зубов. – Я – их квартирмейстер. Слышишь, ты, а, паскуда в галунах позолоченных? Они меня выбрали, сами выбрали! Не дождешься, не сдохну – никого из них ты под киль не отправишь больше прежде меня!.. – он громко, хрипло расхохотался и не умолк даже в ту секунду, когда Эванс, задыхаясь, рванул с пояса пистолет…

Эдвард, пошатываясь, осторожно спустился в трюм – слава Богу, его отсутствия никто не заметил. Эхо выстрела еще долго раздавалось в его ушах: так с ним бывало в самом начале службы, когда он юнгой подносил ядра и порох на опердеке, а затем, казалось, прошло навсегда – Дойли даже слегка гордился тем, что сохранил, в отличие от многих других мальчишек в той же должности, свой острый, как у кошки, слух. Теперь же было куда хуже, чем после целой канонады над самым ухом: Эдварду мерещился снова и снова тот единственный выстрел, обмякающее в футе от него истерзанное тело, и мысль о том, что все это зверство продолжается на верхней палубе, казалась невыносимой.

Но, как бы плохо ему не было, Эдвард почему-то ни на секунду не задумывался о том, чтобы пойти в кают-компанию. Почти целый час он сидел, скорчившись на грязных бочонках, понемногу даже перестав прислушиваться к доносившимся сверху проклятиям, крикам боли и периодически раздававшимся выстрелам. При всех своих недостатках, Дойли отнюдь не был глуп; и разум его, очистившись от ужаса и необходимости постоянно ожидать чужих распоряжений, понемногу начинал действовать…

***

– И тогда вы придумали какой-то план, – спокойно, без особых эмоций выслушав его рассказ, даже по прошествии лет порой ужасавший самого Эдварда яркостью воспоминаний, предположила Эрнеста. Мужчина с вымученной усмешкой пожал плечами:

– Не совсем… У меня не было ни малейшего сомнения в том, что добром это не кончится.

– Но вы все равно рискнули, – задумчиво возразила Морено. Эдвард кивнул:

– То… то, что было – продолжалось до вечера. В живых осталось меньше половины, когда капитан велел загнать пленных в трюм и сказал, что продолжит на следующее утро. Офицер, который должен был руководить ночной вахтой, был не слишком усерден к работе и не стал возражать, когда я предложил поменяться. Я дождался темноты: часовые уже почти засыпали, нужно было постоянно их одергивать, но я этого делать не стал…

***