Под флагом цвета крови и свободы

Взять ключи от карцера из кают-компании оказалось удивительно просто: у Эдварда даже не дрожали руки, когда он, усиленно изображая расслабленный и сонный вид, отвечал на приветствия остальных офицеров, уже ложившихся спать, рассеянно шаря по столу якобы в поисках своей трубки. Спрятав в рукав тяжелую связку, он небрежно закурил, пожелал всем доброй ночи, вышел вон и лишь тогда запоздало осознал, что упустил свой последний шанс отказаться от задуманного. Холодные ключи мерзко оттягивали руку, впивались в ладонь острыми зубцами и пахли солью и медью – точь-в-точь как разлившаяся после выстрела по палубе кровь; Эдвард вздрогнул и прибавил шагу.

Сторожили пленников всего двое конвоиров – ни одного из них Дойли не знал в лицо, но теперь это было к лучшему: меньше волнения и страха убить. Первого, долговязого и с рябым глуповатым лицом, он оглушил одним коротким и верным ударом по затылку, второго – тот обернулся, но не успел вскрикнуть – сгреб за грудки, зажав рот ладонью, и быстро, резко направил кулак в чужую челюсть. Хруста кости не послышалось, однако незадачливый часовой обмяк мгновенно; убедившись, что оба они дышат, Эдвард стянул с себя шейный платок, разорвал пополам, соорудив два нехитрых кляпа, оттащил обоих подальше от двери и связал между собой найденным тут же обрывком веревки. Должно быть, пленные по возне за дверью догадались, что происходит: когда Дойли вошел внутрь и приблизился к клетке, они уже были на ногах, во все глаза рассматривая своего нежданного спасителя.

– Вы проиграли нам и прекрасно это понимаете, – обратился сразу ко всем Эдвард: капитана, как он узнал перед вахтой, казнили еще днем, следом за отважным квартирмейстером, так что человека, способного отвечать за всех, среди уцелевших не имелось. – Я дам вам шлюпки, запас еды и воды, позволю уйти и не открою огонь, если вы дадите слово не пытаться нас больше атаковать

– А что же мы скажем на Тортуге, когда спросят, где наши братья? – негромко поинтересовался кто-то из темноты, поддержанный чуть слышным быстрым говором остальных – кажется, тот самый здоровяк, что заступался днем за приговоренного мальчишку. Щуплый испанец – тот, что днем вел себя благоразумнее прочих – прихрамывая, добрался до решетки и предостерегающе поднял руку:

– Погодите-ка все! – Его цепкие черные глазки сразу же впились в лицо Эдварда: – Откуда нам знать, что это не ловушка?

– Я не настаиваю, – холодно отрезал Дойли, гадая, сколько времени пройдет, прежде чем его хватятся наверху. – Можете остаться и разделить участь своих братьев, если желаете.

– Вот как? – хищно оскалился сидевший возле решетки чернокожий африканец-пират – видно, из беглых рабов, но на удивление хорошо говоривший по-английски. – А если мы согласимся, а после того, как ты откроешь дверь, перережем тут всех, пока спят?

– У вас ничего не выйдет, – теряя терпение, покачал головой Эдвард. – На этом судне почти сто человек, а вас сколько осталось – пятнадцать, двадцать?..

– Восемнадцать, – мрачно подытожил щуплый испанец и просунул между прутьями решетки окровавленную грязную руку: – Хорошо, даю слово, что мы не нападем сегодня. Чего ты сам-то хочешь за свою помощь? У нас ничего нет, разве что можем взять тебя с собой.

Эдвард брезгливо дернул щекой, проигнорировав предложенную руку. Отвращение, которое ему всегда внушала любая нечистота, на секунду взяло верх, и он даже пожалел, что решился помочь этим людям, но совладал с собой и вставил ключ в замочную скважину:

– Мне ничего не нужно. Уходите, и, надеюсь, больше нам никогда свидеться не доведется.

Он не смотрел на то, как, опираясь друг на друга, выбирались из клетки обессилевшие от ран, полученных в последнем бою, и вынужденного двухдневного поста люди. Эдвард так быстро, как только мог, вывел их на полупустую шлюпочную палубу и помог спустить на воду два ялика: в обоих, по счастью, уже лежали запасы еды и воды, да и сами пираты быстро срезали припасы, лежавшие в остальных лодках, и погрузили к себе.

– Уходите скорее, – тревожно озираясь на марсы, где дремали двое «вперед смотрящих», прошептал Дойли. – Плывите на юго-восток – до берега меньше тридцати миль.

– Погоди, парень! – тот самый здоровяк-заступник, теперь стоявший в шлюпке и помогавший устраивать наиболее слабых и тяжелораненых, запрокинул голову, хватаясь за швартовочный конец: – Ты что же, не пойдешь с нами?

– Брось, Билл! Отправляемся, – вмешался приятель-испанец, но здоровяк лишь упрямо тряхнул густой, неровно стриженой челкой цвета темной соломы:

– Погоди, Ченси. Ты что, не видел их капитана? Эй, парень – как там тебя? – он умоляюще покосился на Эдварда. – Не дури, а? Он тебя прикончит, когда узнает, что ты помог нам!

Мгновение Дойли колебался, затем наклонился и протянул здоровяку запасную пару весел.

– Капитан Эванс ничего не узнает, – произнес он с куда большей уверенностью, нежели испытывал на самом деле. – У меня своя дорога, а у вас своя: мне нельзя идти с вами. Желаю вам удачи – и прощайте!

– Э нет, сынок, это так не работает, – прошамкал не выбитыми зубами старый матрос, баюкая замотанную окровавленной тряпицей левую руку; седые волосы его, вылезавшие из-под синего ситцевого платка, развевались по ветру, однако глаза, слезящиеся, все в красной сетке, расползшейся по белкам, глядели поразительно ясно и твердо: – Ты нарушил приказ, значит, можешь сделать это снова. У нас говорят: пират однажды – пират на всю жизнь…

– Мистер Пакстон, ради всего святого, не сейчас!.. – раздраженно перебил его щуплый испанец. Сидя у румпеля, он наклонился вперед и дернул того, кого звал Биллом, за рукав: – Этот человек прав: это его дело. Море тесно, разочтемся однажды, – пообещал он, скупо оскалившись в лицо Дойли, и сразу же повторил тихо, но яростно: – Отправляемся!

Здоровяк Билл Катлер колебался, не желая, точно так же, как и днем, мириться с творящейся, в его понимании, несправедливостью; однако привычка повиноваться товарищу, чьему уму он безоговорочно доверял, взяла верх: медленно, неохотно он уселся на свое место и подтянул к себе пару весел. Эдвард еще долго глядел на черную воду, даже когда оба ялика уже исчезли из поля его зрения, охваченный странной, непонятной тоской – будто столкнулся с каким-то мучительным, но неизбежным явлением – затем, кое-как пересилив себя, поднялся опять на верхнюю палубу, разбудил и чуть менее резко, нежели обычно, отчитал заснувших дозорных. Вскоре он сдал вахту своему ни о чем не подозревавшему сменщику, отчаянно зевавшему и наверняка про себя проклинавшему и капитана, и пленных, и собственное когда-то принятое желание служить во флоте, сухо сообщил, что все в порядке, и отправился спать.

Капитан Эванс, что предсказуемо, был в ярости – тем более сильной, что излить ее на ускользнувших пиратов не представлялось возможным. Эдвард, впрочем, мирно спавший вплоть до той минуты, когда надрывный бой рынды возвестило всеобщем сборе, почему-то не испытал особого страха. Словно бы весь его ужас так и остался похоронен в том мгновении, когда непонятно как восстававший раз за разом из мертвых пират распластался по палубе с простреленной капитанской рукой головой: холодно и механически Дойли ополоснул лицо ледяной водой из рукомойника в углу кают-компании, застегнул на все пуговицы китель и вышел на палубу. Там уже чуть ли не ползал в ногах у капитана его давешний сменщик, уверяя, что пленные покинули борт не в часы его вахты. Прежний Эдвард, вероятно, ощутил бы ощутимый укол совести – тот же, что отпустил минувшей ночью выживших преступников, не испытал ровным счетом ничего, спокойно встретив тяжелый взгляд Эванса:

– Мистер Лавхарт говорит, что, помимо него, сегодня ночью дежурным офицером был ты. Разве твоя вахта не должна была быть с утра?

– Я поменялся с мистером Калленом, сэр. Его рана не позволила бы ему должным образом исполнять свои обязанности вчера, – как механическая кукла, пустым голосом пробормотал Дойли. Обычно такой тон был Эвансу по душе, однако на сей раз нервы у него все-таки сдали:

– Должным образом?!.. Пленники сбежали – это тебе известно?

– Никак нет, сэр, – глухо отрезал Эдвард – и сразу же ахнул задушенно, схваченный железной рукой Эванса за ворот:

– Они не могли уйти сами, им кто-то помог. Ты или он, – капитан яростно ткнул пальцем в захлебывающегося слезами Лавхарта, – кто-то один из вас предатель! Или сразу оба… Отвечай – отвечай, мальчишка, ты это был?! Вы все, – отбросив от себя Эдварда, как наскучившую вещь, повернулся он к вытянувшимся во фрунт всем членам команды: офицерам, солдатам и матросам, – любой из вас мог быть их сообщником! Вы… Вы все здесь – все преступники!..

– Они тоже люди, – неожиданно даже для самого себя проговорил Эдвард именно то, что смутно терзало его все минувшие сутки – не слишком громко, скорее для себя, чем для других. Но в царившей вокруг гробовой тишине его слова прозвучали подобно пистолетному выстрелу.

– Кто, команда? Да какие они… – отмахнулся от него Эванс с нескрываемым пренебрежением, запнулся, замер и ужасающе медленно поднял загоревшийся безумным подозрением взгляд: – Или ты… ты о них?..

Никто вокруг не смел шелохнуться, не то что поднять голову – и в этой тишине, уже не мертвой, а живой, звенящей в воздухе, Эдвард шагнул навстречу капитану и с какой-то тихой, безотчетной гордостью улыбнулся, не отводя глаз. Одну мучительно долгую секунду оба они, наставник и ученик, смотрели друг на друга – затем Эванс по-волчьи усмехнулся и склонил голову, будто готовясь рявкнуть: «Взять его!» – и Эдвард, уже готовый к этому, в последний раз глубоко, всей грудью вдохнул свежий, свободный морской воздух. А затем грянул гром.

Грянул не в переносном, а в самом прямом смысле – правый борт рассыпался тучей щепок, послышались крики раненых, и Эдвард, отряхнувшись и вскочив на ноги, огромными глазами, которым с трудом верил, впился в огромное кровавое пятно, растекавшееся по палубе под стволом отброшенной взрывом вертлюжной пушки – все, что осталось от капитана Эванса…

А поверх фальшборта – тут закричали и те, кого не задело первым залпом – уже виднелись стремительно приближавшиеся с наветренной стороны никем прежде не замеченные испанские галеоны, те самые, проверить отсутствие которых от них и требовалось. И Эдвард – осознавший внезапно, что за непонятно какие заслуги отпустивший ему его грех Господь пронес смертную чашу мимо него – неожиданно бросился к штурвалу и прокричал во все это человеческое месиво, организовать которое теперь означало единственный шанс на спасение:

– Все по местам! Готовимся открыть ответный огонь!..

***

– …Теперь вы все знаете, – завершил свой рассказ Эдвард, невольно снижая голос при виде непроницаемого выражения лица девушки. – После боя меня призвали в Англию и отправили в офицерскую школу на государственный счет – за отвагу. О том, что произошло до боя, те, кто не погиб, предпочли молчать: они считали, что я спас всех, и в благодарность скрыли мое преступление. Я не смог узнать Билла там, на острове, но я увидел Винченсо Алигьери во время нашей стоянки на Меланетто и понял, кого спас тогда. – Морено молчала, низко опустив голову, и Дойли осторожно тронул ее за плечо: – Вы гневаетесь на меня?

Эрнеста вздрогнула, подняв на него черные, невообразимо усталые глаза:

– Как я могу гневаться на вас за спасение моих друзей? Вы же не могли тогда знать, что все так обернется… – голос ее предательски сорвался: – И никто не мог этого знать…

– Сеньорита, – охваченный каким-то странным чувством, Эдвард внезапно взял ее за руку, пытаясь утешить этим неловким жестом. – Сеньорита, это вы напомнили мне о том, что я так старался забыть все эти годы. Не вините себя в том, что не зависело от вас. Не сомневаюсь, что вы сделали все возможное, дабы спасти тех, кто вам дорог…

– Вы просто боитесь стать таким же, как Эванс, – резким, злым тоном, которым она всегда глушила собственные порывы слез, перебила его Морено. – Я повидала подобных людей и могу вас заверить: вы – не станете.

– Но я убивал пиратов, – почти шепотом возразил Эдвард. – Я вешал их десятками, вешал бы и сотнями, если бы мог. Я хотел построить свою жизнь, а средства меня не заботили.

Морено понимающе усмехнулась, сматывая нитки и заворачивая в парусину свое нехитрое рукоделье. Камзол она, однако, не спешила забирать: Карлито еще не проснулся:

– Все мы совершаем ошибки в молодости, мистер Дойли. Когда-нибудь я расскажу вам о моих, – темные пальцы ее осторожно, недоверчиво легли на локоть Дойли.

Глава XVIII. Двойное неповиновение

– А я говорю – никакой стоянки мы здесь делать не будем! И, будь добр, даже не заговаривай больше об этом, – уже не в первый раз повторял капитан Рэдфорд, сверля глазами ясную голубую линию горизонта так, будто желал испепелить ее взглядом. Ручки штурвала «Попутного ветра» скрипели под его пальцами, а из-за довольно сильного встречного течения создавалось впечатление, что корабль тоже неодобрительно вздыхал всеми снастями на ветру. По правому борту, чуть отставая, степенно нес свое тяжелое тело «Морской лев» – как следует отремонтированный и заполненный отчасти матросами с «Попутного ветра», отчасти – новичками, набранными на Тортуге в несколько остававшихся после памятного праздника дней. Последние, к слову, оказались достаточно толковыми людьми, что выяснилось в первых же двух абордажах, после которых трофейный галеон значительно осел под тяжестью многочисленных тюков с табаком и хлопком в его обширных грузовых отсеках.

Однако отнюдь не все столь радужно обстояло с командованием самим «Морским львом»: по правилам, оставаться на нем шкипером должен был Генри, чего Рэдфорд в силу понятных причин не допустил и после назначения, казалось, вознамерился вовсе постоянно держать того при себе. Следующей по старшинству была Эрнеста, но от нее как от штурмана требовалось постоянно находиться подле капитана; поэтому на «Морской лев» отправились Макферсон и Морган. С ними должен был перейти и Эдвард Дойли, но он наотрез отказался выполнять распоряжение капитана, и Эрнеста, неожиданно вставшая на его сторону, применила свой обычный прием: не слушая никаких возражений, вломилась в каюту Джека с двумя полными бутылками рома и заперла дверь. После почти двухчасового спора, сопровождавшегося взаимными обвинениями, ругательствами на десятке разных языков, совместным распитием рома и уже более дружественным пением, отперев дверь, слегка шальная от хмеля Эрнеста выбралась на палубу и со смехом сообщила Эдварду:

– Можете класть свои вещи на место – вы остаетесь!..

Дойли тогда промолчал: сам он уже приготовился к неизбежному наказанию за ослушание, но у Морено был талант влиять на Рэдфорда: на «Морском льве» она же, несмотря на его требование не делать этого, бывала регулярно, вдрызг ругаясь с Морганом и инициируя постоянный обмен людьми между двумя кораблями – обычно разумный и обоснованный, и большинство этим объясняло отсутствие возражений от капитана. Эдварду же очевидна была и иная причина: на другой день после отплытия он стал свидетелем, как Эрнеста, злая и решительная, чуть ли не за шкирку приволокла обратно на борт «Попутного ветра» Карлито – у мальчишки была рассечена губа и под глазом наливался огромный синяк, однако выглядел он куда бодрее прежнего – похоже, Морено остановила расправу в самом начале.

Рэдфорд спорить не стал. Ни тогда, когда Эрнеста с места в голос начала кричать, что Карлито не вернется на «Морской лев», ни когда она, уже успокоившись, сообщила, что мистер Фрэнк Морган отлично устроился на новом судне, так что «Попутному ветру» требуется новый рулевой. Да и в целом, кажется, вздохнул спокойно, когда прекратились бесконечные избиения матросов: благодаря пошедшим в гору делам и без столь жестоких мер удавалось поддерживать дисциплину внутри команды. Словом, до сегодняшнего утра в команде все было настолько замечательно, что Эдвард даже слегка сомневался в своей осведомленности насчет действительного положения дел.

– Что это с ним? – не без любопытства спросил он у как раз закончившего отчитывать новичков–такелажников Рыжего Айка – тот, временно заняв пост рулевого Моргана, всеми силами старался теперь подражать ему. Получалось скверно: Айк был по натуре парнем веселым и отходчивым – вот и теперь он добродушно ухмыльнулся и пожал плечами:

– Мается парень. Просит зайти в местный порт, мол, повидать ему свою разлюбезную не терпится, а нам туда соваться совсем не с руки. Видите ли, мистер Дойли…