Миражи искусства

– Игорь! – Я закричал, предчувствуя непоправимое.

– Ле, это я. Здесь неприятности… В квартире… – Проговорив это, он слегка прохрипел, и было слышно, как выроненная из руки трубка раза три ударилась о что-то твёрдое. Она, очевидно, болталась на шнуре у стены. В неотключённой сети монотонно запульсировали ноты зуммера…

Когда, приехав на такси, я разыскал нужный дом, то, подойдя к квартире на этажной площадке, обнаружил, что дверь в неё сбита с петель и, брошенная, валяется в проёме. Никого поблизости видно не было. Игорь лежал на коридорном коврике лицом вниз, головой к двери. Над ним от полочки с телефонным аппаратом провисала трубка, всё ещё издававшая отмеренные звуковые сигналы.

По коврику из-под тела растекалось пятно крови. Игорь потерял сознание, но был жив.

Я лихорадочно набирал номера неотложной медпомощи и милиции, пытался как можно чётче излагать им причину вызовов, но это плохо мне удавалось, я сбивался, путался. В ожидании прибытия служб я пробовал водой из-под крана смочить Игорю голову, приподняв её и подложив под неё снятый с вешалки его шарф.

Это было единственным, что я мог сделать, чтобы облегчить положение раненого, так как в жилище никаких препаратов и средств перевязки не оказалось.

На полу одной из комнат, прямо у входа в неё, лежал брошенный подрамник из-под картины.

Мелкие остатки холста на нём указывали, что сам холст если и не был вырезан, то снимался с него наспех и, скорее всего, унесён. По крайней мере, его не было нигде там, куда я пробовал заглядывать. Подрамник Игорь использовал, наверное, на время, только затем, чтобы показать мне полотно в развёрнутом виде. Но размером он точно подходил к размеру выкопанного холста.

Что это было то самое полотно, за которым мы ездили, и что совершено ограбление, в этом уже можно было не сомневаться.

Я почувствовал растерянность и крайнее, опустошающее бессилие.

От врача, когда он принимал пациента, я узнал, что Игорь безнадёжен. В больницу я наведывался во все часы, которые отводились на посещение, и я был единственным, кто, помимо лечебного персонала, находился рядом с Игорем с первого дня его пребывания здесь.

– Я никого не жду. С женой я разведён, дети меня оставили, а фирме я ничего не сообщал, – объяснил он мне положение с посещениями к нему других лиц. – Остальные тоже в неведении… Пусть пока так и будет…

Я сидел у его кровати и слушал его в те нечастые отрезки времени, когда он в состоянии был говорить. Сказанного набиралось совсем мало. Ничего, что звучало бы как сожаление.

– Тайны у нас не получилось… – Так он выразился насчёт нашей с ним экспедиции и всего последующего. – Возможно, выслеживал Игнатьев, но грешить только на него одного я не могу…

Уже незадолго до кончины сказал, устраивая небольшие паузы – чтобы справиться с приступами резкой боли:

– Знаешь, я нахожу картину отменной, даже гениальной. В ней всё так просто. Нет натяжки в виде какой-то идеи, зачем бы она была нужна… И ещё… Стыдно признаваться, да уж чего там… Я пока с ней занимался, испытывал большое искушение, думал: не снять ли копию – для себя? Ну, так – чтобы жить и смотреть на неё, постоянно, до своего конца восхищаться ею. У Кереса могло начаться с того же… Устоял с трудом… Из теперешнего вот ясно, что от меня взяли бы заодно и этот образец. С учётом моего возраста он и вообще уже не мог бы долго оставаться при мне: после меня кто-нибудь да перехватил бы… Даже утащи я его с собой в могилу, достали бы… С гениальным, как и с обычным, не церемонятся…

При последних словах этого чистейшего по искренности монолога, утвердившего ценность нашей общей с ним потери, слеза медленно выкатилась на одну из его щёк.

Несчастный поторопился отвернуться:

– Прости, дружище. Я совсем ослаб. Виню лишь себя…

Я молча ждал очередной фразы, которая, как и предыдущие, тоже могла иметь отношение к случившемуся.

Но больше Игорь не сказал ни слова.

Спустя месяца два после его ухода из жизни до меня дошли известия о некоем шевелении страстей вокруг копий, когда-то ставших предметами бурного скандала.

Я с напряжением ждал, что это произойдёт. Игорь был прав: появление на рынке дополнительной копии с картины подлинного автора не могло остаться рядовым событием. Но тот, кто вбросил её в торговый оборот, не был простаком. Историю с выдачей за оригинал «главной», то есть Кондратовой, копии он знал в тонкостях и уступать тут своей выгоды не собирался.

Выкопанный нами и почти тотчас украденный холст был представлен сообществу потребителей уже как оригинал в полном значении этого слова. И уже не за границей, а – в России.

Поскольку такую наживку опровергнуть было невозможно, то в таком виде её и приняли. Не все, разумеется.

Дельцам, наживавшимся на перепродажах «первого» подлинника, а затем и Кересовых копий с него, предмет конкуренции сильно мешал. Начиналось выяснение отношений в стиле настоящего бесцеремонного бизнеса – с угрозами, убийствами, кражами, подтасовками и тому подобным, когда мне, если бы я решил выступить с каким-нибудь устным заявлением или с публикацией о сути происходящего, по понятным причинам, не светило бы ничего, кроме злобной и беспощадной кары. О ценности же полотен в той замкнутой и закриминаленной сфере уже почти не говорили, и, по большому счёту, к этому и не стремились.

А число одинаковых полотен с той поры умножалось быстрее…

Я больше не испытываю желания входить в подробности этой тёмной стихии погубления искусства. На прежних этапах манипуляций с копиями, написанными Кондратом и его племянником, я, кажется, достаточно порассуждал о феномене притворного понимания прекрасного, когда его превращают в обычный товар. Добавить к этому могу совсем немного. Только, пожалуй, то, что и само потребительство, если оно увязано с товаром-фикцией, в конечном счёте также лишается смысла, а, значит, и перспективы.

Повергаемое искусство указывает на вероятность и даже на неизбежность именно такой странной развязки.

И очень жаль, что, чем далее, тем больших жертв оно требует, в особенности же – от его наиболее искренних представителей и почитателей.

Повести и рассказы

Одиночество – стимул к общению

РАЗБОРЧИВЫЕ КОМПАНЬОНЫ

История, произошедшая с молодыми супругами Воленскими, не претендует на особую значительность; это череда обычных, рядовых, будничных, даже, можно сказать, банальных случаев, которые, образовав целое, остались для всех, кто знал Воленских, какой-то полузагадкой, а в жизнь самой четы хотя и внесли некоторые существенные перемены, но совершенно не коснулись личных привязанностей супругов.

Воленские жили в одном из самых заселённых районов города, почти в самом центре. Их просторная, уютно обставленная современной мебелью квартира, находилась на втором этаже небольшого дома, подступавшего прямо к центральной площади, и в этом отношении представляла удобное место для приглашаемых в гости друзей.

Отсюда можно было разглядывать праздничные шествия и открытые выступления эстрадников, рукой было подать до лучших театров, концертных и выставочных залов.

Однако не это окружение текущей культурой было главным. Друзья приходили к Воленским часто и охотно потому, что видели в них чутких, общительных и гостеприимных людей.

Славные здесь получались компании!

Все от души веселились, отдавались беседам на самые разные темы.

Друзья испытывали настоящее удовольствие от пребывания в такой семье. И кто, в самом деле, не оценил бы в полной мере того, что вас приняли тепло и просто, оба супруга стараются выказать вам крайнее расположение, сообщают все имеющиеся новости, позволяют каждому, кто захочет, сообщить свои или высказываться по любому поводу, не препятствуют жарким спорам, пользованию досуговой аппаратурой и книгами, угощают изо всех сил и ни одним движением, ни одним взглядом не пытаются прервать ход увлекательного приятного времяпрепровождения, не позволяют себе заметить, что вы засиделись и вам пора уходить?

Именно так всё и было, и после нескольких лет, с тех пор, как Воленские приехали в этот город и, поженившись, осели здесь, друзья и знакомые так привыкли к ним и полюбили их, что, кажется, никто и подумать бы не мог, что возможно нечто другое.

Как ни странно, злополучное «нечто» стало явью. Причина тут крылась в большей части в том окружении, которое за годы сложилось при Воленских; но и сами они, определив свои интересы, вынуждены были этому способствовать. И чем дальше к тому шло, тем большей решительности от них требовалось. Но как раз её, решительности, у них, судя по всему, сильно недоставало.

События развивались примерно следующим вялотекущим образом.

Однажды, оставшись одни после ухода гостей, супруги завели такой разговор:

– Как ты думаешь, Володя, не много ли гостей мы принимаем? – начала жена.

– Да, кажется, много, – согласился муж. – Но – что же делать?

Володя имел здесь в виду то, что все ребята, холостяки или с жёнами и даже с детьми, бывавшие у них, Воленских, – люди уже хорошо им знакомые то ли по работе, то ли по духовным, интеллектуальным наклонностям. Были, конечно, у некоторых частичные нежелательные отклонения, но общей картины встреч это нисколько не портило.

Жена это понимала. В своём любимом Володе она, не в пример другим жёнам, склонна была усматривать уйму достоинств; в их числе, по её мнению, находилась и тяга к друзьям, к общению, тяга, которою никогда и никому не следует пренебрегать, поскольку полноценное человеческое общение способно не только освежать, но и осветлять жизнь, делать её насыщеннее, разнообразнее, плодотворнее. Им, общением, для Воленских как-то восполнялось ещё и отсутствие у них своих детей – обстоятельства, постоянно и сильно их тревожившего, но о котором они предпочитали ни перед кем не распространяться, зная о причине этого и рассчитывая, что с задачей её преодоления со временем справиться им удастся, возможно, самим…

Нетрудно теперь заметить, что супруга не случайно затеяла щекотливый разговор. Не иначе: в ней проснулась настоящая женщина, которая хотела ясности. Она сказала:

– По крайней мере, так дальше нельзя. Были когда-то все хорошими, переменились, время не стоит на месте. Мы их приглашаем по привычке, а они по привычке приходят. Мне это надоело. Почему всё время собираемся у нас? Можно ведь хотя бы иногда и нам бывать у других…