Друзья и недруги. Том 1

Но какой бы бесконечной ни казалась ночь, она неизбежно сменилась рассветом, и Робин, покинув постель, стал одеваться. По его взгляду и выражению лица Эллен поняла, что он уже далеко от нее и полностью поглощен заботами наступающего дня. Не тревожа его ни одним словом, она наблюдала за его сборами, не замечая, как теребит у груди мягкое теплое покрывало, которое Робин набросил на нее, когда выпустил из объятий. Полностью одетый, он застегнул пряжку ремня, прикрепил ножны с тяжелым Элбионом и, почувствовав взгляд Эллен, обернулся, подошел к ней, присел на край кровати и обнял.

– Почему опять в глазах слезы? – улыбнулся Робин и, поцеловав ее, предложил: – Если хочешь, я могу иногда ночевать у тебя, лишь бы ты никогда больше не плакала.

Он все правильно понял: слезы были вызваны осознанием, что минувшая ночь – последняя, проведенная с ним. Мысль о прощании с Робином была для Эллен нестерпимой. Она могла принять его предложение, оттянуть расставание, обманываться тем, что он рядом с ней. Но Эллен любила Робина. Она не хотела обременять его собой и потому отпустила, заставив себя улыбнуться в ответ:

– Нет, Робин, не хочу. Я очень люблю тебя, но ты меня не любишь, и нам пора окончательно расстаться. Я всегда буду тебе другом, знаю, что найду друга в тебе, и большего мне не надо.

Робин поцеловал ее в лоб с искренней благодарностью за сказанные слова и шепнул:

– Забудь меня поскорее, Нелли! Найди себе мужчину по сердцу, выходи замуж и будь счастлива. Я очень хочу, чтобы ты обрела, наконец, свое счастье!

– Так и будет, Робин! – заверила Эллен и поцеловала еще один раз, на прощание. – Однажды любовь придет и к тебе, чего уже я от души желаю.

Он рассмеялся, выражая всем видом, что у него сейчас слишком много забот, чтобы найти время для сердечных дел, простился с Эллен и ушел. Стоя в дверях, она провожала его взглядом, пока он не скрылся в лесу, потом начертила в воздухе знак, оберегающий от опасности, и вернулась в дом. Опустившись на кровать, Эллен долго сидела, глядя перед собой, и думала, что надо начинать жить заново. Рядом с ним, но поодаль, и так, чтобы он не догадывался, что у нее на сердце. Она никогда не разлюбит его, не полюбит никого другого – это было для Эллен яснее ясного. Но и свою любовь к нему она никому не откроет, и прежде всего – самому Робину. Все. Они расстались навсегда.

Наводя в доме порядок по своему вкусу, Эллен все время думала, как же ей быть. Одной оставаться нельзя: Робин очень быстро поймет, что он и есть причина ее одиночества, а поняв, начнет тяготиться Эллен, избегать ее. Но и выходить замуж она не хотела. Муж вправе рассчитывать на любовь жены и на все ее внимание. Замужество отгородит ее от Робина каменной стеной, и кто бы ни стал ее мужем, Робин вместе с ним возведет эту стену. Печальный пример Мартины был слишком памятен Эллен. Она не желала идти путем Мартины – разбивать сердце того, кто взял бы ее в жены, и навязываться Робину. Эллен хотела располагать собой, остаться свободной, чтобы в любое время иметь возможность быть рядом с Робином, если ему понадобится ее присутствие или помощь. Не выходить замуж, но и не оставаться одной – непростая задача. Где найти такого мужчину, связь с которым не могла завершиться замужеством, но и не стала бы позорной, как если бы Эллен была готова лечь с кем-то в постель, но отказалась идти под венец?

За спиной скрипнула дверь, и, обернувшись, Эллен увидела священника, крестившего сына Кэтрин и Джона. Он в нерешительности топтался на пороге, и его лицо выражало смущение.

– Вот, побывал у вас и узнал, что у тебя новоселье, дочь моя. Не совладал с любопытством и решил посмотреть, как ты устроилась. Позволишь войти?

– Конечно, отец Тук, – приветливо улыбнулась Эллен, сделав приглашающий жест.

Ее приветливость, казалось, привела священника в еще большее смущение. Он подошел к столу и, достав из объемной сумки кувшин с вином, головку сыра, большой кусок окорока и ковригу хлеба, водрузил все это на стол. Из сумки появились два кубка, а напоследок – распятие, которое отец Тук приладил на стену.

– Теперь хорошо! – сказал он, полюбовавшись делом своих рук. – Это мои подарки тебе в новый дом.

Как будто только сейчас вспомнив о чем-то еще, он нарочито громко хлопнул себя по лбу и извлек из складок широкого одеяния золотое ожерелье с голубой бирюзой.

– О главном подарке я и забыл! Не откажи, дочь моя!

Глядя, как отец Тук в неподдельном волнении перебирает в руке ожерелье, с каким трепетным ожиданием смотрит на нее, Эллен подумала: а почему бы и не он? Она хотела найти мужчину, с которым могла быть без угрозы непременного замужества, и вот он стоит перед ней. Священник, принявший обет безбрачия, он не сможет настаивать, чтобы она непременно венчалась с ним. За недолгое время знакомства с вольными стрелками отец Тук успел завоевать общую самую искреннюю приязнь. Всем хорошо известно, как мало священников сторонится женщин. Значит, в Шервуде ее никто не осудит, не удивится ее выбору. И сам он вполне приятный человек: мужественные черты лица, добрая улыбка, а под просторным облачением угадывалась крепкое сложение, не отягощенное полнотой.

– Такое красивое и изысканное украшение! – улыбнувшись, ответила Эллен. – Какая женщина смогла бы отказаться от такого подарка, да еще сделанного от всего сердца? Во всяком случае, не я.

Отец Тук мгновенно повеселел и осторожно, словно боялся спугнуть мотылька или птицу, спросил:

– Ты позволишь мне самому надеть на тебя эту безделицу?

Эллен в ответ повернулась к нему спиной, почувствовала, как ожерелье легло на грудь, а пальцы отца Тука, застегнув замочек украшения, едва ощутимо погладили ее по шее. Закрывая глаза, словно покоряясь судьбе, Эллен сказала себе: «Вот все и устроилось, как ты пожелала».

Глава двадцатая

Как много сил прикладывают люди, чтобы отвоевать у природы клочок земли, расчистить, застроить жильем, вспахать, освоиться на нем! И с какой легкостью природа быстро и властно возвращает то, что утратила по воле людей…

Робин очень медленно шел по тропе, в которой можно было угадать бывшую улицу селения только зная, что она когда-то здесь была. За два лета она густо проросла травой, вторая осень заносила ее листопадом. На выпасах, пашнях, лугах для покоса принесенные ветром семена деревьев дали ростки, и они, окрепнув, потянулись вверх, к солнцу. Каждый из них, еще совсем невысокий, безмолвно заявлял о себе. Вот клены, дальше – рябины, здесь через несколько лет вырастет березовая роща, а вот даже несколько дубов. Должно быть, желуди обронили птицы или дикие свиньи. Лес наступал, торопясь заполнить пространство, на котором всего полтора года назад жили и неустанно трудились люди, называвшие это место Локсли.

Волосы ворошил налетавший ветерок, напоенный ароматами осеннего леса, но среди них не было ни одного, что напомнил бы о селении: ни дыма очагов, ни свежеиспеченного хлеба, ни вспаханной земли, ждущей зерна. И все звуки вокруг принадлежали исключительно лесу: шуршание опадавшей на землю листвы, шорох травы под ногами, птичий щебет. Если припомнить, как было шумно в селении от людских голосов, конского ржания, мычания коров и блеяния овец, скрипа тележных колес, ударов церковного колокола, то сейчас можно было оглохнуть от тишины.

На огородах ничего не росло, кроме травы. Прошлогодний урожай овощей съели олени и кабаны, в этом году никто ничего не сажал и не сеял. Где уцелели изгороди, там на жердях появился лишайник. От домов почти не осталось следа – только камни, густо покрытые сажей, которую пока не отмыли дожди, и сквозь них тоже проросла высокая трава. Огонь лютовал, его атаки не избежала и церковь. Не избежала и не устояла под натиском пожара. Когда прогорели деревянные балки и каркас, кровля и стены обрушились и теперь лежали грудой развалин.

Глядя на останки церкви, Робин подумал о Клэренс. Сестра по-прежнему оставалась в Кирклейской обители. Эдрик сказал, что и до тех мест дошла весть об уничтожении Локсли. Когда Эдрик приехал навестить Клэренс, она бросилась к нему с воплем отчаяния: неужели оба ее брата погибли?

– Я не стал ее разубеждать, сказал, что и сам не ведаю о вашей участи, – хмуро говорил Эдрик. – Пусть лучше ставит по вам поминальные свечи, чем обмолвится – что в молитве, что на исповеди – о том, где вы теперь и что с вами сталось. Узнают, чья она сестра, и ей несдобровать: либо выгонят из обители, либо тот же Гай Гисборн заберет ее оттуда ради своих черных замыслов. Ни ты, ни Вилл все равно не сможете проведать ее. Вернется из монастыря во Фледстан, и тогда сам решишь, как открыть ей правду.

Робин был вынужден признать поступок Эдрика благоразумным, хотя ему было жаль слез, проливаемых Клэренс, которая думала, что осталась совсем одна. Робину было тягостно знать, что сестра считает их с Виллом погибшими. Вилл же только пожал плечами.

– Не думаю, что в слезах Клэр есть хотя бы одна обо мне! – сказал он. – Она никогда не питала ко мне особой приязни.

От сестры мысли Робина перешли к брату. Остановившись там, где раньше был дом Вилла, Робин сложил руки на груди и забылся в глубоких и невеселых раздумьях.

Вилл сильно изменился. Смерть дочери он пережил, скорбя по Эйслинн так, как сожалел бы о любом ребенке младенческого возраста. Он не успел привязаться к дочери, полюбить ее, как любил сына. Но гибель Элизабет словно вынула из груди Вилла прежнее, горячее и живое сердце, заменив его заиндевевшим осколком гранита. Он мог шутить и смеяться, но глаза, раньше полные теплого огня и золотистого света, всегда оставались холодными, внимательными, неулыбчивыми. Вилл снискал в Шервуде огромное уважение, его слово было вторым после слова Робина, но и побаивались старшего брата Робина тоже немало. Он не прощал оплошностей в ратной службе, не знал снисхождения к тем, кого обучал воинскому искусству. Жаловаться ему на усталость, просить хотя бы минуту отдыха значило нарваться на неприятности. Вилл был щедр не только на злую иронию, но и на подзатыльники и оплеухи. Имя, которым его называли в Шервуде, наполнилось новым смыслом. Даже друзья, жившие с ним в Локсли, забыли о том, что Скарлет – родовое имя матери Вилла, и понимали его так, как понимал и остальной Шервуд: алый, как кровь врагов, к которым Вилл не знал пощады.

Иногда, в редкие минуты отдыха и только в присутствии Робина, в нем проступал прежний Вилл, но ненадолго. И еще когда он навещал сына, в нем пробуждалось былое тепло. Дэниса Вилл любил с неистовой силой, которая угадывалась, хотя и не была видна всем. Любил и как сына, и как единственную память, оставшуюся от Элизабет.

– Я никогда не зову ее, и саму Лиз просил не приходить ко мне в снах. Слишком тяжело потом просыпаться, не находя ее рядом, – признался он Робину за кубком вина, – Она там, я здесь, и мои глаза должны видеть то, что есть, а не то, о чем бы мечталось.

Элизабет! Вилл прав: нет смысла в сожалениях, но Робин не мог не сожалеть о ней. Когда-то он сам был почти влюблен в нее, восхищался Элизабет, ее красотой, преданностью Виллу и безграничной любовью к нему. Элизабет, как же твой уход обездолил Вилла, в какую тоску поверг, обрек на одиночество до конца его дней в этом мире!

Одинокий в душе, Вилл, словно чтобы поглубже укрыть ото всех свое горе, не оставался один. Счет его подружкам давно перевалил за десяток. Он ни к одной не привязывался, но к каждой относился по-доброму. В этом он стал неотличим от младшего брата. Будучи женатым, Вилл укорял Робина в большом количестве подруг, теперь их обоих укорял в том же Джон.

– Не понимаю, как можно сегодня быть с одной женщиной, а завтра с другой! – возмущался он. – В этом же нет ни капли подлинной любви!

– Зато море удовольствия, – смеялся Вилл, – и еще больше пользы. Девочки много чего слышат и видят. То, что они рассказывают в обмен на поцелуи, стоит того, чтобы целовать их снова и снова.

Если Джон слишком сильно донимал его нравоучениями, Вилл зло сверкал глазами в ответ:

– Тогда постриги нас насильно в монахи и успокойся.

На самом деле и у Робина, и у Вилла было слишком много дел, и оба брата не так часто, как был уверен в том Джон, позволяли себе забыться в женских объятиях. Просто у Джона родился сын, Кэтрин горячо и безоглядно любила мужа, и он платил ей такой же горячей и преданной любовью. Джону хотелось, чтобы и у друзей все было так же правильно и хорошо в жизни, как у него. Но Робин знал, что счастье Джона не вдруг стало безоблачным и ему пришлось испить свою чашу боли.

По дороге к месту, где была кузница и дом Джона, Робин вспоминал, как они сделали едва ли не первую вылазку из Шервуда и взяли в плен одного из ратников шерифа. На беду, этим ратником оказался не просто один из тех, кто был с Гаем в Локсли, но именно тот, в чьи руки довелось угодить Кэтрин. Она к тому времени была на сносях. Увидев ее, ратник глумливо спросил, не его ли стараниями округлился ее живот, сопроводив вопрос скабрезными воспоминаниями, как ему и его товарищам довелось развлечься в окрестностях Локсли. Бедняжка Кэтрин упала в обморок, Эрик и Вилл с трудом оттащили Джона от ратника, но после допроса Робин отдал его в руки Джона. Что он с ним сделал, Робин не спрашивал. Что бы ни сделал, Джон был в своем праве. Кэтрин беспокоила Робина куда больше. Она пришла в себя, Джон вернулся, и, запершись в своей комнате, супруги объяснялись весь вечер. Каждый страдал, утешал другого, но не слышал ответного утешения.

– Она должна была мне все рассказать сразу! – скрежетал зубами Джон ночью в трапезной, где, кроме него, был только Вилл. – Я не мог понять, что с ней происходит. Она прямо-таки каменела, стоило мне прикоснуться к ней. Если бы я знал, то хотя бы не трогал ее!

Опустошив кружку одним глотком, Джон с силой запустил ею в стену, и она разлетелась на мелкие черепки. Вилл молча поставил перед ним новую кружку и наполнил вином доверху.

– Она сказала, я не должен сомневаться: ребенок, которого она носит, мой. Я и не сомневаюсь! Кэтти не стала бы лгать в таком. Но стоило мне ей ответить, как она, вместо того чтобы успокоиться, зашлась в рыданиях.

Робин в то же самое время унимал слезы Кэтрин, отыскав ее в купальне, куда она забилась как раненый зверь. Усадив ее себе на колени и прижав к груди, он молча слушал сбивчивый шепот, перемежавшийся горькими всхлипываниями.

– Я говорю ему: не могла я тебе сказать, ведь ты не знал, что я в тягости. Я боялась, что ты подумаешь, будто ребенок зачат не тобой. Он отвечает: конечно, он мой. А я смотрю в его глаза и вижу: он так сказал, чтобы я перестала плакать. А сам не верит, не верит! Что же теперь будет, Робин? Разве мы сможем с Джоном остаться вместе? Нет, я все решила: рожу, заберу ребенка и уеду к родителям в Мэнсфилд. Лишь бы не видеть постоянное сомнение в его глазах!

К счастью, рождение маленького Мартина положило конец страданиям его родителей, но сначала малыш заставил поволноваться весь Шервуд. Кэтрин стала в лесу общей любимицей, никого не оставив к себе равнодушным. Даже самый хмурый и угрюмый расцветал от ее звонкого голоса и веселого смеха. Весть о том, что Кэтрин не может разродиться, что означало – неминуемо умрет, стремительной птицей облетела огромный лес. Эллен признала свое бессилие, и Джон, потеряв голову от тревоги, помчался искать Робина, который с другими стрелками патрулировал дороги Шервуда. Робин немедленно вернулся, едва Джон нашел его. Только когда все закончилось и жизнь Кэтрин и новорожденного была вне опасности, Робин, пока мыл руки, вспомнил, как его при стрелках звали к роженице, словно заправскую повитуху, и насмешливо фыркнул. Интересно, что теперь останется от его авторитета?

Кэтрин слабым голосом попросила Робина отнести младенца к Джону, который вместе с другими стрелками ждал в трапезной. Робин хотел возмутиться и сказать, что Эллен сподручнее представить сына отцу, но Кэтрин смотрела на него таким умоляющим взглядом, что он не смог отказать ей.

Когда он с новорожденным на руках появился в трапезной и успокоил всех вестью, что Кэтрин жива и здорова, на него посмотрели так, что он понял: уважение к нему не умалилось, а многократно возросло. Малыша тут же распеленали по требованию Эрика, пожелавшего рассмотреть внука, и через мгновение стены трапезной сотряслись от торжествующего вопля седого норвежца. Он ткнул пальцем в свою руку, обнаженную до плеча, указав на родимое пятно причудливой формы, потом бесцеремонно закатал рукав рубашки Джона и показал такое же пятно, а напоследок самым кончиком пальца осторожно дотронулся до руки младенца, отмеченной крохотным пятном.