И бывшее становится небывшим,
не музыку – иной порядок слышим,
и где ты, смерть, где жало, где коса?
Сердечко робким страхом обмирает.
Она жива, она не понимает,
как провела проклятых три часа.
55
Над умершей свет газовый, нимб синий,
почти что жизнь: черты укрупнены
лица, есть в строгости цветов и линий
дословно, точно сбывшиеся сны;
твои глаза – две бездны светло-серых,
и груди утучнились, поднялись.
Большую силу обретает вера,
забравшись в небо, в этакую высь.
Но я не верю. Где морщины, пряди
седые, где убытки стольких лет,
мои следы где? В светлом вертограде
предвижу я лишенную примет
тень ложную: душа скорее тела
в нас гибнет – до последнего предела.
От страха умирает…
56
Мысли мелькали такие, но делалось нужное дело,
руки ворочали ломом, ноги вглубь заступ давили;
не отставала она, не халтурила; мерзлые глыбы
молча ворочали, злобно – и углублялась могила.
Надо хотя бы полметра земли над тобою насыпать,
чтоб защитить милый труп от собак. Уже руки в мозолях…
Эта оставлена стройка давно: еще при коммунистах
старое здание школы забором глухим обнесли и
сроки означили школьникам, но подросли поколенья,
старый забор покосился, деревья кругом подпирают,
десятилетья развалинам вид придают благородный;
семь лет назад заявились какие-то люди, пригнали
технику – вот они, оба заржавевших, замерших крана.
Если у этого места гений есть, он – лежебока,
он – разоритель строителей, он – устроитель поджогов.
Ну так прости и прощай. Крест из веток, тут найденных, сделал
и положил над тобою – прощай; вспоминаю, как было
в нашей любви; только руки трясутся – усталость
ходит в них так ходуном, я застегивать куртку пытался –
пуговицы обрывал, на гнилых не удержатся нитках,
я зажимал их в горсти: упустить – так оставлю улики.
Надо бы взять чего выпить, и горькое курево горло
кашлем надсадным дерет. Я приду домой – выпью, найду там.
57
Мы отошли от места, мы молчали,
она ко мне пыталась потянуться,
приникнуть как-то – я не обращал