Память воды. Апокриф гибридной эпохи. Книга третья

– Темный.

– Сам ты темный! Просто смуглый.

– Ужас! Ужас! Такое говорить.

– Светлый.

– Он был не менее красив, чем твой смуглый.

– Светлый.

– Послушайте, что он говорит! Урод, лопни мои глаза.

– Святый.

– Они могут лопнуть, твои глаза, потому что ни на что не годны. А я своими глазами видел и сейчас могу подтвердить, что он был такой же красивый, как тот, смуглый.

– Равви! – позвал чей-то голос.

И толпа обернулась в сторону забытого Ха-мабтила.

– Скажи нам, кто был Тот, Кто пришел?

Ха-мабтил стоял, враз постаревший на добрый десяток лет, стоял молча, раскачиваясь, словно от мучающей его боли.

– И он ли тот, кого мы ждали?

Стоял и стоял.

И пошел прочь, привычно расталкивая воду коленями.

* * *

Когда затихли – нет, не звуки, потому что пришедшая и ушедшая смерть не сопровождалась звуками, – тонкие колебания воздуха и перестало сводить от страха мышцы, из россыпи ребристых камней выбрался крупный головастый щенок на разъезжающихся мягких лапах, с квадратной мордочкой и тонким крысиным хвостом, молча взобрался на плоский камень и огляделся. Слезящиеся от пережитого ужаса глаза его сразу выхватили из привычной картины мира непорядок в виде разбредающихся кто куда овец. Еще хуже была недвижная старая сука с неестественной повернутой головой и оскаленными перед смертью зубами. Вокруг нее чернели комочки раздавленной плоти – все, что осталось от его братьев и сестер. Щенок повторно задохнулся от ужаса, но не издал ни звука, еще и потому, что горло его все еще было сведено судорогой страха. Хуже всего во всем этом был человек, сидящий на камне спиной к щенку. Человек, к ногам которого прижималась старая сука, когда была жива. Человек, в руках которого замолкали бьющиеся в припадке овцы. Человек, бывший верховным судией для малых тварей на этой земле.

Бог.

А сейчас бог сидел спиной к щенку, раскачиваясь из стороны в сторону и как будто протяжно что-то напевая. Слезящимся глазам щенка даже показалось, что бог раздваивается, и один из двух богов что-то выговаривает другому, а тот виновато отвечает. Но, наверное, это была такая заунывная песня бога. В богах многое непонятно, иначе какие же это боги?

Щенок вздохнул и начал свой долгий путь через камни к богу.

Одной рукой бог водил непонятно перед собой, как будто снимал что-то с лица, потом опускал руку и стряхивал с пальцев казавшиеся черными в быстро угасающем дне капли. Это было очень страшно, но щенок старался не думать об этом и не смотреть на эти капли. Все его крохотное существо было пронизано одним стремлением – жить. А жить можно было, только оказавшись рядом с богом. Поэтому он лез и лез вперед, спотыкаясь на подгибающихся лапах и падая с камней, но по-прежнему не издавая ни звука, пока не подобрался к богу с противоположной от страшных капель стороны и ткнулся богу в ступню.

Заунывные звуки прекратились. А потом правая рука бога потянулась к щенку, пальцы ощупали его, и мозолистая и тяжелая ладонь накрыла его с головой.

– Лобастый! – сказал бог. – Выжил, маленький!

И тогда напряжение отпустило щенка; он весь задрожал и заскулил, норовя забраться повыше на ступню бога.

– Поплачь, поплачь, – сказал бог. – Это хорошо.

Потом он пошарил вокруг себя, отшвырнул пустой кувшин, сказав себе при этом что-то не очень ласковое, нащупал кувшин поменьше, замотанный тряпицей, поставил рядом с собой между колен, опустил в него руку и поднес сложенную горстью ладонь к мордочке щенка. Почувствовав запах молока, щенок ткнулся носом и жадно залакал.

– Ты будешь первый пес, взращенный овечьей матерью, – сказал бог, протягивая ему следующую горсть из кувшина.

Щенок не слушал. Он насыщался. Бог был рядом. Значит, он будет жить.

Бог попеременно погружал одну руку в кувшин, а другой продолжал утирать кровь с лица и стряхивать в сторону от себя. Потом, когда щенок привалился к его ступне и заснул, округлившийся от сытости, ему показалось, что ток крови уменьшился. Тогда он встал, уверенно, как будто зряче, нашел ручей, омыл свое лицо и соорудил из тряпицы подобие повязки на глаза. Стемнело, но это не было помехой простым, заученным за годы и годы движениям.

Он нашел свой нож – там же, где разделывал ягненка, и палку – знак пастушеской власти. Потом постоял немного и почему-то рассмеялся.

– Лобастый! – тихо позвал он.

Шагнул на недовольное кряхтенье, подобрал щенка и сунул за пазуху.

И пошел, подняв невидящее лицо к небу, размеренными шагами, постукивая палкой по камням, неся щенка за пазухой и кувшин с овечьим молоком в руке, на запад.

К людям.

* * *

Там же два града представил он ясноречивых народов:

В первом, прекрасно устроенном, браки и пиршества зрелись.

Там невест из чертогов, светильников ярких при блеске,

Брачных песен при кликах, по стогнам градским провожают.

Юноши хорами в плясках кружатся[4 - Здесь и далее – Гомер. Илиада. Песнь восемнадцатая. Изготовление оружия.]…

Мраморные полы и ионические колонны самим Юпитером предназначены для того, чтобы навевать прохладу в жаркий день. Если подойти к окну…

К окну? Фи. Не хочется.

И все же, если подойти к окну,

то не увидишь там ни Капитолия, ни Палатина, Путеол, ни даже Затиберья, зловоннее которого, если быть объективным, не найти во всей империи.

то можно признать, что от иудейского солнца оно спасает не хуже, чем от римского.

– Я слушаю.

Далее много народа толпится на торжище; шумный…

– Постой. Вернись на две строфы назад. Как там? Гиады-Плеяды?

Там представил он землю, представил и небо, и море…