Память воды. Апокриф гибридной эпохи. Книга третья

общим корнем – сухим, как уголья

Довольно!

в костре, пониманием,

что, изо всех сил стремясь уйти от одного, он никогда не достигнет второго.

Плевок в воду. Вода. Чего только в ней нет. Грязь. Грех. Она смывает грех? Ха-мабтил смывает грех. Ха-мабтил смывает грех водой. Все грехи – в воду. Все грехи? Всех людей?

Он склонился к воде, черпнул воды ковшиком ладони и зачарованно смотрел, как она тонкой прозрачной струйкой торопится обратно.

Как же она не сорвется в крик? Не вспухнет гнойной раной? Не полыхнет костром боли? Не взорвется взрывом смрадного жара?

Ха-мабтил?

Пора.

Ииссах вытер ладонь об одежду и, вставая от воды, по привычке кинул стремительный взгляд через плечо.

Так и есть.

Тоже голь перекатная. Накидка – одно название.

Ииссах досадливо тряхнул головой и пошел в ту сторону, куда пошли самаритянки.

Есть ли в этой несчастной стране люди? Просто – люди, а не богачи и нищие?

Он подумал мимоходом, продолжая лениво тянуть нить мысли о богачах и нищих, что ему как-то не по себе. Какое-то беспокойство. Или непонятность – там, где быть ее не должно. Мелочь, с мушиную меру, но не нравилась она ему все больше. Потому что в нем никогда не было непонятности или беспокойства, сколько он себя помнил, – холодная ясность лезвия ножа. И он смотал мысль о богачах и бедняках и припрятал на потом, как недоеденный сыр, и ухватился за эту мелочь обеими руками, внимательно рассматривая со всех сторон.

Горлица? Нет. Каменное чрево. Нет, нет. Самаритянки. Самаритянки? Самаритянки – все грехи в воду – Ха-мабтил – нет.

И даже не святые слова

«Страх Господень чист»?

в устах тройной скверны, ибо это

были уста женщины, уста самаритянки и уста нищей,

Нет.

не являлись причиной.

Берег полого наклонился и изогнулся дугой, вбирая в себя кусты лещины, зеленоватые макушки камней, выступающие из темной воды, и неторопливый, почти незаметный глазу, томный ток реки, берущей здесь не удалью и не размахом, а мирной сытостью вола в стойле рачительного хозяина.

– …Огнем неугасимым!

Ну и голос. Мурашки по коже.

Голод?

И люди – на противоположном берегу. Их немного – десятка два, три. Больше – было бы торжище, меньше – шайка злоумышленников. Впрочем, и единения между ними не было, ибо накидки самарян и сирийцев пестрели поодаль от белых и черных одежд иудеев. Стояли и стояли. Было и несколько пуришим, даже ради прихода сюда не снявших наперсников. И тоже – стояли и стояли. Белела одинокая накидка темнокожего египтянина. Торчал посох пастуха. Крутились мальчишки. Бегала от ноги к ноге приблудная собака, осторожно принюхиваясь. Тут же, неподалеку, строго струились складки хламид нескольких эллинов, пришедших сюда из любопытства, для всех других праздного

Нет.
и лишь для них одних сугубо насущного, являющегося отцом премудрости.

Они все, оторопев, слушали человека, стоявшего по колени в воде. Он говорил им и не им – небу, земле, воде? – воде, которую принимал на ладони и подносил к лицу, всматриваясь – в тысячный раз? – устало и строго, и снова возвращал реке.

Ха-мабтил.

– Сотворите же

Это он.

Ииссах встал, остановленный хриплым, но зычным голосом и догадкой о мелкой непонятности в себе.

плод, достойный покаяния[2 - Здесь и далее – Мф., 3, 7—10.]!

Чужак. Рыжий. Нет.

Светлые волосы.

Он облегченно вздохнул, довольный тем, что даже в такой мелочи остался верен себе и нашел причину.

Я крещу вас в воде в покаяние,

В толпе произошло движение. Ха-мабтил поднял глаза от мокрых ладоней своих, бережно их отряхивая,

но Идущий за мною сильнее меня.

и оглянулся.

Светловолосый незнакомец поравнялся с Ииссахом. Ииссах увидел краем глаза воздушное мелькание складок видавшей виды накидки; невольное

Я первый,

чувство ревности

а не ты, пришлый.

кольнуло его, и в воду они шагнули вместе. Он прибавил шагу, оттесняя чужака, с мстительной радостью отмечая, что тот не ропщет, согласно пристроившись за его плечом.

Так они шли, друг за другом,

И тогда ликование захлестнуло его – перед новым, неизведанным еще им действом,

невольно повторяя движения,

и он присвистнул неслышно и озорно, по-мальчишески, и еще, уже требовательно,