Полёт японского журавля. Я русский

– Молодец. Одобряю. Но это не то слово. Путешествие, это праздное занятие. В этом есть часть здорового любопытства. Но человек постигает путь, совершая всякий раз подвиги.

– Быть героем?

– Герой тут не причём. Герой это ярость, истовость. Человек же свет несёт, и идёт он по жизни к нему, к свету. Причём тут геройство? Нет, паря, героем быть не трудно, тем более что его создают другие. А ты сам? Куда идёшь, для чего? Задавал такой вопрос себе?

– Мы идём строить зимовьё.

– Это верно. А ну-ка, погодь.

Они уже успели прошагать около часа, держась некрутого косогора, и поднявшись на его вершину, старик остановился. Он пригнул своё высокое тело, словно хотел спрятаться. – Скажи, видишь чего, али мне показалось. Впереди, вон у той берёзины.

– Что-то есть. Не пойму.

– Вот и я не пойму. Зрение совсем никчёмное стало.

Они прошли старую деляну и оказались перед огромным пнём, лежащим посреди неглубокой утоптанной тропы. Дальше начинался распадок, уходящий в высокие кручи, было очень свежо, и хоть светило майское солнце, в набитой зверем тропе ещё лежал старый крупнозернистый снег.

…– Так-то паря, не зевай.

Подойдя ближе, они увидели, что на пне брюхом книзу, лежал нанизанный на сук дикий кабан. От мёртвого животного уже тянуло спёртым духом, вокруг летало и ползало множество насекомых.

– Ход у них в этом месте, видишь тропу ихню. Здесь они переходят в тот ряж, а колоду лень обходить, они её и перепрыгивали. Она от лесорубов ещё осталась, видать не осилили, да и в какую пилораму она влезет. Кедр-то не гниёт долго. И вишь, что удумали? У кого-то голова сообразила в ствол рогатину врезать. Кабан бежит и по привычке сигает через кедрину, а лезвия не видит. Так себе брюхо и распорол. Может, и не первый.

– Кто же это смог такое сделать, – дед Тимофей?

– Кто, кто? Пихто. Китайцы.

– И ничего нельзя сделать? Наказать.

– Не пойман не вор. Хотя, в лесу ничего не скроешь. Ладно, пошли отсюда. Пусть жрут свою тухлятину. Они с душком любят.

– Ты, наверное, шутишь?

– Какие тут шутки. Да шучу, конечно. У них этих тычек по тайге полно. Поставили и забыли. А от кабана им струя нужна, шкура на обувь, ну и желчь, да и копыта сгодятся. Мяса-то им хватает. Медведя они шибко любят, особливо лапы.

Они искали место для привала, солнце уже светило вовсю силу, растапливая крутые и глубокие распадки, всюду журчала талая вода, шумели на слияниях мощные потоки таёжных речек. Тайга открывалась Михаилу своим новым незнакомым лицом. Весна будоражила его, пробуждая спящую до этого дня силу созидания и любви ко всему живому. Он с восторгом смотрел вперёд, провожая уходящие в бесконечное пространство изумрудные сопки. Тайга шумела и дарила ему незнакомое, но желанное чувство свободы и радости. Всюду цвёл багульник, от него голова шла кругом. Увидав розовые склоны сопок, Михаил вспомнил сакуру. Первые минуты он даже не мог идти, настолько сильно захлестнуло его чувство щемящей грусти.

– Хорошо, – подтвердил старик, обходя заросли, задирая высоко ноги оттого, что они глубоко проваливались в мягкий мох, среди которого рос багульник. – Ты паря долго не стой рядом с этим растением. Оно хоть и красиво, да ядовито. Дурман это.

Вскоре они окончательно остановились. Когда Михаил скинул с плеч короб, ему на мгновение показалось, что он оторвался от земли, но это было обманчивое чувство. Земля по-прежнему держала его, но, несмотря на пройденные километры, ему хотелось бегать, словно он был маленьким ребёнком.

– А ты разбегись и оттолкнись, – предложил, улыбаясь, старик, бросая на землю свою котомку. Он также находился в состоянии лёгкости, и пробовал на упругость ноги. – Прыгни с камней тех, – предложил дед Тимофей.

– Я всё не пойму, где ты шутишь, а где говоришь серьёзно, – обиделся Михаил, уже возвращая себе привычную тяжесть.

– Это не шутка, это и не серьёзно. Всё в твоей башке. Как решишь, так и будет.

– Но я упаду.

– Может, и упадёшь, – спокойно рассуждал старик, осматривая местность хозяйским взглядом. – А, может, и полетишь. Тебя сейчас твой страх держит, и привычка, и не потому, что летать страшно, а потому, что не пришьёшь его ни к чему. Это как кобыле крылья. Ладно, давай делом займёмся. Ты разбирай инструмент, а я пробегусь, травки зелёной надёргаю, видел внизу у ручья лук дикий, в похлёбку самое оно.

Место, выбранное дедом Тимофеем, было скрыто от ветров склоном сопки, но с хорошим видом на утреннее солнце. Невдалеке в низине среди камней журчал ручей, где рос лук, за которым направился старик. Он сказал, что вода в этом ручье обладает силой, и сколько бы её не выпить даже ледяной; никогда не заболит горло. На вопрос, почему, он ответил, что с дуру, конечно, можно и захлебнуться, но что касается причины силы воды, то вся она в высоте, а точнее глубине. Забрались они действительно высоко, а, по словам Тимофея, все ручьи, выходящие из вершин, выдавливает из большой многокилометровой глубины, откуда они и набираются этой силы. Его познания природы всякий раз удивляли Михаила. Живя среди леса, старик вовсе не выглядел дремучим и угрюмым, ум его был подвижным, а знания самыми разносторонними. На вопрос, откуда они у него, дед Тимофей махнул рукой, сказав, что от всех понемногу. Это, разумеется, было лукавством. И речь, и осанка, и подход к любому делу выдавали в нём человека образованного, что в настоящей жизни приходилось тщательно скрывать.

Поужинав привычной лёгкой похлёбкой, они устроились у костра, заложив огонь кедровыми пнями, оставшимися после рубки; всюду, по-прежнему, были заметны следы старых делян. Теперь вокруг поднялся молодой лес, но, по словам старика, такое обновление происходило всегда. Лес вырастал, потом исчезал, и так повторялось тысячи лет и, наверное, больше. Колоды медленно разгорались, на поляне становилось всё теплей и теплей. Наконец, старик сбросил с себя одежду, и при свете костра Михаил снова увидел на его спине длинные рубцы.

– Это всё в прошлом, Миша, – непринуждённо произнёс Тимофей, поймав на себе взгляд. – В тот раз я тебе ничего не сказал, а теперь расскажу, потому что ты изменился. Теперь можно. Самураи это постарались. Один офицер японский приложил руку. Видать, неплохой рубака был, что так точно провёл. Мог же и кости задеть. А не задел. Но шрамы долго заживали, больше года. Что молчишь?

– А что говорить? Ты же сам сказал, всё в прошлом.

Старик нехотя кивнул:

– Так-то оно так. И сделано, и пережито, а в памяти всё равно хранится. А носить это, знаешь, в себе каково, как пощёчину, что на людях получил. Когда жалость к себе гложет и разъедает. Нужно время, или разговор душевный, иначе так и завязнет в глубине души боль.

Старик долго рассказывал о своей молодости, и о том, как перебрался с женой в Порт Артур, куда потом пришли японцы.

– Долго я держал в сердце ненависть, и не за эти шрамы, не за себя, но со временем и рубцы зарастают, и душа успокаивается.

– Вспоминаешь?

– Анну-то? А как же. Каждый день вижу её молодой.

– Прости меня, дед Тимофей.

– Это за что же? Ты брось на себя всю вину тянуть. Этак ещё один спаситель по земле пойдёт, а пока рано. Что было, то было. Прощать тебя не за что. Это тебе спасибо, что слушаешь меня, выговориться даёшь. А от молчания камень только родится. Оно хоть и тяжело, но не смертельно.

Без прелюдий старик улёгся на прогретое место, которое до этого отгрёб от углей, с таким расчётом, что искры летели от него, и укрывшись шинелкой, вскоре засопел.

Михаил ещё долго видел перед собой образ красивой русской женщины. Не зная, как она выглядела на самом деле, но почему-то ясно видел её черты. Спокойная стройная женщина с гладкой кожей лица, с выступающими линиями скул, яркими длинными бровями, почему-то тёмными. Потом он понял, что видел перед собой лицо Ядвиги, любовь к которой по-прежнему хранилась в глубине его сердца. Он понял, что ничего не уходит из человека, если хоть раз соприкоснулось с его душой. Оно лишь прячется в глубину, но продолжает греть и освещать. «Спасибо тебе, Ядвига. И тебе, дед Тимофей». Глаза медленно закрывались, открывая ему бесконечную вселенную, в которой он ясно видел яркую точку их костра и себя вместе с дедом.

Они поднялись рано, было свежо, костёр давно погас, но среди обгорелых смоляных чураков ещё прятался жар. Напившись воды, они первым делом поставили на огонь котелок. Ещё вечером деду Тимофею удалось стянуть с куста петлёй двух рябчиков. Старик назвал их каменными за то, что они не боялись и сидели до последнего, пока им на голову не накинули петлю. – Святая птица, божий подарок тому, кто в тайге потерялся. Бери её только в крайнем случае, – учил Тимофей.– Мы свою норму уже выбрали.

Пока томилась похлёбка, они успели свалить несколько осин, ровных и не очень толстых. По словам деда, осиновое зимовье может стоять сколько угодно, если место не сырое. Дерево и лёгкое, и прямое, а при высыхании не гниёт даже в воде.

– Зачем тебе зимовьё? – спросил Михаил, когда они завтракали. Старик дул на свою деревянную ложку, наполненную горячей похлёбкой, и лукаво посматривал на своего молодого ученика.

– Это не мне.

– Если не тебе, тогда кому?

– Тебе.

Михаил даже обжёгся. – Ты смеёшься? Нет, правда. Ты что, серьёзно?

– Вполне. Какие тут шутки, вон, сколько деревьев повалили. Это самое что ни наесть серьёзное дело.

– Объясни мне, я, правда, не пойму.

– У каждого охотника должно быть своё зимовьё. Ты его построишь, и оно будет твоим.